Соэль
Карцев

Бутафория

(поэма)

Невесомым фотоном стихи – то ли дар, то ли блажь –

озаряют по улице детства счастливый вояж

в той стране, где зима беспокойно быстра на примерке.

Пусть за окнами вновь нам едят, протезируют мозг

гуманисты в запасе, сминая в расплавленный воск

на вечерней поверке.

Листья ищут тепла. Этих старых парадных уют

как подножье Олимпа, где лифты бессмертье куют,

зажимая дверьми зазевавшихся мам и младенцев...

В них убористый почерк тинейджеров стенки разъел,

и знакомая клинопись там завершает раздел

понадёжней каденций.

Здесь привычны дела. Многотомные сводки властей

и тоскливые своды судьбы между их челюстей.

Потолки натяжные, работа и взрослые дети:

впятером на квадратах родных. А за выслугу лет –

новый шведский диван да на транспорт бесплатный билет;

и всё те же соседи.

Вереницы домов, иномарки, в метро марш-броски,

а у входа старушки: «Купите – бормочут – носки».

На асфальте реклама: ремонты, Содом и Гоморра;

магазины ночные... Народ тащит с дачи мешки.

Бизнесмены на форумах наглые ловят смешки

прохиндея и вора.

Променять на свободу селёдку под шубой готов

тут не каждый четвёртый... Сознание своры котов

поглощает сознание Божьих созданий;

хоть коты, вроде, тоже от Бога – орут будь здоров,

если сильно голодные – им не хватает кормов

и без счёта свиданий.

Время смоет следы кафкианских пейзажей на дне

рек, текущих под кожей в немыслимой нам глубине,

всё расставит по полкам... Нулями от доли процента

рассчитает свершенья, провалы, законы смертей...

Свойства ангелов, может, а может, чертей

порождает плацента.

Только здесь вроде чёрной дыры; искорёжена ось

обалдевшей планеты и время расплющено вкось.

По дощатым настилам покойники прошлой державы

валом валят отсюда в распахнутый мир голубой,

где с открытым лицом нас встречает прохожий любой,

бомб не ведая ржавых.

Что ещё не порвали Европу на сотни частей

радикалы, мигранты, политики разных мастей,

в это веришь с трудом, находясь в окружении хладном

обращённых к живым, мертвечиной смердящих речей,

ворожбы на костях и омоновских крепких плечей –

диссонансом досадным.

Что в ментальности вечера? Пегая, странная грусть –

словно пёс ошалелый – и город, в который не рвусь...

Обыватели топают мимо, лелея заботы...

Мне бы в лица вглядеться, но сеется дождик с небес;

вечных луж зеркала отражают падение бездн

на исходе субботы.

С доброй феей лесною горланить во все времена,

по зелёному лугу бежать и держать стремена

моего удалого коня в дивном сне послезавтра...

Только вряд ли поможет проверенный этот рецепт;

за спиною, у входа в идиллию тот же концерт

с чашкой кофе на завтрак.

Мы, пожалуй, повсюду, осколки империи той –

ведь открыты границы – но держится купол литой,

где кончается тень, привлекая и тех, кто уехал

и тем более тех, кто остался, как шарик Фуко;

кто-то сводит концы, кто-то с маху вмерзает в Юкон

на вершине успеха.

Не пора ли увидеть, как бьётся под кожей река,

дотянуться до сжатой материи материка

и вернуться к себе? эх, мешает короста:

императоры, ханы, тираны, генсеки, князья,–

всё лишь мы, познающие снова оттенки «нельзя» –

бутафория просто.

Война ведь где-то там...

«Над пропастью во ржи» с поникшей головою...

Ну чтоб не жить, как все, складируя годки?

Война ведь где-то там, а здесь и зверь не взвоет,

Когда дробят гробы земли сырой комки.

Что в имени твоём? Чело рябое века,

Полки зашитых ртов, глазниц поротный марш;

Иль ясность на пути, пути потомков веха,

Отечества тепло – не сказка, не мираж.

Эпитеты вставлять да воспевать сирени –

Что к делу не пришьёшь – пустое баловство.

Палаческой руки не тяготиться рвеньем,

Когда твоё лицо вдруг озарит родство.

Не падать, не всходить спиралью света длинной. –

Нет пустоте ствола и щёлканью рожка! –

Дыханием весны, кантатой соловьиной

До страха, до вранья, до идола-божка

Добраться бы… пройдя полотнами Шагала –

Теченью вопреки сгибающихся спин –

Ведя учёт и строй адамова кагала

От терниев Христа на каторжный распил...

Сладкоголосы вы, экранные победы,

То Киев, то Дамаск, а люди, что жнивьё...

„Война ведь где-то там“, – мне тихо шепчут Веды...

Когда бы знать ещё, зачем мы

здесь

живём.

«Над пропастью во ржи» – роман американского писателя Джерома Сэлинджера.

«Отечество» – слово в древнерусском и средне-великорусском языке до XVII в. значило не только «страна отцов», но также «род».

Вокзалы и пристани

Великой Победе посвящается...

И к вокзалам, и к пристаням есть дорога одна:

Тут не скажешь, а выстонешь, вся тут наша страна.

Только матери, матери помнят вечно, всегда

Похоронки на скатерти... И до смерти – беда.

Как вокзалы, вокзальчики провожали на бой

Рано выросших мальчиков – их надежду и боль,

Рассказала мне пристанька на крутом берегу.

Эту повесть неистову сколько лет берегу.

Были песни и проводы, был и трус, и герой,

Для прощания – поводы, но рассыпался строй.

Эти сбритые чубчики не забыть, не найти...

«До свидания, мальчики», шли на запад пути.

Эшелоны, теплушечка и буржуйки дымок...

Ты послушай, послушай-ка волжский тот говорок.

Всё про радости первые, а на горе начхать:

«Мы вернёмся наверное и долюбим опять».

Где с утра до полуночи страшной жатвы страда,

Там мужчинами юноши становились тогда:

Под бомбёжкою первою и в боях день за днём,

Засыпая бессмертными под снарядным огнём.

А в минуту затишия вспоминается дом:

И махорку нелишнюю всё ж курили вдвоём,

Чтобы другу рассказывать за изящество дам

Да наркомовских, разовых опрокинуть сто грамм.

Ох, работа тяжёлая им досталась тогда.

И совсем невесёлая жизнь окопная та.

Только, хоть и не быстренько, одолели, смогли

И вокзалы, и пристани всей Европы прошли...

А назад кавалерами, все в цветах и слезах,

Кто с головушкой белою, кто калекою так.

Рельсы шпалами скрещены... И встречают – толпой.

И кричали им женщины: «Мой вернулся ль живой?"

А потом на полуторках до села, до реки...

От проверок аж муторно, только ноги легки.

До родного пристанища, до родимой земли:

За спиною – пожарище, дом сожжённый – вдали...

-----

В 1986 году «Метеор» отвалил от берега Амура и увидел я наверху маленькую, скособочившуюся пристаньку. А сколько их по России до сих пор?

Запало. Ещё раньше в 1978 смерть деда от осколка с войны. Фильмы. Книги. Песни.

Ассоциации. Так оно и написалось.

Мой дед командовал батареей, прошёл всю войну...

Гвоздики

Три гвоздики упали на снег.

Не проси окропить водою.

Безвозвратно потерянный век,

как огонь, пред моей рукою...

Деревенька Мамешево

«Подождите меня», – и легонько касаясь пригорка,

Собираю в лукошко дары от нагретой земли.

Разнотравья дурман и снуют деловитые пчёлки,

И летают стрекозы, теряется небо вдали.

Земляники полно, на такую полянку напали!

Оторваться невмочь, на колени встаём и айда;

Ну а детям легко, наклоняются вновь, не устали

И кричат суматошно:

– Нашёл!

– Перестань, ерунда.

Вот кончается взгорок и валимся все, обессилев,

А вверху облака непорочно по сини плывут.

Половина второго. Июль. Середина России.

Деревенька Мамешево. Молодость. Всё наяву.

Возвращаемся поздно, иду за водой родниковой,

Приношу полведра, ночь торопится день затерять.

Огурцы с огорода, картоха и запах знакомый;

Ну конечно же тесть наливает: «Давай. За тебя».

На полатях усну без хлопот, чуть коснувшись подушки;

Потревожит рассвет – востроглазый, мохнатый щенок,

Закудахчет соседская, с чёрной отметкой, несушка;

Ожидаем на завтрак ярчайший и крупный желток.

Выхожу. Ветерок. Поднимается вяло светило.

За ограду ступаю, вдыхаю полей аромат,

Прислоняясь к вишнёвому деревцу, светлою силой

Наполняюсь.

Спасибо скажу посадившему сад.

Девятнадцатый век, бурлаки зажигают лучины

И впервые, в глубинке, кирпичные строят дома:

«Здравствуй, волюшка-воля, тебя наконец получили,

Деревенька Мамешево будет отныне сама».

И сажают деревья для внуков свободные люди,

Появляется точка на карте для умных голов,

Где-то в Горьковской области ждёт, никогда не забудет,

Непутёвая Пьяна, петляя среди берегов.

Полати – лежанка, устроенная между стеной избы и русской печью; деревянные настилы, сооружаемые под потолком.

Пьяна(ударение падает на первый слог) – река в европейской части России, практически полностью протекающая по территории Нижегородской

области и на незначительном протяжении по территории Мордовии, левый приток Суры.

Зимнее

Двадцатая бесснежная зима

невдалеке от вечного Гольфстрима.

Притихший мир... До Третьего ли Рима?

И жизнь, в итоге данная сама

себе одной (в эпоху перемен

так водится). Привычные детали.

Моя рука касается не дали –

твоих колен.

Твоё лицо взрывает тишину,

грохочет мир по рельсам наважденья,

прошедших лет являя отраженье...

Удачей, не поставленной в вину,

ты – для меня, до ямочки щеки;

за окнами мятущиеся тени

от нашей годы длящейся метели

так далеки...

Моя душа

Поёт душа и треплет сердце ветер

До слёз, до боли, до звенящих рос...

Ах, кто бы так меня ещё приметил!

Ах, где бы я в родную землю врос!

Гори, гори опять, не вполнакала.

Берёзой белой, небом голубым

И жаворонком в небе запоздалым,

Пожайлуста, чуть-чуть меня люби...

Муринский ручей

Струящимся теплом волшебный эликсир

Из юности лихой нам прямо в душу льётся;

Зелёным огоньком последнего такси

Найдёт дорогу он без ДжиПиЭс и лоций.

Муринский ручей, где две многоэтажки

Светом окон озаряют ночь,

Муринский ручей – дыханье прошлых лет,

Смолистый запах сосен,

В детство сказочный билет.

Калининский район, Светлановский проспект,

Талончик на трамвай и пустота в кармане:

Гимн этим камышам пока ещё не спет

Предутренним дождём в сиреневом тумане.

Муринский ручей, где две многоэтажки

Светом окон озаряют ночь,

Муринский ручей – дыханье прошлых лет,

Смолистый запах сосен,

В детство сказочный билет.

Приходит добрый час, мне грустно, но легко,

Не будоражит жизнь в плену воспоминаний;

Ты выпьешь эликсир и юностью влеком

Избегнешь маеты сегодняшних страданий.

Муринский ручей, где две многоэтажки

Светом окон озаряют ночь,

Муринский ручей – дыханье прошлых лет,

Смолистый запах сосен,

В детство сказочный билет.

Струящимся теплом цветная вьюга снов

Нас пронесёт туда, где счастливы мы были,

Где царство у Невы незыблемых мостов,

Где телефон звонит – обычный, не мобильный.

Последнее

Я бросил душу на ножи, лица овал

Мне листопад наворожил, наколдовал.

Проходит жизни суета,

Игра в вине:

Остаться с Вами я мечтал

Наедине!

Не бойтесь, Господом прошу,

Моих проказ,

Послышится дубравы шум

Последний раз.

Прощаться с осенью грешно,

Продлить бы миг,

Но что решил, то решено,

Письмо – не крик.

Прощаться с Вами целый век

Я был бы рад;

Лишь ожидания завет –

Последний взгляд.

Чиновник – графам не чета.

Что может тень?

Ответных писем не читал

Ни разу в день.

И этот опус напоказ

Не выставлял,

Он не дойдёт уже до Вас,

И в наст – земля...

Металась белая метель –

Бумага зла –

Рвалась со скрипом дверь с петель,

Молилась за.

Лакей, отказанный приём;

Пишу – зачем?

Сперва сорвалось остриё

Пера – затем –

Пронзило грудь, забилось вдруг

Там сердце, в такт!

Кончаю драму, милый друг,

Последний акт.

Камней граната алый блеск

Почти угас,

И лишь слова, последний всплеск

Меня для Вас,

Восстали с белого листа,

Как со стерни,

Собратья первые Христа –

В благие дни.

Их, трепетных, не смог распять, оставил жить;

Уже поставлена печать, свистят ножи.

По мотивам повести А. И. Куприна «Гранатовый браслет».

Река жизни

Посвящается Марине Цветаевой...

Вернёшься ты из этой долгой муки,

Меж небом и землёй!

Растопит луч литые льды разлуки –

Безжалостной зимой.

Грядёт поток надежды и спасенья,

Отступит суета.

Ты будешь жить среди стеблей растений

– Прожилками листа!

Ты не уйдёшь, и в этом вихре вечном

Пусть бархатом дождя

Коснёшься нас на перекрёстке Млечном,

Как берега – ладья.

Изящная, как лань, в движеньи чутком,

Наивна и чиста,

Приведшая свободною минуткой,

В знакомые места.

Дубравы шум и птичьи переклики,

И вишни спелой вкус...

– Твой голос здесь – плетеньем ежевики,

Нелепицею чувств!

Нам всем теперь – тебе, созвучной эху,

У томика внимать.

Твои стихи, не просто на потеху,

Как таинство – читать.

Горчит полынь и сладок плод запретный:

Мне грустно и легко,

Твой абрис здесь и силуэт заветный –

Из глубины веков.

Рисунок

Полуявь, полусон, лишь зеркал отраженье,

На парящей пылинке танцующий луч,

Мимолётная блажь, небосклона движенье:

Меж альбомных страниц заплутавшая чудь.

Нарисованный мир и штришками деревья,

Убегающий вдаль мозаичный узор,

Карандашный набросок, застывшее время:

Для уставших приют и для жизни резон.

Крупным планом – девчонки, идущие вместе,

Приподнявшие руки в небесную ширь.

Две благие, земные проказницы-вести –

Возвращения символ и новых вершин.

Не ведущий я был, был я странник ведомый,

Опоздавший на пир твёрдо знающих путь.

Но не эта ль картинка вела меня к дому?

И не в ней ли таилась вся правда и суть?

Фотография

(поэма)

Взрывался каждый день слепой картечью,

Когда я открывал огромный мир.

И воздух наполнялся грубой речью

Бродяг морских и звоном их рапир.

И слышались мне стоны и проклятья,

Как будто сам пошёл на абордаж;

Рубились на бортах лихие братья.

Из книжной яви возникал мираж.

А время шло и таяло до школы,

Где первый класс и первые друзья,

Смешных обид нелепые уколы,

Игра в футбол – обычная стезя.

Частенько дома за вечерним чаем

Мне строго выговаривала мать:

«Ты время-то, сыночек, замечаешь?

Уроки ведь не сделаны опять».

Я маму слушал, папу редко видел:

Командировки разлучали нас.

(Официально он работал в МИДе,

Но совсекретный был ему приказ...)

Вот мы с отцом, прижавшись, на диване...

Коллекция значков из разных стран.

Счастливый миг... Потом купанье в ванне.

И чёрно-белый светится экран.

Далёкий берег веры и восторга.

Но он ушёл однажды насовсем,

Не рассказав о странах на Востоке,

О плаванье туда историй всех.

Мне пацаны на лавочке внимали.

(Ведь папа на прощанье обещал

Из Азии военные медали

Мне привезти на лацкане плаща)...

Что можно без отца и без медалей,

Не сразу, постепенно осознал...

Летели дни и, ноги сняв с педалей,

Я мчался, отпуская тормоза!

Срывался с кручи, так что сердце жало,

Чтоб пацаны кричали мне вослед...

Лишь иногда покалывали жалом

Мгновенья прошлых беззаботных лет.

Кровянку лил не в книгах, а по правде.

Не трусили с товарищем моим

И дрались со шпаною слабых ради,

Хоть часто доставалось нам двоим.

Порою мама надо мной украдкой

Вздыхала, к синяку прижав пятак:

«Совсем в отца, с такою же повадкой,

Ведь больше их». А я: «Ну надо так».

«За дело, хоть?". И я кивал: «За дело.

Они, мерзавцы, мучают собак».

«Ну что ж, сынок, вы поступили смело.

За дело драться – вовсе не пустяк».

Вот день пришёл, усатый умер кормчий,

И с пацанами на перекладных,

В столицу, контролёрам рожи корча,

Мы добирались в первые ряды.

Гремел оркестр, и, вымокший до нитки,

Я плакал горько вместе со страной,

Где страх и кровь разматывались свитком –

Кирпичною кремлёвскою стеной.

Мои проказы, шалости лихие,

Забавы детства, вольница дворов

Казались каплей в сумрачной стихии:

Я взрослым стал не в лучшем из миров.

–-------------------------------------

Полсотни лет и пожелтевший снимок.

Серьёзный взгляд и стрижка полубокс,

Одеты скромно, каждый, словно схимник;

И крайним справа папа смотрит вбок...

Фотон

Стук колёс и граффити безличные,

за окном – не родная земля:

что же держите здесь, заграничные

перелески, болота, поля?

Ностальгию познаю едва ли я:

дела Родине нет до меня.

Здесь семья и родился мой маленький:

пару лет здесь не зря разменял.

Целый день: и заботы, и радости.

Сына старшего, вот, повидал.

Хорошо... Не хватает лишь малости...

Капля с неба... И хлынет вода!

И накроет спасительной свежестью

в жаркий полдень среди тополей,

одарив позабытою нежностью

ленинградских тенистых аллей...

Тихим вечером, медленно тающим,

я пишу в электричке стихи;

для вещей незнакомых пристанище –

вещество поутихших стихий.

Улыбнётся спросонок мелькающий

и привычный, вокзальный перрон.

Не прощаюсь со сказкой пока ещё

и жар-птицу держу за перо.

Мне судьбу – сероглазую спутницу –

не искать в неизвестных мирах;

невесомым фотоном, на улице

освещают стихи полумрак!

Этика

Корябать душу саблей перочинной

Тебе доколе в лучшем из миров?

Ведь этот мир является причиной

Твоих поступков, разума и снов.

Не продавай свободу – ни мгновенья,

Не потеряй способность сострадать

И, может быть, поймаешь вдохновенье,

И прочитаешь Божию тетрадь.

Я ломтями небо пластал

Я ломтями небо пластал,

Тишину ладонями черпал,

За зелёной плотью листа

Поворачивал к солнцу череп.

Не из тех мы, видно, пока,

Кто малину не рвёт, а просит;

Наминает себе бока,

Окунаясь в ресницы, просинь.

Поперёк Вселенной торчит

С нашим скарбом телега криво;

До нетронутой звёзд парчи

Ковыляет тихонько Клио.

Нарастает звучаний зуд

Беготнёй насекомьих ножек.

Нас давно небеса не ждут –

Жмутся в нас шагреневой кожей.

Заплутавших берём котят

Мы под крыши своих укрытий,–

Как по миру звуки летят,

Я услышу в плену наитий.

Не напившись крови, клинки

Возвернутся в ножны, смиряясь:

В невесомый мой паланкин

Превращается мира завязь.