Сильвия Плат

Сильвия Плат

Все стихи Сильвии Плат

Бесплодная Женщина

 

Пуста, я отзываюсь на легчайший шаг,

Я – музей без статуй, дворец портиков, ротонд и колонн,

Во дворике моём течёт сам в себя фонтан,

Я – слепое к миру сердце монашки. Как аромат,

Лилии из мрамора бледность струят.

 

Воображаю себя в полном публики зале,

Мать белой Ники и парочки пучеглазых Аполлонов.

Мертвецы истерзали моё вниманье, и уже ничего не случится.

С пустым лицом, я, как сиделка, безмолвна.

 

Бессонный

 

Ночное небо всего лишь разновидность копирки,

Чёрно-синее, с отпечатками множества звёзд,

Впускающих свет – за просветом просвет –

Белый, как кость, как смерть, что маячит за всем.

Под взглядами звёзд и оскалом луны

Он мечется по пустыне подушки, бессонница

Распростёрла во все стороны свой мелкий, бередящий песок.

 

Снова и снова старый зернистый фильм

Обнажает конфузы – промозглые дни

Детства и юности с прилипчивыми мечтами,

Лица родителей на длинных стволах, то строгие, то в слезах,

Его довёл до слёз сад искривлённых роз.

Лоб его в буграх, как мешок с камнями.

Воспоминанья толкутся, пробиваясь на авансцену, как кинозвёзды, вышедшие в тираж.

 

Таблетки его не берут – ни красные, ни пурпурные, ни голубые –

Как они озаряют скуку затянувшегося вечера!

Эти сладковатые планеты на время

Отвоевали ему жизнь, крещённую в не-жизни,

И сладкое заторможенное пробужденье беспамятного младенца.

Теперь таблетки выдохлись и поглупели, как античные боги.

Их маково-сонные краски не помогают ему.

 

В голове его интерьеры серых зеркал.

Любой жест моментально летит вдоль по аллее

Уменьшающихся перспектив и в конце

Стекает, как вода в отверстие раковины.

Он не может уединиться в комнате, лишённой век,

Голые провалы глаз широко раскрыты,

Уставившись на неустанное мерцанье происходящего.

 

Всю ночь напролёт в гранитном дворе незримые кошки

Вопят, как женщины или разбитые скрипки.

Он уже чувствует, как рассвет, его белая болезнь,

Подползает с массой тривиальных повторов.

Теперь город – карта жизнерадостного щебета,

И повсюду люди с серебряно-слюдяными и пустыми глазами

На работу едут рядами, точно им недавно промыли мозги.

 

 

В ожидании лучшего воскресения

 

Нет у меня ума, ни слёз, ни слов,

Как камень, сердце онемело

От страхов и надежд; мой день суров;

Оглядываясь то и дело,

Не вижу никого – всегда одна,

Не вечна зелень. Жизнь, как лист, падёт.

В глазах моих от горя пелена.

О, Иисус, ускорь уход.

 

Вестники

 

Слово улитки на блюде листа?

Не моё. Не приемлю его.

 

Запечатанная в пузырьке уксусная кислота?

Не настоящая. Крепость не та.

 

Золотое кольцо с солнечным бликом на ободке?

Ложь. Ложь и беда.

 

Иней на листе, непорочная чаша

Трещит и сама с собой говорит

 

На каждой из девяти вершин

Чёрных Альп.

 

Смятение в зеркалах,

Море разбивает вдребезги своё серое зеркало.

 

Любовь, любовь – моя пора года.

 


Поэтическая викторина

Вечный понедельник

 

Будет у тебя понедельник вечный

и будешь ты стоять на луне

 

Лунный человек стоит в скорлупе,

Под гнётом вязанок ветвей согбен.

Падает свет, холоден и бел,

На наше одеяло.

Стучит он зубами меж прокажённых

Вершин и кратеров потухших вулканов.

 

Как мы, борется с чёрным морозом человек,

Так и будет без отдыха он весь век

Собирать хворост, пока не затмит своим светом

Воскресный призрак солнца; при этом

Трудится он на лунном шаре, исходя потом,

Семь ледяных морей прикованы к его стопам.

 

Все дорогие мертвецы

 

В археологическом музее Кембриджа

В каменном гробу четвёртого века нашей эры

Есть скелеты женщины, землеройки и мыши.

У женщины слегка обглодана кость лодыжки.

 

Закостенев, лежит на спине прямо

С гранитной ухмылкой застывшей

Эта древняя музейная дама

В компании ничтожных землеройки и мыши,

Поглодавших денёк её лодыжку.

 

Эти трое уже без масок –

Беспристрастные свидетели

Великой игры пожиранья,

От которой мы б отмахнулись, но

Мы слышим, как понемножку

Звёзды перемалывают и нас, как зерно

До костей, крошку за крошкой.

 

Из стекла, покрытого ртутью,

Мать, бабушка и прабабка

Руками ведьм тащат меня к себе, и мелькнул

Смутный образ под гладью

Пруда, где безумный отец утонул,

За волосы тянут перепонками утиных лап –

 

Все мертвецы дорогие. Они

Вскоре вернутся впрочем.

Вскоре – на поминках, на свадьбах ли,

На крестинах или на пикнике:

Любое прикосновенье, вкус, запах ли –

И вновь вернутся домой изгои,

 

И в святилище кресло займут –

Пока часы отмеряют тик-так,

Пока и мы не уйдём – всяк

Гулливер с черепом и костяком, призраков полным,

С ними намертво связан, и в нём

Прорастают они, пока раскачивается колыбель.

 

Две сестры Персефоны

 

Две девочки в доме:

Одна сидит, у другой места нет.

Весь день играет меж ними

Тени и света дуэт.

 

В комнате тёмной с панелями

Проблемы решает одна

Математикой, бьётся неделями

Над решеньем, суха и бледна,

 

Отмеряют время щелчки сухие,

Пока складывает суммы и мысли,

Глаза скосила по-крысьи,

Занятья её пустые.

 

Другая, бронзова, как земля,

Лежит, слыша, как золотой

Дождь, словно пыльцой,

Воздух пронзил и поля.

 

Глядит она в дрёме, лёжа

На шёлковом маковом ложе,

Как лепестки кровью горя,

Пылают, у зелёного алтаря

 

С солнцем обручена,

С семенами растёт, горда

Она плодами труда,

И царя понесла она.

 

Другая опустошена,

Как лимон, горька и кисла,

Девственность в гроб унесла,

Не женщина, но червя жена.

 

Диалог призрака со священником

 

На вечерней прогулке в саду приходском

Быстро шагал отец Шоун. Был волглый, мозглый денёк.

Стоял чёрный декабрь. За каплей стекала капля,

Дрожали чаши цветов под дождём,

Словно пот ледяной прошиб каждый шип и цветок.

Взмыв, в ветвях запуталась сизая мгла, как странная цапля.

 

В раздумья свои погружён,

По саду гулял отец Шоун,

Вдруг призрак возник пред отцом,

У пастора волосы встали торчком.

 

«Что ты, – твёрдо священник сказал, –

Шатаешься, словно выткан из газа, дымом пропах,

По какому делу ты здесь?

Судя по бледности, в адовых льдах побывал,

Не жарился ты на углях. Но вопрос читаю в глазах,

Благородна осанка. Быть может, ты спустился с небес?»

 

Голосом, словно скованным льдом,

Священнику призрак поведал о том:

«Не посещал я эти края,

Не отпускает меня земля».

 

«Ну, ну, – подёрнул священник плечами, – ведь я

Басни тебя сочинять не просил

Об арфах златых, об адских огнях, а пока

Поведай, как жизнь завершилась твоя,

Что Господь тебе после жизни судил,

Трудно ль уважить любопытство старого дурака?»

 

«При жизни любовь изглодала меня

До белой кости среди белого дня.

При жизни любовь изглодала кожу,

Ныне насквозь меня она гложет».

 

«Какая любовь, – пастор спросил, покачав головой, –

Столь велика, что ныне и призрака самого

Изводит тоска и проклятью не видно конца?

Ты пыткой терзаешься, словно живой,

Считая, что не покидал ты мира сего,

И тень искупает тот грех, что соблазнял при жизни слепца».

 

«Ещё Судного дня

Нет для меня.

Пока не настал этот день,

В глиняном прахе живёт моя тень»

 

«Призрак любезный, – пастор исторг, –

Что за упрямство: в мёртвую плоть

Вцепилась, как в древо, душа, к ветви так

Льнёт после бури последний листок.

Покайся на Высшем суде, чтобы милость Господь

Явил до того, как небо Его разверзнет кулак.

 

Из бледной мглы тогда

Поклялся дух: «От века

Нет высшего суда,

Чем сердце человека».

 

Лайонесс*

 

Звать бесполезно Лайонесс!

В холодном море он исчез.

Высок и бел айсберг чела

 

Там, где пучина погребла.

Там зелень и голубизна

И серость, выцвел блеск,

 

Его покрыла глаз волна,

Потоки взмыли пузырьков

Из звонниц ртов-колоколов

 

Людей, коров.

Лаонессийцы верили всегда,

Что их другими будут небеса,

 

Но те же лица, голоса

И те же города…

Их поразил не шок,

 

Дышалось сносно там вполне,

Прохладен был песок,

Средь улиц и полей паучья рябь на дне.

 

На ум не приходило им, что мог

Оставить их великий Бог,

Позволил соскользнуть с английских скал,

 

Глаза прикрыв, в истории провал!

Никто его улыбки не видал,

Как зверь, метался он над бездной

 

В эфирной клетке звездной,

И в мириадах войн погряз он.

Зиянье разума его – Tabula Rasa.

 

---

*Лайонесс – место мифологическое, легендарное, на севере Корнуэлла, место рождения Тристана, а также «Смерти короля Артура» сэра Томаса Мэлори. Джиневра была дочерью короля Лайонесса (оба произведения входили в обязательную программу по средневековой литературе, а Сильвия Плат не только с отличием окончила колледж Смит, но и позже была приглашена преподавать в нём). Мэлори считал, что оконечность Корнуэлла была соединена некогда сушей с островами Сили; это и была легендарная страна Лайонесс. Для того, чтобы оценить оригинальность поэтического видения Сильвии Плат, необходимо сравнить её стихотворение с такими известными стихотворениями и поэмами, как «Идиллии Короля» Теннисона, «Тристрам из Лайонесса» (“Tristram of Lyonesse”) Суинберна и «Утонувший Лайонесс» Уолтера де ла Мара.

См. http://en.wikipedia.org/wiki/Lyonesse и

http://invisiblekingdoms.wordpress.com/2012/02/18/

 

 

Лихорадка 40°

 

Чисты? Разве чисты они,

Адские эти огни?

Туп, туп узел тройной

 

Пут, как жирный Цербер цепной,

Что пыхтит у ворот тут.

Но бессилен вылизать он

 

Огонь моих сухожилий.

Грех, грех, – вопит трут.

Невыносима вонь

 

Огарка свечи! Любимый, родной,

Низко стелется дым,

Как шарфы Айседоры. Боюсь, что один

 

Угодит под колёса. Так зловеще

Дымят эти свечи,

Что дым сродни пятой стихии.

 

Обовьёт он весь шар земной,

Все старые и больные

Будут задушены им.

 

В колыбели младенец больной,

Орхидея нависла над ним,

Как жуткий висячий сад,

 

Из воздуха леопард,

Возник, как чёрта двойник,

От излучения вмиг

 

Побелел он и тут же сник.

Грех, грех! Развратников тела

Раскалены добела

 

И пожраны, как прах Хиросимы.

Всю ночь я металась в жару, любимый,

Как поцелуй прокажённого, тяжела простыня.

 

Три ночи. Три дня.

Куриный бульон, лимон и вода –

От воды уже рвёт. Не надо.

 

Для тебя и для всех я слишком чиста –

Тело твоё ранит меня,

Как Господа – мир. Я – Лампада,

 

Моя голова – луна

Из японской бумаги, моя золотая кожа

Изысканна и бесконечно бесценна она.

 

Не поразил ли тебя мой жар и мой свет?

Я сама по себе, я – огромная камелия,

Полыхаю, мерцаю, схожу на нет.

 

Мне кажется, я легче гелия,

Кажется, я могу вознестись –

Бусинки раскалённого металла взлетают ввысь,

 

И я – чистый ацетилен,

Девственница, вознесусь

Среди поцелуев, роз,

 

Херувимов, всего,

Что с розовым цветом слилось.

Но без тебя, без него

 

Без него, без него

(Как юбки старой шлюхи, все мои «я» расползлись) –

В Рай – ввысь.

 

20 октября 1962

 

Мертвецы

 

Вращаются, летя к иным мирам,

Как у святых, из глины прост наряд,

Любовь и войны чужды мертвецам,

В утробе мчащегося мира спят.

 

Им безразлична слава их отцов,

Не духа цезари, а пища тленья,

Когда сокрушены в конце концов,

Они в могиле жаждут лишь забвенья.

 

Уснули беспробудно на погосте,

Их не разбудят ангельские трубы,

Не возродятся, не срастутся кости,

Пусть ангелы о Судном Дне трубят,

Не потревожит даже окрик грубый

Бесславный окончательный распад.

 

Мертворождённые

 

Эти стихи не живут: диагноз печальный.

Растут их ручки и ножки вроде нормально,

Их лобики сосредоточенно морщатся.

Коли не могут ходить, как люди, они,

То не от недостатка материнской любви.

 

О, в толк не возьму, что с ними!

В порядке форма, число, соразмерность частей.

Им прекрасно в околоплодном маринаде!

Они улыбаются, улыбаются мне.

Однако лёгкие не дышат, сердце не бьётся.

 

Они не поросята, даже не рыбы,

Хотя смахивают на рыб и на поросят –

Хорошо, если бы ожили, коли смогли бы.

Да вот мертвы они, и почти мертва от горя их мать,

Ибо тупо глазеют, о ней же молчат.

 

Метафоры

 

Я – загадка в девяти слогах,

Я – слон, массивное жилище,

Я – дыня на двух плодоножках,

Красный плод, иворий, волокно,

Я – хлеб, вздымающийся на дрожжах,

Я – кошель, полный монет новых,

Средство, сцена, в телке – корова,

Яблок съела мешок зелёных,

В поезде, с коего не сойти.

 

Паранджа

 

Нефрит –

Камень бока,

Который болит,

 

Бока зелёного Адама. Я

Улыбаюсь, скрестив ноги, как йоги,

Загадочная,

 

Тасую прозренья.

Бесценная!

Как солнце полирует лак моего плеча!

 

А если луна,

Неустанная кузина моя,

Восходит, смертельно больна,

 

Деревья за собой волоча,

Кустистые полипы, ветвей сети,

В её бледном свете,

 

Я не видна.

Как зерцало, мерцаю.

И на этой грани в сей миг

 

 

Является мой жених,

Зеркал властелин!

Самолично идёт меж них,

 

Шуршащих шёлковых ширм.

Вуаль уст моих

Дыханье моё шевелит,

 

Завеса глаз,

Из радуг соткана,

Нисходит струясь.

 

Я ему отдана,

Раба его,

Даже в его

 

Отсутствие,

Я вложена

В ножны запрета,

Тиха и бесценна,

Среди попугаев галдящих!

О болтуны,

 

Слуги ресниц! Ныне

Выпущу я на волю

Одно перо, словно павлинье.

 

Слуги уст!

Выпущу я на волю

Одну ноту,

 

Сотрясая хрусталь,

Воздуха люстру,

И она разлетится

 

По частице,

Их миллион

И ни одна не узнает о том.

 

Слуги! Слуги!

Теперь выпущу

Из куколки драгоценной,

 

Которую он

Сторожит сердца пуще,

Выпущу я львицу,

 

И воплем тотчас

Купальня огласится,

И от покровов – клочья.

 

1962

 

Песнь Марии

 

Воскресный агнец потрескивает в собственном жире.

Жир

Смутную плотность свою принёс на заклание…

 

Священное золото – окно.

Бесценным делает его огонь,

Тот же огонь

 

Пожирал жирных еретиков,

Извергал евреев.

Плывут их плотные одеяния

 

Над шрамами Польши, пепелищем

Германии.

Не умирают они.

 

Сердце моё разрывают когти серых птиц,

Прах рта, зола глазниц.

Они уселись над пропастью,

 

Пастью,

Исторгшей в пространство одного человека.

Печи пылали, как небеса, раскалены.

 

Это сердце –

Сей Холокост, в который вхожу я,

О золотое дитя, мир убьёт и пожрёт тебя.

 

После

 

Притянуты беды магнитом,

Слоняются они, глазея,

Бродя на пепелище этом,

Как в своём доме, или шеи

Вытягивая, ждут скандала.

Охотников за мертвечиной

Не остановит смерть нимало,

Трагедий ищет нюх звериный.

 

 

В зелёном платье мать Медея

Смиренно ходит, как хозяйка,

Где обувь чуть дымится, тлея,

Всё прибирает без утайки.

Толпа костра прождав, шалея,

Всосав все слёзы, вышла стайкой.

 

 

При свечах

 

Это зима и ночь, любовь мала –

Вроде волоска вороной кобылицы,

Грубые деревенские вещицы

Окованы сталью сиянья

Того, что зелёные звёзды кладут у ворот.

Держу тебя на руках.

Уже очень поздно.

Бьют унылые колокола,

С мощью одной свечи нас несут зеркала.

 

В этой жидкости мы видим друг друга

В сиянье ореола, который как будто дышит,

Наши тени увядают в его дыханье,

Чтоб раздуться вновь не стене

В ярых гигантов. Чиркнешь спичкой –

И ты реален опять.

Свеча не цветёт вначале,

Подобна безжизненной почке,

Синий огарок, вроде точки.

 

Не дышу, пока не начнёшь верещать,

Клубком свернувшийся ёжик,

Сердит и мал. Жёлтый ножик

Растёт, удлиняясь. Ты хватаешься за решётку

Кроватки. Рычишь от моего пенья.

Везу тебя, качая, как лодку,

По индийскому ковру, холодному полу,

Пока медный человек, склонившись долу,

 

На коленях, спину согнув, держит белый столп света,

Который держит небо в узде,

Чёрный мешок! Тугой, тугой. Он везде!

Он твой, маленький медный Атлас – это

Бедное наследство твоё, всё, что есть у тебя,

У пяток его – медных пушечных ядер пятóк,

Ни детей, ни жены. У ног –

Пять ядер! Пять ярких медных шаров! Чтобы

Жонглировать, милый, когда обрушится небо.

 

Тайна

 

Тайна! Тайна!

Как необычайно.

Ты – синий, большой постовой

С воздетой рукой –

 

Есть ли разница меж нами?

У тебя два глаза, у меня один зрак.

На тебе тайны печать,

Размытый водяной знак.

 

Выявит ли его инфракрасный детектор?

Проявится ли он –

Волнистый, несмываемый, настоящий –

В африканском жирафе средь зелени райских кущей?

 

В марокканском гиппопотаме?

Глазеют с площади, застыли, как истуканы.

Они на экспорт, болваны –

Один болван и другой болван.

 

Тайна…. Супер-янтарный

Палец коньячный

Воркует на насесте: «Ты, ты»

Из-под глаз, ничего не отражающих кроме обезьян.

 

Ножом можно

Счистить грязь,

Почистить ногти,

«Пораниться не боясь».

 

Незаконнорождённый ребёнок –

Большая голубая головка –

Как он дышит в ящике комода!

«Там твоё нижнее бельё, зверёнок?»

 

«Воняет солёной треской,

Ты бы в яблоко воткнула пару гвоздик,

Сделала бы что ли саше

Либо разделалась с этим ублюдком,

 

Покончила с ним вообще».

«Нет, там ему хорошо».

«Но он выбраться хочет!

Смотри, смотри! Он ползать норовит».

 

Боже мой, вот и затор!

Машины на Площади Согласия –

Берегись! Пробка!

Паника, паника в одночасье!

 

Гортанно ревут машин сирены!

Взорвалась бутылка тёмного пива,

Подол заливает пена.

Ты спотыкаешься неловко,

 

Гномик-малыш,

Нож в твоей спине.

«Что-то нездоровится мне».

Вот и раскрыт секрет.

 

Экскурсия

 

О тётушка-девица, вы пришли в гости.

В зал милости просим!

И ящерке храброй вашей,

Проныре Гекко рады!

Вы вся в побрякушках, золото пробы высшей,

А я в шлёпанцах и халате и без помады.

 

Хотите, чтобы я вам всё показала!

Да, это мой дом. Никак

С вашим не сравнить – с гусями

Яванскими и деревьями обезьяньими.

Здесь слегка обгорело после пожара.

Этот прибор совсем озверел. Небольшой кавардак.

 

Не стоит тыкать туда палец, тётя!

Это укусить норовит.

Это мой холодильничек, а не котик,

Хотя он белый и пушистый на вид.

Знали бы вы, что он делать может!

Миллион игольчатых стеклянных пирожных!

 

Снимает мигрень и в животе колики.

А здесь раньше стояла печь.

Каждый уголёк, как на вышивке, так горяч, может обжечь!

Она взорвалась как-то ночью только,

Из неё повалил дым столбом.

Поэтому я вся облысела и задыхаюсь притом,

 

Словно у меня позывы к рвоте.

Ужасная вещь угарный газ.

А здесь вам понравится, тётя, –

Бассейн Утренней Славы!

Лазурь! Жемчужна оправа!

Кипит по сорок часов зараз.

 

Я зря сунула платочек туда – больно!

Только прошлым летом, прошлым летом, о Боже,

Он проглотил семь служанок и сантехника тоже

И вернул накрахмалив и выгладив, как рубашки. Прикольно.

Я ехидна? Резка?

Вот ваша сумочка и очки. Пока!

 

Топайте домой пить чай, тётя, в своей плоской шляпке.

А я буду пить чай с лимонкой, гадкий-прегадкий,

С лимоном и с печеньицем из уховёрткиных ушек.

Вам это не понравится нисколько.

Топайте домой, пока погода не стала хуже.

Топайте, не споткнитесь о нянечку только!

 

Пусть она лысая и без глаз, но,

Тётя, она мила ужасно.

Повитуха от Бога, к тому ж безответна,

Может мёртвого вернуть с того света

Шустрыми пальчиками за весьма скромную плату.

Надеюсь, тётушка, вам понравилось у нас!

 

Топайте же домой пить чай сейчас.

 

Я вертикальна

 

Но горизонтальной быть куда удобней.

Я не дерево, чтобы в почву пускать корни,

Впитывая материнскую любовь и минералы,

Чтоб в каждом марте я листвой прорастала,

Не красавица я клумбы садовой,

Живописной раскраской не вызываю ахов,

Скоро лишусь своих лепестков, не зная о том.

Изумителен, пусть невысок у цветка бутон,

Дерево по сравненью со мной – воплощенье бессмертья,

И я бы взяла у цветов бесстрашья, а у тех долголетья.

 

Сегодня ночью в свете звёзд бесконечно малом струят

Цветы и деревья прохладный свой аромат,

Иду меж ними, не замечена ни теми и ни другими.

Думаю иногда, что во сне

Я похожа на них вполне –

Естественнее мне принять лежачее положение,

И завязалось бы меж небом и мной прямое общение.

Мысли мои покрываются мглой.

Полезнее буду, когда лягу в вечный покой:

Деревья б коснулись меня хоть раз, и у цветов нашёлся бы для меня хоть час.