Сергей
Ветров

7 мартобря 198...

Седьмого мартобря, как водиться, парад-

але,

(Оле-е-оле-е!)

банкет и вечеринка.

Мороз-мороз, калинка и малинка.

Возможны «Шипр» и «Красная Москва».

Смотри, смотри – летят из рукава

генсека

          ненасытные синицы.

Народ под вечер пьяно суетится.

Ах, что тут скажешь? Бабушка права:

вон «божия роса» блестит на лицах

и море поколенно, то есть, мелко...

Восьмого мартобря – банкет и опохмелка,

поскольку – женский день.

Sik!

«Рихтовать» и «штробить» – 

не всякий поймёт.

Рифмовать и пить –

это каждый могёт.

Здесь любой обормот – пиит,

Так как пьёт,

ёшкин кот.

Алебастром – мажь,

с алебардой – бди.

На бумагу – гуашь,

а гуано – ни-ни.

Не буди бутик,

внутрь не заходи –

У охранников будет тик.

Ало

Красна гортань, молчит моё кричало.

Полгода на шкафу лежит моё бренчало.

Не моет душу музыки мочало.

Душа, как водится, с годами истончала

и одичала.

А помнишь, лето поозорничало?

Ждала его судьба Сарданапала. –

Горело ярко и почило ало...

Потом зима изысканно молчала,

серчала.

И лишь снежинки за окном качало,

как голубые лодки у причала...

Но дней холодных в Лету не упало

ещё не мало.

Красна гортань...

В альбом ***

Февраль издох. Вот-вот последний снег

поглотит ветер неприлично пьяный.

Пусть молят Бога ангелы за тех,

кто потерялся в жизни, как в тумане.

Послушай! Звёзды смотрят с высоты

глазами ангелов и бесконечно милых.

Так нужно ль ворошить золу мечты

и обвинять в бескрылости бескрылых?

Никто не гарантирует весну.

Лишь раз в году, быть может, но не больше.

Так может, не вменяя им вину

забыть их вместе с маетой острожной?

А тем, кто тратит душу, пусть без слов,

попробовать платить монетой той же?..

Никто не гарантирует любовь...

На полстолетья, разве, но не дольше...

Воронеж прикольней

На улице – рай.

В душе – май.

Живи, бонусы собирай.

Вот бонус по носу,

в виде скидки аж в три процента

(а это, без малого, четыре и восемь десятых цента.)

Не шутка, однако!

Живи,

на судьбу не вякай!

Фаренгейт на термометре прёт,

Цельсий пока отстаёт,

но, конечно, догонит и перегонит.

Рельса под ржавым трамваем стонет

(вторая увязла в дорожной пыли).

Это неправда, что у нас «тигули» –

у нас супермаркеты и синагога!

И ещё всякого-разного очень много. –

Варят пиво, к нему – рыбец,

у нас два Пушкина, наконец.

Один – ресторан, другой – памятник на могилу героя.

«Скульптор его ваял, выходя из запоя», –

к такому выводу потомки непременно придут.

Воронеж,

       врежь!

Всё равно Москва

       уверена, что ты – брут.

Врежь по клавишам мая,

       расплескай по небу кумач!..

Плачь, моё сердце,

       плачь…

Вот моя вена –

       пей, Воронеж.

Кстати, Пушкин тут проезжал и глядел из возка,

но об этом теперь не пищит ни одна доска

на стене.

Есть другая, что здесь

почти замучили Мандельштама.

А ещё здесь Бунин пИсал в пелёнки (но не писАл),

и за это ему поставлен был пьедестал

(мы ж культурные люди!) у библиОтики, тама.

На улице – рай. На клумбе – тюльпан.

Значит бонус – лыжи!

Чем, собственно, Воронеж отличается от Парижа?

У них кутюрье, и у нас почти такие же польты,

у них – башня Эйфеля, и у нас – опоры высоковольтные.

У нас бьют негров, а там, напротив – арабы французов.

Негров бить – плохо, но в этом Евросоюзе

Похоже, нет места белому человеку.

Может уехать в Мекку?

Нет! Воронеж прикольней.

В нём столько бонусов! –

По носу.

Дивногорье

Езжайте прочь от смрада городского!

В столицу благости, на древние холмы,

воздвигнутые именем зимы,

с пещерами внутри – во имя Бога!

Там высятся столпы единорого,

там пьяный воздух – слаще пирога,

там небо примеряет жемчуга,

там нитью кажется железная дорога,

там нижет бусы за строкой строка,

там мыслить о насущном не годиться...

А магазин закрыт, поскольку продавщица

«Ушла травить жука»...

Доверяй, но проверяй

Покуда около банка грузят в авто слитки с золотом,

тщетно ищу, где бы выпить кофе молотого.

Везде подозрительный порошок и батончик «Шок»

(это по-нашему – шок, свободы взалкавшему).

Заглядываю в ларьки, в поисках класса среднего,

не богатого и не бедного,

электората всяческих демократов,

который встанет за них без домкрата.

Раз, два, три... Среднего класса негусто.

Не слыхать на улицах купюрного хруста.

Арабику путают с рабустой...

Невежественно, некапустно!

Пока коммунист сохнет –

демократ сдохнет.

Это грустно.

Однако проверю-ка грузчиков,

                                 по лужам похлюпаю –

Как бы не спёрли кило-другое,

                                 люмпены.

Духота

Ночь дышит,

будто женщина во сне,

и нагота её

полмира заполняет

июльским жаром.

И в шуршанье тополей

мне слышен шёпот:

«Помнишшь ли,

прохожий?»

– Не помню!

Потому что

позабыл.

Старался очень –

преуспел

похоже.

Егерь и зверь

Если я с утра хмур и зол –

это всего лишь значит,

что вчера был неправильный разговор

и сердце моё – плачет.

Если ты не знаешь, как смотрит раненый зверь,

бредущий в ночь по сугробам,

подгоняемый криками егерей, –

мне в глаза заглянуть попробуй.

Хоть это, кажется, нелегко... –

я их сегодня прячу.

То, что я смотреть на тебя не хочу –

это вовсе не значит.

Просто – может явиться слеза –

я могу не сдержаться.

А такому в твоих глазах

никак нельзя отражаться.

К чему это всё? Ты не при чём, поверь, –

Я хочу подытожить:

просто, в данном случае, «егерь» и «зверь» –

это одно и то же.

Жизнь у пырей

Шпигались на травке у дохлой реки,

кидали на чёрную воду плевки.

И были легки-и

(мы, – не плевки).

Ширялись в подъезде – было темно.

Машинка блудила, по вене не шло...

Кувшин наших мыслей показывал дно,

а нам всё равно.

Шваркались на хате. Хозяин же, блин,

пыхнул беспонтовки и съехал на кир.

Укурыш ты синий, – антенну набил,

а сам отвалил!

Пырялись в саду (было лето исчо),

но в чичах все шланги, в метро – горячо.

Арык не найти!.. Лезь же в петлю торчок,

сучок.

Как прежде

На мандрагору вновь неурожай...

Но стоит ли печалиться об этом? –

Знать висельников мало,

или – нету...

Лишь лист осенний,

выбрав самый край

подоконника,

дрожит на паутинке

не в силах оторваться и упасть...

Ужо, вот-вот зима разинет пасть,

вот-вот бедняга превратится в льдинку...

На мандрагору вновь неурожай,

но стоит ли печалиться об этом,

коль не с кем разделить её...

Как прежде.

 Кризис во рту и снаружи

В роте слоты свободные образовались во множестве.

В общем, мечта дантиста я, а денюшек нету.

Дома без надобности лежит мой лопатник кожаный –

слишком уж мало нынче платят поэтам.

Меценаты меценатствуют где-то не тут, заразы.

Спонсоры мечут икру на чужие куски хлеба.

В банке кредит не дадут, раз с зарплатою казус.

В общем, просить остаётся только у неба.

Дай ты мне, небушко, зубиков новых, беленьких,

чтоб обходилось без кариеса и флюса,

чтоб приклеить брильянтик, и кости цыпляток бедненьких

перегрызать пополам на зависть Малахову с плюсом.

Кстати, Геннадий Петрович как-то сказал о прополисе:

если втирать его в пустые участки дёсен,

будут вам зубы новые, чтобы вы не беспокоились.

Через каких-нибудь пятнадцать-семнадцать вёсен.

Имхо – радикальный способ, поэтому не подходит.

Но подходит сын, спрашивает:

– Стихи пишешь новые? А зачем?

– МыслЯ, понимаешь ли, бродит.

– Эх, уж лучше б ты кряки писал софтовые!

И то! Хватит засевать лист таракашками чёрными!

Напишу я кряк, пока жизнь окончательно не дала пендаля.

И продам. А потом, рифмами окрылённый,

побегу в магазин – покупать измельчитель с блендером.

Маленькая уличная баллада

Граф Роберт едет на свинье,

граф Роберт де Шартен!

И звонкий визг его коня

в округе слышен всем.

Горит зарёй его плюмаж.

Он юных дев бессменный страж,

он весь – мораль, но это – блажь.

Граф Роберт де Шартен!

А со щита его глядит

свиная голова.

У ней под рылом манускрипт,

на нём видны слова

о том, что этот остолоп

ходил отнять Господень Гроб.

Но получил, однако, в лоб

граф Роберт де Шартен!

Министерство Любви

В Министерстве Любви

работа завалена напрочь:

Ни толковых отчётов,

ни связных фраз на докладах.

Только злые сатиры

его коридорами скачут,

да проносятся с шумом и песнями

нимфы-дриады

по плешивым коврам,

по истёртым ступеням-порогам...

Если б знал я, что ночь будет долгой

и мокрыми веки!..

А из женщин останется та,

что зовётся Тревогой...

Поцелует и скажет:

«Мой милый, я ваша навеки!..»

Я скажу ей: «Mon cher, что вы мелете,

право, не знаю...»

Я скажу ей: «Mon cher, вы достаточно

выпили крови...»

А она улыбнется

невинной улыбкой трамвая,

и, когда я усну,

так и будет стоять в изголовье.

И приснится мне сад золотистый: цветущий, огромный,

в незнакомой стране, где стоят яснонебые дни...

Министерство Любви, я устал отираться в приёмной...

Начало лета

О, ливень с градом! – марсианский джаз!..

По стёклам – бац! Шурум-бурум – по крышам!..

И дрробь – по подоконнику! Ты слышишь,

как клацают аккорды? – Вот, как раз

расхристанный рояль пребольно жалит слух...

И день потух,

и смотришь очумело...

Так вы

хотели лета, господа?..

Вот, красное, –

запело...

Немножко нервно

В поисках пакета с кефиром,

спрятанного марчендайзером хитрым,

четыре баклажки живого пива

в корзину кладёшь...

Эх! Пропадай не за грошь,

                                 жисть!

Красиво – оно не запретно

(в этом районе,

конкретно,

по крайней мере).

Глухой тетерей

токует рядом промоутерша-нимфетка...

И нет ни одной ядовитой конфетки,

и дома забыт кастет!

Однако

Век несолидарности трудящихся.

Радуются буржуи,

ржунимагу я.

Молчит Шуя,

и Силезия тож.

На московских полях поспевает рож

урожай,

           опять.

Хватит икать! Лучше попей лабудички с экрана.

Все на!..

Рябчиков нет, господа.

Только перепела

           и ржа из-под крана.

Памятник в городе В.

Воронеж, ворон, нож.

                             Осип Мандельштам

А Мандельштам – осип. Своим чугунным ухом

он только слушает, что деется окрест.

В сей парк не водят женихи невест,

дорогой в храм лишь семенят старухи...

А ржавчина у Мандельштама в ухе,

подобно сере, заведётся ли?

Ах, не меняй на доллары рубли –

неси в лабаз, а то ведь ходят слухи –

мир скоро рюхнется (но раньше рюхнусь я).

БайкИ скуржавые блатного октября

роняют жёлуди, как ценные корунды,

полощут в небе листья, как секунды,

и падают они к ногам его,

           и грудами лежат,

но что с того,

           коль пред поэтом Вечность распростёрта?

Зачем глаза у Мандельштама стёрты?

А впрочем, ведь не пить с лица его

ни псам, ни голубям, пока он вертикален...

............................................................

Нёс ворон нож – упрям, маниакален,

над ним, раскинув чёрные крыла.

И рыжею лисицею судьба

за ним вилась, не упуская следа...

В последнем акте драмы было это:

Нож выпал, с ним была плутовка

такова.

Пёс

Уж старый август болен сентябрём.

Желтеют шевелюры липких лип.

И мы с тобой по городу идём...

Смотри, смотри: наш август – он погиб.

И нам вот-вот ловить туфлёй мокрель,

и на улов свой сетовать судьбе...

А помнишь, шёл по улицам Апрель

с троллейбусом на длинном поводке,

и вереницы белых облаков

его плюмаж тревожили слегка?..

Но август – мёртв. Хозяин – далеко.

В глазах у пса – вселенская тоска.

Ренуар

«О,

нежная роза,

зачем ты печальна весной?» –

спел бы бледный Пьеро,

мучая мандолину.

Но, хотя в своих мыслях

он давно уже твой –

вечно занят тем,

что даёт отпор Арлекину.

Но в шуршанье платьев твоих –

шум рождающихся миров,

ясный запах любви

в тонком флёре твоей шанели...

То,

как я отношусь к тебе,

и на что я готов для тебя, –

есть страшный секрет

кривляки Полишинеля.

Но Пьеро –

это я.

И почти весь мир –

Арлекин.

Я же –

пенный прибой,

твои ласкающий ноги.

Не художник Пьеро.

А то –

среди холстов и холстин

было бы полотно,

чтоб изумлялись боги.

Я смотрю на тебя

сквозь тончайший розовый мар.

О,

труднее дышать,

чем в тебя бесстрашно влюбиться...

Я снимаю очки,

и вижу тебя,

как видел бы

Ренуар.

И никто никогда

не сможет в том повториться.

Рингтон

Не кроши на меня батон –

анадысь я скачал рингтон,

и тепереча мой телефон

про Таганку страдает.

Ах ты, Родина-мать, краса,

я воспел бы твои чудеса:

про поля бы пел, про леса,

только всё пропадает.

Я расчухал одну муру:

знаешь, я ведь ВЕСЬ не умру.

Я сказал об этом бугру,

и бугор подытожил:

– Хоть ты файлом в Сети висел,

хоть ты на стадионах пел,

коль Господь нажимает «del»,

твой «escape» не поможет.

А душа черна, как чифир

заполняет внутренний мир.

Эх, поехали, командир! –

А куда – разберёмся.

Вжарь по улицам – будь здоров...

То-то будет вокруг ментов,

то-то будет раскрытых ртов,

если мы наеб...

Ромашковое поле

«Зарыться в комнате, сесть ближе к батарее,

Глаза зажмурить намертво, до боли

И представлять ромашковое поле...»

Олег Очкасов

Когда родится мой сын...

или – дочь? –

Какая разница, впрочем,

инь или янь, когда –

плоть от плоти?

Так вот, мой сын

или дочь,

я буду учить тебя слушать

как ветер идёт навстречу тебе

ромашковым полем.

Над папой твоим смеётся любой

жуанистый дон,

не видя проблемы в твоём появленьи,

а впрочем – не глядя.

Не слушай его,

он сам довольно смешон.

Не слушай его,

он плохой дядя.

Так вот, мой сын

или дочь,

ещё я тебе покажу,

как разборчив шмель,

нашедший цветущий шиповник,

как улетает он тяжко.

И как поджидает ночь

маленький эльф

забравшийся в колкий терновник.

Тебя ещё нет, но я чувствую

тебя здесь.

Я боюсь воды, а значит –

меня не затащишь в Лету.

По крайней мере,

пока на земле нет тебя,

мой сын или дочь...

Только мама твоя потерялась где-то

в ромашковом поле.

Ртуть

Тоска и грусть мои пытаются уснуть,

да только я их всё бужу нечайно:

то шелестом страниц, то стуком чашки чайной...

И вот они уже бегут, как ртуть

из градусника, сброшенного на пол

рукой больного, в тёмные углы

жилища и души... И нет метлы,

чтоб шарики текучего металла

собрать и вынести из дома прочь...

А после, окна растворить, чтоб ночь

все яды забрала, черновики скомкала

и утром убралась куда-нибудь к себе,

оставив чистый лист на кухонном столе,

а в спальне смятую постель без одеяла...

Санкт-Петербург, июнь 1998

Богач-бедняк. – Всего-то за душою –

музеи, да Великие гробы...

Весёлый Хам не хочет уходить,

однажды воцарясь и вдарив

железным молотком по фортепьянам.

Пьяный

от молока твоих ночей,

он не закрыл Твоих очей, –

боится,

как лакей,

что мёртвый граф

(хотя бы – Калиостро)

вдруг встанет и велит ему подать

шестёрку цугом запряжённых.

Пожалуй, он от правды недалёк,

и «граф», (читайте – «град»)

ещё не мёртв, –

лишь с детства был подвержен летаргии...

И пусть Москва-старушка молодится,

и пудрится, как в зеркало глядясь

в пустую лысину очередного ухажёра, –

ей не постичь величья Твоего,

не дотянуться этажами

даже до отметок

Твоих великих наводнений...

И Твой корсет блокадный

ей не впору.

...А молоко Твоих ночей вскормило и меня,

но я-то знаю,

что молотком не бьют по фортепьянам.

Сентябрь

Унылый фавн беспомощно взирает,

как тлеет под копытом малахит...

И шерсть в лучах приглушенных блестит...

И старый Пан на флейте не играет...

И голый фавн глядит на небосвод,

медовую листву и птичьи стаи...

Безумная растрата золотая

неотвратимо-медленно грядёт.

Скрипка

Ты думала, верно, –

я эльф бесконечно весёлый,

рождённый, чтоб век

неустанно смеяться и петь,

и жизни не ведать

бескрылой, скупой и тяжёлой,

и вовсе не знать,

что такое печали и смерть.

На самом же деле, родная,

всё много иначе...

И в пору бесптичья,

сквозь хохот декабрьских вьюг

я слышал однажды,

как эльфы весёлые плачут

над сломанной скрипкой,

и падают слёзы на луг.

Спящий клоун

Спящий клоун, ты – игрушка.

Ни солдатик, ни зверушка –

Спящий клоун – ты игрушка

этой девочке большой.

Восседая в светлой спальной,

ты, с улыбкою печальной,

слышишь музыки венчальной

звук далёкий, чуть живой...

Тьмы полночной зрак незрячий

смотрит в окна – клоун плачет,

хоть улыбка на лице.

Только веки размежатся –

тени странные ложатся –

это сны её кружатся...

Ты не бойся, ведь в конце

будет всё, как в доброй сказке.

«Открывай-ка лучше глазки!..» –

тихо-тихо я шепчу.

«Загадал я: вскроет реки

в январе волшебник некий

или ты поднимешь веки, –

я скажу ей, что хочу».