Сергей Смирнов

Сергей Смирнов

Четвёртое измерение № 30 (162) от 21 октября 2010 года

Собиратель солнечных осколков

 

 
Поколение post-БГ
 
Поколение дворников и сторожей,
финансистов, юристов, поэтов, бомжей,
нет для нас ни границ, ни иных рубежей –
разлетелись по белому свету.
Где же всех вас, друзья, я теперь соберу?
Не «Вконтакте», не на «Одноклассниках.ру» –
вы устали играть с пустотою в игру,
вам тесны социальные сети!
 
В иностранном посольстве один, а другой
то рукой в облаках, то в могиле ногой,
ну, а третий золу ворошит кочергой,
ожидая явления чуда,
а четвёртый в столице кидает понты,
пятый, мастер пера, с красотою на «ты»,
а шестой всех развёл, как разводят мосты,
а седьмой принимаем повсюду.
 
Я бы мог продолжать, но к чему этот бред,
поколение «икс», поколение «зет»,
коль мы сами себе и вопрос и ответ,
заключённые и вертухаи.
Но однажды в ночи или рано с утра
мы припомним, что мы только искры костра
дорогих обретений и горьких утрат,
что на Божьем ветру полыхает!
 
Птичьи права
 
Птица имеет право вычислить ширь Днепра,
ведать силки и сети, знать, где сидит охотник.
Есть у неё в запасе несколько прочих прав:
жить на земле и в небе весело и вольготно.
 
Птица имеет право в осень покинуть дом,
клюв услаждать нектаром, петь по весне ноктюрны,
птица имеет право резать рассвет крылом,
вольно парить в зените, встав на ветров котурны.
 
Птица имеет право гнёзда с подругой вить –
и получить на взлёте горстку горячей дроби,
птица имеет право грудью свинец словить –
и воссиять над миром золотом высшей пробы.
 
Песенка аллигатора
 
Обжигая дрожащие пальцы,
докурю сигарету до фильтра,
буду слушать, как хмурое утро
наползает на город с востока,
как о рёбра колотится сердце
и гоняет горячие литры,
как скрежещут в часах шестерёнки,
тишину разрывая жестоко.
 
В шесть часов прохрипит репродуктор,
загудят старомодные лифты,
заскребёт по дороге лопата,
во дворе заведутся моторы.
Серый свет просочится сквозь шторы
к пальцам липнущей вязкою лимфой.
С добрым утром, страна дорогая!
С добрым утром, божественный город!
 
Не уснув – невозможно проснуться,
вот и снится всего понемножку:
Айболит в голубом вертолёте,
фрекен Бок в золотом пеньюаре,
а по улицам бродят медведи,
аллигатор терзает гармошку
и поёт, как бегут неуклюже
пешеходы по льду тротуаров.
 
Декабрьская бессонница
 
Фонарь за окном не даёт мне уснуть до полуночи:
страдаю, верчусь на постели, считаю до тысячи.
А ночи зимою такие морозные, лунные,
сугробы в ладони прохожих доверчиво тычутся.
 
И там, за окном, филигранью тончайшей опутаны,
кусты и деревья, ограды и медные всадники –
бессонниц моих постоянные верные спутники,
в больном обрамленье печали детали досадные.
 
Там чернь с серебром перемешаны в равной пропорции,
там гжель с хохломой на рассвете взрываются красками,
и этот пейзаж, что придуман последним пропойцею,
в усталой душе отзывается страшною сказкою.
 
Я встал и стою, упираясь горячим в холодное,
и счёт продолжаю, идя на девятую тысячу.
И стылый декабрь, бестолковое чадо, бесплодное,
ветрами, как розгами, гневно, безжалостно высечен.
 
Тридцать три оборота
 
Это шоу, конечно же, must go on,
чтоб порой вспоминать про свои семнадцать.
Мы когда-то ставили жизнь на кон,
значит, есть резон за неё цепляться.
 
Только шорох в кромешной ночи зловещ,
только отблеск в окне промелькнул и сгинул.
Неспокойная совесть – такая вещь,
что лишает покоя и горбит спину.
 
Но единственный зритель в райке не спит,
для него и стараемся, тянем время
и покорно сносим позор и стыд
на раздаче слонов и врученье премий.
 
А пластинка кружит – в который раз,
тридцать три оборота – и делать неча:
зацепилась игла за одну из фраз –
и go on повторяется бесконечно.
 
Баллада о старой берёзе
 
Пилили старую берёзу на Благовещенье, в апреле:
мол, накреняется опасно и по стволу бежит разлом.
О том высокое решенье всей жилкомхозовской артелью
скрепили подписью-печатью за полированным столом.
 
И ствол опутали цепями, потом подвесили на крючьях,
и автокран, гудя натужно, стрелу нацелил в облака,
и мерзко завизжали пилы, зубастые, с повадкой сучьей,
и груды розовых опилок легли безвольно по бокам.
 
А пень не знал, что он – обрубок, что он лишён ветвей и листьев,
он всё качал из почвы воду неделю, две и даже три.
А мимо проходили люди, несли сочувствие на лицах,
и внучка теребила бабку: «Берёзка плачет, посмотри!»
 
И вскоре пень в потёках сока похож стал на свечной огарок,
что еле светит, еле греет, что тлеет из последних сил,
и лужа животворной влаги прельстила голубей и галок
и стала местом водопоя и радости для малых сих.
 
Сверкают радужные капли, гудят берёзовые жилы,
и плачет пень, о чём не знает, и смертью попирает смерть,
пьяны от ярой браги птицы, и корни в недрах полуживы,
и жарит годовые кольца светила огненная медь.
 
Вечность
 
Он смотрит в окно. Перед взглядом привычно проходят
берёзовый пень, куст сирени, пустая скамейка,
собаки и люди, машины, явленья природы,
события прошлого, словно на съёмках римейка.
А в старых мехах тихо плещется терпкая влага,
и старое тело вмещает воскресшую душу.
Но он заскучал у скупого окна, бедолага,
и скуку его никому не под силу нарушить.
Он смотрит в окно на бесплодную прыть режиссёра,
как тот бестолково, нелепо танцует от печки.
Визжат тормоза, дико крутится серая свора.
Вот так и проходит постылая стылая вечность.
 
Дом, летящий в пространстве
 
Наш домик уютный летит в безвоздушном пространстве,
вот так – без руля и ветрил, без антенн и моторов,
по дивно украшенной длинной космической трассе,
среди астероидов, пыли, комет, метеоров.
 
Мы тихо сидим возле печки на старом диване
и кормим голодное пламя сухими дровами.
А ты всё не веришь и шепчешь: «Куда подевались
друзья и соседи? Мы раньше дружили домами».
 
А я отвечаю: «Ну, что ты. Спи, милая, поздно
ловить ускользающий мир, словно муху, руками.
Смотри-ка, в окне догорают последние звёзды,
как угли костра, что горел, не сгорая веками».
 
И дым из трубы, и на звёзды похожие искры
уносятся вдаль и, сливаясь, во тьме исчезают.
Наш домик летит, неизвестно, далёко ли, близко –
не ведаем мы, и никто никогда не узнает.
 
Я пледом укрою тебя и, покуда ты дремлешь,
пойду покурить на крыльцо и в молчанье глубоком
припомню соседей, друзей и родимую землю.
Я их позабыл – да напомнила ты ненароком.
 
Вышел месяц из тумана
 
Расплетаются ленты тумана
над печальной песчаной косой.
Месяц вытащил нож из кармана
и стоит на пороге босой,
на речном каменистом пороге,
и течёт между пальцев вода,
холодеют промокшие ноги,
зацепилась за куст борода.
Эти щёки, изрытые оспой,
этот стылый убийственный взгляд,
этот нож, зачарованный, острый,
мне по-прежнему спать не велят.
Он идёт по затонам, излукам,
по воде, не касаясь воды.
Сколько ужаса, боли и муки
в белых прядях его бороды!
И, по слову наивной считалки,
заплетая туманную нить,
мне играть с ним в опасные салки,
мне всю ночь до рассвета водить!
 
Лето в сиренево-жёлтых тонах
 

Цитата – это цикада.

Осип Мандельштам
                                                                   
Промчались дожди, словно конница,
прибили дорожную пыль,
и вечер в полях за околицей
росою цветы окропил.
Задёрнуты хляби небесные,
застёгнут на молнию гром,
и солнце окрестности пестует,
и ветер, свистя за окном,
прошёлся сиреневым ластиком
по тучам и жёлтой стерне.
Цикады цитируют классику –
цитаты звенят в тишине.
 
До Киева – и дальше
 

Дмитрию Ракотину

 
Сначала было слово. На бумаге.
Потом слова выстраивались в строки.
И мы, священнодействуя, как маги,
кроили карты и сдвигали сроки.  
Язык довёл до Киева – и дальше,
галопом по европам – и обратно.
В нём не было притворства или фальши,
и это обстоятельство отрадно.
Мы с головой ныряли в море драйва,
речами рек текли по синим жилам,
клонились в пояс трепетные травы
нам, этого пространства старожилам,
радетелям словес старорежимных,
рачителям компьютерного сленга.
Язык ведёт вперёд – за ним спешим мы,
и строки строф идут за нами следом.
 
Собиратель солнечных осколков
 
Упало солнце и разбилось... А я осколки собираю –
в витринах, окнах, листьях, лужах, на шумных улицах столиц.
Нет логотипа с копирайтом для крохотных фрагментов рая,
которыми украсил город небесный пристальный стилист.
 
А я осколки собираю, певец преданий и привычек:
вот среди зайчиков и птичек мелькнул огнём изящный барс.
Я составляю образ солнца без эвфемизмов и кавычек
из всех природных проявлений, что зафиксировал мой глаз.
 
Я возвращаю небу – солнце, я возвращаю птицам – голос,
я возвращаю зайцам – поле, а барсам – горную тропу,
чтоб солнце пролилось над миром, чтоб луч скользил скрипичным соло,
чтоб вёл, как поводырь незрячих, и направлял мою стопу.
 
Сияй, полдневное светило, сияй, расцвечивая тайны,
звучи заоблачным оркестром, играй в извечную игру!
Сияй, пока не вышло время, сияй и после, в овертайме...
А если завтра разобьёшься – тебя я снова соберу!
 
Граф Т. отправляется в Оптину пустынь...
(По мотивам романа Виктора Пелевина «t»)
 

Покойник по улицам гордо идёт,

Его постояльцы ведут под уздцы,

Он голосом трубным молитву поёт

И руки вздымает наверх.

Николай Заболоцкий, «Офорт»
 
Граф Т. отправляется в Оптину пустынь,
его постояльцы ведут под уздцы
и травят огнём, спорыньёю и дустом,
но в графе клокочет энергия ци.
Он видит в пути говорящую лошадь
и с мирной пейзанкой играет в любовь,
он стильно прикинут в клеши и калоши,
он хмурит в раздумье мохнатую бровь.
 
Граф Т. отправляется в Оптину пустынь
(куда и зачем, он не знает и сам),
в его бородище застряла капуста,
и мёд мирозданья течёт по усам.
Он видит в пути хитреца Ариэля,
(не группу, не демона, не порошок),
и так же привычно страдает с похмелья,
лелея культурологический шок.
 
Граф Т. отправляется в Оптину пустынь
(дойдёт ли туда или сгинет во мгле?)
Вся жизнь, как река от истока до устья,
лежит перед ним и бежит по земле.
Кончается сон, как обычно, некстати,
решай же вопрос, сущность разумом рой:
и кто же здесь автор, а кто же читатель,
и кто же здесь критик, а кто же герой?
 
Небо-копилка
 
Небо – копилка. Количество звёзд невозможно исчислить.
Брошены щедро на чёрное золото и серебро.
Скрип каблуков, и помимо – безмолвие. Странные мысли,
всё от безденежья. Черпай глазами чужое добро!
Звёзды – монеты, над коими время с пространством не властны.
Не покатаешь в ладонях тяжёлый и гладкий кругляш,
все эти марки, дублоны, экю, соверены, пиастры
ты не возьмёшь ни на понт, ни наскоком, ни на абордаж,
не разобьёшь купол неба и мелочь в карман не отсыплешь.
Слушай же звон мелодичный в бездонной безмолвной ночи,
всё для тебя, человече, алкающий зверь ненасытный:
слушай, считай, наслаждайся, завидуй, печалься, молчи!
 
© Сергей Смирнов, 2007–2010.

 

© 45-я параллель, 2010.