Сергей Слепухин

Сергей Слепухин

Все стихи Сергея Слепухина

* * *

 

Анархия и бунт – всё в прошлом, жара нету…

Неровный тусклый свет, слепая мошкара.

И скоро постучат и призовут к ответу,

Но разве объяснишь, что замышлял вчера?!

 

Никак не догорит сухого спирта пламень,

Наивный мотылёк стучится в стеклецо,

Он смотрит на тебя, а ты – могильный камень,

Как станция в степи, пустынное лицо…

 

* * *

 

Апатия, смолю на кухне в неглиже,

и сам полуживой, и умер мой ЖЖ.

Багетно-золотой, скруглённый по углам,

висит табачный дым и топит мой бедлам.

 

В окне из-за реки товарник сер и гнут,

пузатые жуки, вагончики ползут.

Зови и не зови – разбитая плита,

два кресла визави, торшер и пустота.

 

Чуть испуская свет, тяну ладони я,

приманивая мрак, фантом небытия.

С тех пор, как ты ушла, один сплошной обман,

давно живут в ладу Ормузд и Ариман,

 

а восемь женских тел роятся в голове,

но только я неправ, ведь головы-то две!

Пущу залётных баб по улице Сезам,

и обе головы одной тебе отдам!

 

Вернись, люби меня, целуй воронки ртов,

но, если не спешишь, то я к тебе готов!

В домах напротив спят, один сижу в тоске.

Чибарик догорел и жизнь на волоске…

 

 

* * *

 

Вернуться в точку ру,

блуждая и плутая,

на ледяном ветру

сквозная темнота.

Здесь канула в дыру

любимая шестая,

однажды поутру

пропевши: тра-та-та.

 

У, ёкалэманэ!

(А, может быть, и хуже!)

Репейник, пустоцвет,

единожды любовь…

Я б этой самой ру,

её бесстыжей роже –

из-за спины кастет,

да в скулу, глаз и бровь!

 

Не кипятись, чувак!

А ночью: стыдно, стыдно!..

Подохну – ну и пусть,

мой мозг давно смердит.

Жестянка-жизнь – пустяк! –

за родину обидно!

Пускай её спасёт

однажды Айболит!

 

* * *

 

Выталкивая звук в стальной кулак мороза,

протянется гудок, чтоб вычертить пунктир,

останется лишь дым и запах паровоза,

лишь облачко тоски собой накроет мир.

 

Как бабочки в аду, взметнутся хлопья сажи

и лягут без стыда на голые леса.

И ничего в ответ её глаза не скажут –

лишь влажный взвизг колёс и по щеке слеза.

 

Сольётся с темнотой прощального привета

застенчивая тень. Знать, вечность без пяти.  

Не стоит горевать о стройности сюжета.

Что ж, выбыл адресат... Счастливого пути!

 


Поэтическая викторина

* * *

 

где мы были тогда помню отзвук потери

в твоём имени сброшенном у дверей

так кричат о погибели птицы звери

самых южных америк и севернейших корей

 

уносило на запад восток под восторги

перенявших надменно вменённую злость

имя чуждо прописке списали в морги

в канцелярские книги забили гвоздь

 

уезжаешь спросил слеза навернулась

потекла рекою с небес вода

отзвук прежней потери я рад ты вернулась

но не та да и где же мы были тогда

 

Е-бург

 

Часы Публичной библиотеки

Сказали: половина пятого…

                  Владимир Злобин

 

Под землю, там, где «М» сутулится,

из офисов течет жиреющих

безвольного планктона улица

беспозвоночных и робеющих.

 

Там фосфор маяка фонарного

потопит барышню казённую,

студента, торгаша базарного,

хача и парочку влюблённую.

 

Потом сольёт народ дрейфующий

в клоаку местообитания,

безропотный, не митингующий,

на «уд» исполнивший задание.

 

И кто-то ночью над растяжкою,

сорвется с небочёса свечного,

уснёт расплющенной какашкою

в ногах «Высоцкого» беспечного.

 

* * *

 

Ещё не бог, но и уже не зверь,

Выходишь в ночь, приоткрывая дверь

Утробы тёплой, ласковой могилы.

Мамашу лихорадит, доктора

Тебя напутствуют: давай, мол, брат, пора!

И ты кричишь, и напрягаешь силы.

 

Кричи, кричи, услышит кто-нибудь.

Гони по венам каменную ртуть

И радуйся запасам миелина.

Сначала было Слово? Вот те раз!

А я-то думал, в допотопный час

В Его руках была лишь грязь и глина.

 

С цветком в руке, с соплёю на носу,

Между землёй и небом на весу,

Ты надрываешь связки многократно.

Ах, глиняный подопытный верстак,

Утробы первобытной красный мрак,

О, мама, забери меня обратно!

 

* * *

 

Виталию Кальпиди

 

И что же нам в строчке итога

достанется, кроме седин?

«В раю отдыхают от Бога», –

заметил философ один.

 

Такая вот, братцы, накладка,

на хитрые задницы болт,

анархия – мать их порядка,

паршивых значений default.

 

Где фраер – помятые джинсы

и пицца в усталой руке,

контактные потные линзы

в заоблачном том далеке?

 

Пылятся его циркуляры

в конторских небесных шкафах,

и ангелы курят сигары,

кольцо на пустых головах.

 

Короткий стручок фюзеляжа,

и киль приторочен к крылам.

Хоть раз бы слетела пропажа

по нашим житейским делам!

 

Ну что ты! Клиент недоступен!

На базу уехал с утра.

А в нашей коллекторной люмпен

подох – уж такая игра!

 

Скупой ритуал перехода –

крещенье, венчанье, уход,

метафоры злые – Природа

и этот патлатый урод.

 

А козыри пахли иначе –

как зеленью пахнут башли.

Увы, но бомжу при раздаче

лишь двойки и тройки пришли…

 

* * *

 

Когда поцелуй подытожит ответ

ноликом чёрных губ,

вырежет воздух выкриком «Нет!»,

тотчас умрёт суккуб.

В красном плаще кленовых заплат, 

призме солёных вод,

демон влеченья уйдёт назад,

в тающий небосвод.

Скроет любви немощь-недуг

пасмурный абрис лиц,

и полетят ресницы на юг

стаей голодных птиц.

 

 

Лирика

 

Розово-серого цвета

женщины в небе парят.

Очень плохая примета

этот телесный наряд.

 

Лица, сулящие ласки,

ягоды бузины,

бантиком губки, и глазки –

дынные дольки луны.

 

Как эти лиры текучи!

Впрозолоть музыка их!

Ловко в небесные кручи

звонкий цепляется стих.

 

Знай же, что тема в концерте

грубо банальна: жена –

замысел медленной смерти.

Как наказанье, весна…

 

Ложное солнце

 

Пыль осени – листва – на мостовой танцует,

и пинии плывут в сплетенье синих рук,

небесные миры, что ветер вертит всуе,

невидимых осей вращаются вокруг.

 

С тех пор, как я ушёл, тобой опустошённый,

в отстойный трупный яд сгущается неон,

качаются, кряхтя, на площади колонны,

холодною звездой глядит Паргелион.

 

Неискушённый свет льёт божеское око –

семиконечный сноп подкошенных лучей.

Моя любовь взахлёб, ты далеко-далёко,

вокруг мертвеет Рим, и я ему – ничей!

 

Заменой божеству – свет лампочки в торшере,

от пламенных речей – лишь сурдоперевод,

страх тени и химер, огонь рыдает в теле,

но, видимо, к утру погаснет и умрёт…

 

* * *

 

Мой кофе остыл. Я мимо смотрел и курил,

Сосед тараторил, бухтел, ерунду говорил,

Басы и дискáнты неслись из трамвайных утроб,

В ледок замерзали и падали в сонный сугроб.

 

Тетешкать, жалеть… Неспокойная совесть болит

И слепит в глаза, как взорвавшийся в небе болид,

Но тьма за окном расползается в память и бред,

И нет мне спасенья, и нет мне прощения, нет!

 

И вот я сижу и смотрю в плесневеющий мир,

Где черти танцуют, ликует вокзальный трактир,

Где женское пьяное тело – желанный улов,

Где окна стекают по бледным фасадам домов…

 

* * *

 

Мокнут ягель и морошка,

Свищет ветер, хлещет дождь.

У вокзального окошка

Голосует бедный вождь,

Освинцованный, побитый,

Кепку комкает в руке.

Поселковые лолиты

Тоже машут вдалеке.

Но пуста, пуста дорожка,

Колокольчик не звенит,

Только, как слепая мошка,

Паровоз вперёд летит...

 

* * *

 

Мужчина учится войне

С картонной саблей на коне,
На кулачках до первой крови,

И для него Бородино

Судьбой намечено давно

И ждет бойца наизготове.

 

Допустим, в дружеской стране,
В уральской танковой броне,
Чья щёлка света – глаз китайца,
Он встретит долгожданный бой,
Давно назначенный судьбой,
Где оторвёт бедняге яйца.

 

Орлята учатся летать,

Казённый воздух подметать,
Мешком планируя в траншею,

Чтоб, вспомнив вмиг сопливый год,
Перекатиться на живот,
Как тот коняшка, выгнув шею.

 

* * *

 

Мы, наклюкавшись, на Клюковом гуляли,

не на Клюковом – на Крюковом канале.

Клюква, клюква, клюквенный сироп…

Мирликийский Николай Цусимский –

католический и православно-римский –

Офицерской окон жолтый сноп.

 

Блок, Цветаева, аллюзия-сестрица.

Снится? Мнится? Иль перекреститься?

Наваждение, сумятица, озноб…

Крюк – лоску́т, оборванная фраза.

Блок, Цветаева… а я тебя не разу –

в губы, щёку, руку, влажный лоб…

 

* * *

 

на крыше флюгер

визгом вторит

чмок затяжного поцелуя

дымок кудрявой сигареты

плечо ласкает воровато

 

колбаска пепла разомлела

лежу расплюснутый и бледный

остекленело озираюсь

моё присутствие – в тебе

 

кричали птицы пели пели

кричали и не умолкали

ты истомилась в мягкой клетке

властолюбивых рук моих

 

когда в постели смолкли битвы

рукоплесканья отшумели

влилась в меня неисправимо

и вышла вон – пройдя насквозь

 

 

* * *

 

Однажды я жил в стороне от дороги,

Где холод, и ночь, и темно.

Сосед забредал, доходяга убогий,

Весь вечер мы пили вино.

 

Он в грудь барабанил и бил что есть мочи,

Кричал: «Ты не любишь меня!

А я с каждым днём становлюсь всё короче,

Я в дым ухожу из огня!

 

Меня в этом чаде не видно, быть может,

И листья, сгорая, шуршат!

А ты всё долдонишь: “О, боже! О, боже!”. –

Но боги твои не спешат!»

 

Он плакал, и поезд на станции дальней

Сбривал оголившийся лес,

И жизнь нам казалась дробинкой случайной,

Мишени пристрелянной без.

 

Бодали рассвет деревянными лбами,

Сидели с братком до зари.

Мы мёртвыми с ним целовались губами

И в дым выгорали внутри.

 

Памяти Сопровского

 

Обиженный Иов, шарманщик городской,

Ваятель круглых слов, под коркой купороса

Горьки твои стихи, и с хиной, и с тоской,

И жалит медный змей проклятого вопроса:

 

Зачем причастны мы предательской судьбе,

Заснеженной стране, похищенной надежде,

Ошибке роковой, бессрочной злой «губе»,

Где мы с тобой смолим сегодня, как и прежде?

 

Смеркается. Февраль. Сугробы намело.

У дворника запой – его винить не станем:

Что ж делать-то ещё, когда белым-бело,

Лишь что-то там блестит в залапанном стакане?

 

Да, Киркегор не прав: стерильные пути

Философам иным, безропотным и тихим,

Для нас другой расклад, и как тут ни крути,

Нам в праздник, как и в ад, под пьяный блеск шутихи.

 

Она ещё кружит, бесовский жёлтый глаз,

И медицинский спирт расходится по кругу,

Жизнь продолжается, неистощим запас

Заветных чистых слов, не сказанных друг другу.

 

Памятник

 

я памятник себе

 

себе ли кабы знать

а может быть тебе а может дяде васе

пока не разберёшь но начал застывать

цементный пьедестал и всадник на пегасе

хор раций в небесах интервьюеры муз

пытают ху из ху настырных папарацци

не удовлетворить и бренной славы груз

пока не присудил наш рефери гораций

а граждане чего ж им жвачки или поп

заезжего концерт увидеть иностранца

кто я не разберу с конягою хай-топ

взобрался где менты а ну-ка снять засранца

тунгус поныне дик чухонцу наплевать

хохлу как в горле кость москальский их письменник

как грянет медью туш всё будем открывать

пора бы пропустить и в ноги сунуть веник

погасли фонари тропинку занесло

пойдем-ка милый друг меж дремлющих акаций

где дамы гто несут своё весло

и дрыхнет на скамье умолкнувший гораций

 

Екатеринбург-Петербург

 

* * *

 

Патологоанатом,

Невинная душа,

Халат, ладонь-лопата,

Холодный блеск ножа.

Этиловое сердце,

Расчётливый зрачок,

Рука раздвинет дверцы,

И на тебе: рачок.

А вроде бы, недавно,

Не позже, чем вчера,

Пылала полноправно

Подзольная жара,

И ролики крутили,

И кочегар пыхтел,

И женщины любили,

И голубь не летел.

 

Теперь он неказисто

Уселся на плече

Врача-секциониста

В клеёнчатом плаще.

 

* * *

 

Подслеповатый демиург

и безобидный идиот,

пуржа глаза снегами пург,

на ощупь движется, бредёт,

шагает с жизнью налегке –

ему легко идти дано –

бормочет смерть на языке,

блаженно вымершем давно…

 

И с каждым шагом смерть длинней,

но я не ведаю, дурак,

подземное змеенье дней,

ночей, отпущенных во мрак.

Беспечные – и ты, и я –

безумье держим взаперти

на тонкой кромке бытия,

на еле видимом пути.

 

И я кричу: «Открой! Открой!»,

так что меня туда влечёт –

в библейский беспощадный зной,

где все круги наперечёт,

деревья голы, воздух сжат,

морозный ветер сеет свет,

где наши двойники лежат,

а наших душ в помине нет?

 

* * *

 

Пружинят тени в мутном ресторане,

скрипач с лицом кузнечика затих,

но чёрной розы нет в твоём стакане,

презрения в пустых глазах твоих.

 

Безрук Пигмалион и Галатея

растеряна и чуточку смешна.

Я разучился чувствовать, не смея

любить тебя, болеть тобой, жена. 

 

В тылу отчаянья, в смятенье роз и терний

сминает свет останки Мажино…

Всё кончено, всё умерло, поверь мне –

раздвинуто, забыто, сожжено.

 

* * *

 

Скончалась Барби, кровь её мертва,

Оторваны рука и голова,

И похороны в будущую среду,

Утешен Кен подругою другой,

Её он гладит твердою рукой,

Сопровождая к званому обеду.

 

Бедняжка Барби, смерть в расцвете лет,

Твой траурный роскошен туалет,

Изящен гроб, пластмассовы мимозы.

Ах, молодость за трепетной чертой,

Где блюдца глаз и локон золотой,

И гардероб без белых тапок прозы!

 

Покойся с миром! В будущем году

Я голову прекрасную найду

На мёрзлой клумбе, огуречной грядке,

Я отыщу тебя в пустом шкафу,

Чтоб ты сказала: «Господи, живу!

Пусть инвалид, но в целом я в порядке!»

 

 

* * *

 

Снова ветер дует в раму,

Скоро валенки и снег.

Может быть, не имет сраму

В новом веке человек.

 

Он кудрявый, кареглазый,
На носу его очки,
Он, не выигравший ни разу

Ни копейки в дурачки

 

С этой раннею метелью,
С этой позднею весной,
С этой давешней капелью

В этой жизни расписной,

Где лубочно и цветасто –

Дом, труба, дорога, лес,
Люлька, смерть, но не напрасна

Лестница с крутых небес.

 

* * *

 

Стучится поздний гость, рвет тело неумело,

личинкой пустоты прокладывая путь.

Подобие любви, настырная омела,

дай мне переболеть, но выжить как-нибудь.

 

Ленивый интерес опять снимает пробу,

угар звериных смут проветрился давно,

пресыщенный зрачок сам выпросил хворобу –

бесстыжий рот и грудь, и ниже – где темно.

 

Но я давно забыл шелка туманной кожи,

смертельную пальбу пристрелянных сосков.

Последняя любовь на чучелко похожа

из фантиков и фиг, фитюлек, пустяков…

 

* * *

 

Мише Дынкину

 

Схожа с кожей рептилии

жизнь, что, увы, прошла,

с цепочкой ошеломлённых

прилагательных на ветру.

Кто же пропел тебе тенью

голоса «бла-бла-бла»,

то, что ты, дурень, понял,

как «никогда не умру»?

 

Входишь в чёрное зеркало,

а за спиною – вжик!

Куклы с пустыми глазницами

хором кричат: «Банзай!»

Пусть же игра начнётся,

жми на «Enter», мужик,

вставь новую видеокарту,

но только не зависай!

 

Будет тебе декомпрессия,

дайвинг, кессон в крови,

секс с отсрочкой оргазма

и поцелуй затяжной,

мрачная капитуляция

перед лицом селяви,

скорая тачка смерти,

твой батискаф, Ной.

 

Вытесненный падением

тела обрёл плоть

воздух, который вышел,

но не зашёл неспроста.

Зияющие во мраке разрывы,

должно быть, и есть Господь.

Собака кружит, пытаясь

ухватить обрубок хвоста…

 

* * *

 

Так ангел с отмороженным крылом

Остался жить и не покинул дом,

Куда принёс благую весть от Бога.

Стоял декабрь, вернее, возлежал,

И холода отточенный кинжал

Следил за пленником и бдительно и строго.

 

А за окошком трактор вмёрз в сугроб,

Из русских печек глиняных утроб

Тянулись в небо пуповины дыма.

Младенец в люльке безмятежно спал,

А хворый ангел колыбель качал

И пел о том, что жизнь необъяснима,

 

Что жизнь – суть тьма, простуда и мороз,

С забытым именем покинутый колхоз,

Подвыпившая к празднику доярка,

Но есть другие, звёздные поля,

Куда душа, отмучась, отболя,

Уйдёт светить и радостно, и ярко…

 

* * *

 

ты стояла белая и чужая

голая с веснушками на плечах

я сходил с ума балдел не въезжая

что-то бестолковое про себя крича

 

белая кипе́нь эмаль зелёная

смолистая пенистая бирюза

медленно стекала слюна солёная

наливались кровью собачьи глаза

 

беззаботные ленивые

вороватые добродушные

шныряли амуры подсмеивались шпана

ноздри вдыхали копчёное душное

белая и чужая висела луна

 

я стоял колизей с развёрстою раной

перед статуей нерона в жирном масле ламп

было слишком поздно а может быть рано

головёшки пепел женщина-вамп

 

Тыдым

 

Саше Петрушкину

 

коросты и струпья свербёжно

больничная ночь горяча

затоптано грязно безбожно

окурки плевки и моча

 

архангелы в грязных халатах

заварят густой «крокодил»

их шеф отлучился куда-то

весь день уходил уходил…

 

каталка конец коридора

на левый – неправильный – бок

твой доктор вернётся нескоро

он жмурика в морг поволок

 

не будет бедняге покрышки

лишь длинная в вену игла

его проиграли в картишки

косая рубашкой легла

 

* * *

 

Что-то случилось. Но что? Посмотри по углам:

мебель изваяна сумрачным пепельным светом,

стены меж мною и Богом подобны телам

зрячих теней со щетиною серого гетто.

 

Дверь отверзается пропастью в тлеющий сад,

между деревьев враждебно крадётся мокрица,

тёмным рельефом на клумбах недвижно лежат

стынущих астр посиневшие хмурые лица.

 

Мечется голос-сквозняк в деревянной груди,

сердце пыхтит одряхлевшею грузной медузой.

Лампочка вспыхнула в кухне – жена, бигуди…

Что-то случилось и стало обычной обузой.

 

 

* * *

 

Шла носом кровь, её не замечали:

За крылышко бы ангела схватить!

В смерть напролёт – без боли и печали –

Нескорый поезд, рельс тугая нить.

 

Какая скука – станция, другая!..

Свердловск, Москва, всё те же Петушки…

Плетётся жизнь, себя не настигая,

Пролистывая стёжки и стишки.

 

Пейзаж наполнен горечью обиды,

И темень мшистая бездушна и густа,

Давным-давно рассмотренные виды:

Линейка, клеточка тетрадного листа.

 

Пока что греют испаренья тела,

Течёт тепло из треснувшей груди,

Но почему тревожит то и дело

Тот яркий свет, отставший позади?..

 

* * *

 

Я прочёл в Википедии: ты изменила во сне.

Лил арктический дождь, на ветвях набухал кокаин,

я сидел в уголке, я мечтал о тебе и весне,

и тобой овладел, но, как прежде, остался один…

 

Робко с чёрного дна поднимались наверх пузырьки,

округлялось окно, на кошачий похожее глаз,

прирастали тенями края незнакомой реки,

где в тебе утонуть фантазировал тысячу раз.

 

Только сладить с тобой не сумел бы и маг страны Оз,

в этой синей траве неумело ловил наугад…

Топко, влажно в груди от туманов несбывшихся грёз,

из Бриндизи в Пирей безутешный летит звездопад.

 

* * *

 

апрель чернотроп снег сошёл но едва ли

соседские мыши просохли в подвале

а ты говоришь наступила весна

фальшива в напудренном небе блесна

 

не пялься в окошко плесни для сугрева

в граненый стаканчик что пыжится слева

холодную водку студёную ртуть

что было то сплыло зимы не вернуть

 

для нас межсезонья привычна закуска

в окурках асфальт и земля как зулуска

что сходит с невольничьего корабля

слезу пробивает и просится бля

 

а так нормалёк ни зимы ни теплыни

в затёртой задроченной нашей хатыни

то оттепель грянет то полный шиздец

подарит в сочельник приёмный отец

 

сегодня ноль градусов завтра жарища

заныканный трёшник а завтра их тыща

апрельские тезисы как ни верти

неисповедимы господни пути

 

* * *

 

звеня стеклом и меланхолией

нагое утро в мгле маячило

в аркадии и алкоголии

сидел гадал что б это значило

 

ночь одинокая окраина

стол стул бутыль натура мёртвая

в чей мозг студеным светом впаяна

прощальных ласк любовь твоя

 

и становился постепенно я

бесформенным и в угол сваленным

моргала лампа тень настенная

махала рукавом засаленным

 

и ты пришла – дичок с кислятиной

в постели аромат густеющий

и я насытился украденной

в воспоминании редеющей

 

* * *

 

обмылки серых облаков

на рукомойнике рассвета

зигзаг забора горб кювета

бесхитростным пером митьков

три крыши банька пёс в конурке

сугроб вчерашней штукатурки

зимы черствеющий пирог

провинциальный городок

 

старик в ушанке малышня

поддатый Сидоров с приветом

колонн колбаски горсовета

дороги грязная мазня

каракули родного края

задворки ада или рая

с утра замыленный пейзаж

судьбы незлобивой кураж

 

* * *

 

суждений сложноподчинённых

неугрызаем сопромат

их катехизис многотонный

для недоросля сущий ад

я диалектикой питался

перипатетикой страдал

но так невежей и остался

ума наверно бог не дал

такой вот выдался конфуций

такой бракованный монтень

я загрустил повесил руци

 

и мозги сдвинул набекрень

теперь милей мунье и маха

моя возлюблённая маха

коль от природы тугодум

вот юм и не идёт на ум

 

* * *

 

я жизнь живу как пожилую клячу

тащу её не хнычу и не плачу

не сибаритствую как привокзальный бомж

мне лавры гениального помрежа

своей судьбы мерещатся всё реже

писал поэт и я о том ж

 

что там натикало отличник кучерявый

пора забыть невинные забавы

готовиться к экзаменам иным

комиссии взыскательный приёмщик

летейский нобель с титулом паромщик

поставит уд делам твоим земным

 

но май но девочки и сессия далёко

и что грустить безвременно до срока

и зрелости лелеять аттестат

не надо кореш быть таким занудой

ты чуда ждешь а жизнь и есть то чудо

как нас учил когда-то диамат