Берестяная грамота #752
Я посылала к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь,
что в эту неделю ты ко мне не приходил?
А я к тебе относилась как к брату.
Неужели я тебя задела тем, что посылала к тебе?
А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо,
то ты бы вырвался из-под людских глаз и примчался.
Буде даже я тебя по своему неразумию задела,
если ты начнёшь надо мной насмехаться,
то судит тебя Бог и моя худость.
Цит. по: А. Зализняк «Новгородская Русь по берестяным грамотам: взгляд из 2012 г.»
«Я к тебе посылала трижды в эту неделю…»
Что нам понять сегодня об ихнем деле?
Какие там были за страсти, за охи-вздохи –
в тёмные времена при царе Горохе?
Вот вам клочок бересты как итог эпохи.
Что остаётся от этих башен, от капищ, рынков,
кроме двух-трёх черепков и таких обрывков?
Письмо обрастало глиной, землёй, золою,
и адресат утерян в подзольном слое.
А недели сплелись в века и в песок просели,
но, к кому посылала – кажись, не пришёл доселе.
И археолог вздохнёт, вытирая сопли –
что же поделать, ежели все усопли?
Видишь ли: на перфокарте ли, бересте ли,
или мобиле – сигнал достигает цели,
как правило, слишком поздно. И нам не собрать из пыли
губы, глаза ли, лица, что здесь вот были –
и тех, кого они звали, кляли, любили.
То есть, по большей части, всем достаётся это
месиво под ногами. И точно эхо
хрустит на подошвах – грязью, различной почвой;
в сущности, просто недонесённой почтой.
И в чернозёмах, глинах, полезных рудах,
клинописных табличках, разных дурацких рунах,
глухо гудят голоса, доходя из глуби
(то, что теперь земля, было когда-то губы) –
не разобрать язык, но поймёшь идею:
я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Так следом веков на скалах белеет роспись.
Так свет от настольных ламп улетает в космос,
чтобы остаться там, как Земля остынет,
и в бесконечной тьме бороздить пустыни;
и в сумме сигналов, что в этих местах издали,
астроном подберёт потом из туманной дали,
сидя на Тау-Ките ли, другой звезде ли,
сжатый итог всего, что мы здесь пи…ели:
я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Потому что и там, на ихней Альфа Центавре,
тоже пишут записки, ждут на углу с цветами –
или что-то в таком же духе. И также в тоске, в разлуке
там воздевают к небу щупальца или руки
и издают по сути все те же звуки –
адресуя подруге, другу, богам, судьбе ли –
может быть, нам на далёком небе, в его пределе:
я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Потому что и тот гуманоид братский у телескопа,
и археолог грядущий в грязи раскопа,
что застучит киркою по нам ушедшим –
в сущности, все мы вместе. Поскольку шепчем,
в общем, одно и то же. И это довод,
что мы едины. Мы в некотором роде провод.
И сигнал переходит от сердца к сердцу, от века к веку –
может быть, от звезды к звезде. И всегда ответу
не дойти – от тебя ко мне ли, меня к тебе ли;
и глаза все глядят во тьму, как века глядели –
я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Атеистическая пасха
И. Р.
Вот так: проснёшься – что за чудеса?
когда зима успела в самом деле?
Протрёшь глаза – и ты в Страстной неделе,
и Воскресенье через два часа.
И вот уже выходишь без пальто –
там вроде будет праздник или что там?
и можно где-то с кем-то грамм по сто,
или в кабак, где танцы по субботам;
а в общем-то, не важно, где и что –
нас вряд ли ждёт судьба за поворотом.
А на углу уже стоит народ,
и огоньки колышутся в ладонях,
и там часы отсчитывают ход,
и ветер шелестит на колокольнях –
как будто что-то впрямь произойдёт.
Иди себе. Никто тебя не ждёт.
И где-нибудь сидишь, сглотнув зевоту,
но что-то вспомнишь, в полночь выйдешь вон
и попадёшь на этот перезвон,
и ночь гудит, и вздрогнешь от чего-то,
и хочется проверить телефон.
А там звонят – во все концы, и снова –
со всех сторон; как будто бы с небес
без счета рассыпают СМС,
но все равно – не разберёшь ни слова.
Как будто правда кто-нибудь воскрес,
пройдя сквозь круг и разорвав основу –
во тьму веков шагнув наперерез.
Какое тебе дело, право слово!
иди гулять, покуда ночь тепла –
ещё гудят над страшною страною
сквозь ночь наперебой колокола,
и тьма тебя обходит стороною,
ещё поют от гроба воссия.
Мы вышли из дверей небытия,
чтоб покурить немного на пороге.
И там, где нам мерещились дороги,
машины расшибались о столбы,
и время враз перебивало ноги
в товарных поездах кривой судьбы.
Иди гулять – нам негде ждать подмоги,
и слать проклятья некуда в тоске.
Но ветром ночь ласкается к щеке.
А встретится прелестница в платке,
игриво опустившемся на плечи –
скажи: Христос воскрес, как «добрый вечер».
Пускай она кивнёт тебе навстречу.
Пускай свеча горит в её руке.
Wild grapes
And the life I live now's an extra life.
Robert Frost
А счастья нам никто не обещал.
Что делать, что мы плохо обучались?
Цени, что есть. Держись простых вещей.
И многого от жизни не ищи –
пока еще совсем не обнищал.
Согласен. Не ищу. Не обольщаюсь.
Но с тем, что есть, небрежно обращаюсь.
Недорого далась мне эта жисть,
и я не берегу того, что есть.
Не дорого. Чего б я не искал,
мне бармен, молча, выкатил на стол
стакан от заведенья. Просто так.
На посошок. Три капли на добавку
к оплаченной бадье небытия.
Затем, что закрывается кабак;
Я сам сюда явился на побывку,
не знаю из какого забытья –
и мне не хватит этого питья.
И я пью даром горькое вино –
могу пролить, могу уснуть за стойкой.
Проступков и заслуг я не сочту;
все – даром. И как радость – ни за что,
так и беда приходит без вины,
и счастье мне не стоило нисколько:
само без платья приходило в койку
и летним утром навсегда ушло,
оставив мне бесплотные осколки.
Оставив этот бестолковый круг –
бесплотный шелест крыльев между строк,
бесплодные блужданья без дороги,
бесплатные объятья на бегу –
пока меня не вывели из круга,
я все это не очень берегу.
И с сердцем тоже так. Не берегу
я мир его или покой. Не прячу
его – за просто так тебе вручу,
за просто так, на раз возьму растрачу;
и прочно строю замок на песке,
пока оно упорствует в тоске,
когда опять бездумно отзовётся
на что-нибудь: на взгляд, на взмах ресницы,
на шорох рыжей прядки по плечу –
я все равно его не приручу.
Нам можно – приучиться, притерпеться
к простым вещам. Ценить, что есть. Ничем
не обольщаться и не ждать. Но сердцу
не объяснишь.
А главное – зачем?
Посвящается Sex Pistols
Н. Г.
Наползает знакомое марево.
Город дымен, и солнце зашло.
Что-то ветрено мне, что-то маятно,
что-то на сердце чёрт знает что.
Кроны стонут, и ветви качаются,
разливают нытье по виску –
то ли молодость рано кончается,
то ли ветер наносит тоску.
Опоздать, озвереть и остаться, и
не гадать – на часы? на года?
с этой страшной заброшенной станции
поезда не идут никогда.
Не уехать в счастливом вагончике,
можно только купить по одной,
раскупорить и жахнуть в загончике
под тоскливый мотивчик блатной.
В этом месте, где нету грядущего,
где и нет настоящего тож,
приучаешься хрипом придушенным
хоть про что говорить: ну и что ж?
И всю нежность, какая накопится,
вместе с кашлем и свистом в груди,
выдыхаешь табачною копотью
в беспросветную муть впереди.
Да в тюремные песни трескучие,
в бессловесный напев кобелей.
Но поскольку рыданья прискучили,
то и ржём с каждым днём веселей.
Только ты все молчала, печальница.
И я думал – а может, жалел:
что-то молодость рано кончается,
что-то ветер совсем ошалел.
Что-то все у нас криво и жалобно.
С чем тут дело: с тобой ли? со мной?
с бездорожной проклятой державою?
с неродящей холодной землёй –
где от века по судьбам изорванным,
по щекам, по глазам, по грязи
дули ветры мои беспризорные,
выдували сердца из груди.
И хоть разные песни разучивал,
все сливается в давешний лад:
no future, мой свет, no future*,
там где мчит Воркута-Ленинград.
---
* читать с русским акцентом.
* * *
Видимо, всё зачтут, что пока скостили.
Видимо, слишком быстро выходит срок.
Далее будут блюзы в гаражном стиле;
лучше попроще и так, чтоб по струнам ток.
Когда наконец сгорает родная хата,
которую проклял сам, и не морщишь губ –
то, чем о вишнёвом саде рыдать из МХАТа,
лучше лабать панк-рок водосточных труб.
Для этой темы лучше подходит буги.
И когда этот край до конца превратится в дым,
то только немного жалко слова и буквы,
из языка, который мне был родным.
Дальше – пора облома, сезон распада;
плюс – возраст подсчёта фишек, отчёт в судьбе.
Но если теперь приходит за все расплата –
то эти грехи я сам выбирал себе.
И когда все последние шлюпки уйдут под воду –
может быть тут и выйдет охрипшим ртом
поразобрать на вкус наконец свободу –
помнишь, как раньше спирт из горла винтом –
жалко, что видно, придётся упасть потом.
Дальше простор открыт, сколько хватит нерва,
когда нет ни двора, ни дома; ни Маш, ни Кать.
А если, не ровен час, расшибусь о небо –
то ведь никто не заставлял летать.
Состояние постмодерна в эпоху Кали-юга
Мне кажется, что я отстал от жизни.
Точнее, никогда не догонял.
Я человек эпохи послепанка,
я постмодерный лирик-пустомеля,
перепеватель позапрошлых песен,
шагатель полуночных мостовых,
пустых постелей постовой бессрочный –
и прочий бесконечный скучный список;
чужих ладов унылый подражатель,
подругам врун и никому не друг.
Беспочвенник; беглец и возвращенец;
безвольный выдох, возведённый в принцип;
бесповоротный переходный возраст,
заговорённый до седых волос.
И есть ли оправданье и заслуга,
что здесь я иногда марал бумагу,
что на дороге музыка гудела,
и что она во мне отозвалась?
Ах, музыка! как здесь сказали прежде
про это все: «Из наслаждений жизни
одной любви музыка уступает.
Но и любовь – мелодия…» Ну да –
мы столько раз мелодию слажали,
что дальше даже как-то стыдно слушать.
Да что там! ни любви, ни наслаждений,
и: ла-ди-да – дудит моя дуда.
И не мечтать о нежности и славе,
и вовсе я не верю в силу слова,
и вот уже судьбы себе не слажу,
и верно, ничего не заслужу.
Пора бы дать обеты бодисатвы,
поразучить весёлые молитвы
и отойти от разной этой клюквы –
одна беда: я клятвы не держу.
И в том Бардо, где нам вручали участь,
я пропустил победоносный поезд –
прельстясь, поди, на чьей-то юбки шелест.
Я вышел без дороги в никуда –
но здесь уже роились города,
и Афродита не осталась пеной,
и все уже родилось и запело,
звеня закатом, ветром, пылью, болью;
и что ж? я отозвался: ла-ди-да.
Открытка с Урала
Н. Г.
И как будто пора подошла из угла –
осень желтою прядкой на ветку легла.
Я успел увидать, уходя поутру,
эту жёлтую прядь над водой на ветру.
А когда мне пришлось рассмотреть её днём,
то вся ветка сгорала осенним огнём.
Разве может, чтоб ветка сжелтела за час?
Это разные ветки – тогда и сейчас.
Это лодку, качая, уводит волной.
Не бывает, чтоб выйти два раза к одной.
Чем-то жёлтым мне взгляд на бегу обожгло.
Разве это – пора? Разве лето прошло?
Жёлтый пламень над лесом расправил крыла.
Это лето прошло – или жизнь проплыла?
И ползут по зелёным ветвям над рекой
эти жёлтые прядки бегущей строкой.
Я пытаюсь прочесть по извилинам рек –
как по линиям рук: что оставил мне век?
Все, что я угадал, нагадал за года –
навсегда, навсегда все уносит вода.
И куда мне взглянуть, чтоб узнать о судьбе?
чтоб понять что-нибудь – обо мне и тебе?
Осень жёлтою веткой скользит по реке.
Время белою прядкой дрожит на виске.
И несётся взъерошенный шелест берёз –
как твоих растрепавшихся ветром волос.
* * *
В такие дни бывало на ура,
забив на пары с самого утра,
сбежать в сентябрь и в глубине двора,
галдя, глумясь, часов не наблюдая,
пока листва желтеет меж ветвей,
тянуть по кругу пакостный портвейн –
поскольку остальное – просто тлен;
и листья подтверждали, увядая.
Дни в сентябре куда как хороши!
Откуда только брали мы гроши?
Теперь, хоть всю мошну распотроши –
поди, не отыскать и с переплатой
напитков «Богатырь» и «Мыргыртар»,
с которыми сбежать со скучных пар.
Сентябрь подходит. Из гортани пар.
И новый молодняк сидит за партой.
Такие парадоксы на дворе,
когда сентябрь дрожит в календаре,
когда, как сон, сойдутся в сентябре
природа и судьба в сезон ухода;
и осень, вдруг состроившись с судьбой,
шурша листвой, шепнёт тебе отбой –
а детвора вползает в класс гурьбой,
и вот звонок звенит: начало года.
Так, сколько ни живи, а жизнь всегда
в начале. И они идут сюда
все начинать без всякого стыда –
и что мы им расскажем, что с них спросим?
Они придут – влюбляться, пить, играть,
терзать перед экзаменом тетрадь.
Как будто нам не время умирать.
Как будто смерти нет, а просто осень.
И в этой богом проклятой стране
мы не подохнем на чужой войне –
и может, так и будет? раз в окне
сентябрь звенит звонком по жёлтым веткам.
Входи, школяр! грызи гранит наук,
пей свой портвейн, целуй своих подруг –
разучивай про жизнь. И может вдруг,
вот ты как раз – и разберёшься в этом.
Пятый ноктюрн
(От центра к окраине)
1
Я люблю города с их вечерней тоскою шумящей,
потому что беда в них мешается с болью щемящей.
Что пройдётся катком по проспектам, махнув убегая,
просигналив гудком, светофором сопливо мигая.
Тут, покуда кружишь, провожая пробежих прохожих,
понимаешь про жизнь; потому что вся суть её тоже –
проходить. (Как сказал бы И. Б.) И обычно задаром.
Да, я шел на свиданье к тебе, но раздумал за баром.
2
Чешуя фонарей по глазам рассыпает лоскутья,
где стоишь у дверей кабака, как мудак на распутье:
да куда ни шагни – ничего не изменишь по сути.
Ослепляют огни. И нельзя доглядеться до сути.
Что, конечно, к добру. Потому что все также по новой
подступает к ребру сам собою мотивчик попсовый
мимо смятых страниц, по верхам перечёркнутых строчек:
прямо с темных ресниц – дорогих и проклятых, и прочих.
Вот она пред тобой – в капюшонах, перчатках, пумпонах
говорливой толпой голосов и гудков телефонов
льётся жизни река, наплывая, толпясь в переходе;
а того так горька – что всегда непременно уходит;
как красавицы взгляд, меж голов торопящейся мимо –
и рассмотришь навряд, и едва ли разденешь, вестимо.
Ты и сам тут бежишь. Ты и сам неприкаянный встречный.
Ты и сам эта жизнь – то есть, сам уходящий навечно.
3
Уходящий во мглу, постовой мостовых постоянный,
тут на каждом углу разучаешь язык расставаний.
Уходящий от бед, от обетов, от буден, от боли;
от несущихся лет; от всего, что несёшь за собою.
Отмечая столбы на дороге, что вышла недальней –
от себя, от судьбы, от вчерашних забытых свиданий.
От сермяжных корней, от речей патриотов картавых.
От центральных огней – в запустение спальных кварталов.
Где останется звук над бессонной строкою, рифмуясь
с перестуком разлук, протянувшимся сумраком улиц,
и разинувши рот, ты ползёшь, от любви отставая –
о, насколько широт растянулась моя мостовая!
Все мои города накрывает, шурша до рассвета,
пустота, как вода, по дворам и застывшим проспектам;
не пробить ни за что – ни словам, ни грошовым молитвам.
Лишь шальное авто протрубит оджазованным всхлипом
запропащей души, почерневшей навек от печали,
в предрассветной глуши из неспящих глубин отвечая.
* * *
Проснулся – голова едва цела.
Смотрел в окно. Поспал ещё чуть-чуть.
Пора иметь какие-то дела.
Пора, мой друг, пора чего-нибудь.
Вчера осенний хлад дохнул в окно,
и двор на раз разделся догола.
Я не пошёл на новое кино –
и никуда; хотя одна звала.
Пойти купить воды и сигарет,
и лучше воздержаться от бухла.
Жизнь только начиналась – столько лет,
что вся уже, по ходу, и прошла.
© Сергей Славнов, 2013 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.