Туман
С берега бремя, туман с реки,
Сверху туман, да в низину трав.
Не различаю своей руки,
Всё различать – это бред с утра.
Дула прочистятся аркебуз,
Трудно опять не сойти с ума,
Там, где недавно маячил куст,
Волнами кутается туман.
Ранний туман золотого дня,
Жаркой распутицы вестовой,
Гнилью болот поглоти меня,
В солнце исчезни, и я – с тобой.
Вместе пойдём отпевать луну –
Тоже на солнце не тратит лик.
Голову к западу поверну,
Отсалютую луны пятну, –
Призраку вышней её петли…
Рельсовый чёрт
Скорым судом,
чёрным прудом,
льдом полыньи коварной
поздно, пардон,
прыгать в вагон:
отгромыхал товарный.
Ухо прижми
к рельсу лыжни,
слушай, стучит, гудит ли,
рельсовый чёрт
крылышки пчёл
переплавляет в тигле.
Шпалы разжёг
чёрный дружок –
красен котел железный –
он перельёт
наше быльё,
перекуёт
наше гнильё
в рельсы, босые рельсы.
Скорого свист
громок и чист
и проводник – девчонка –
смотрит на рельс,
верит в апрель,
и никакого чёрта!
* * *
Решительно и плавно оборвать
те узы, что душа нести не может,
мои родные, не было б дороже
растаскивать утраты на дрова,
но в мире света места нет слезам,
хоть прошлое темно, и в темень тянет,
отдаться року, плюнуть, лечь костями, –
один лишь раз возможно, друг Сезам.
Открой мне дальний грот Али-Бабы,
я обменяю золото на веру,
и словно в праздник – веточками – вербу,
раздам её хранителям судьбы,
пусть хоть они уверуют в успех,
иначе крылья удержать не смогут,
ведь был бы бог – доверились бы богу,
и правда… хоть бы маленький… на всех…
Конкорд
Не так как другие – и дальше, и выше,
Особый уход и особые ставки:
Одни надрывают последние грыжи,
Другие рассудят: слоны или шавки.
Но стоит хоть раз на пороге запнуться
И пламенный хвост расплескать на поляну,
Ты станешь опасным летающим блюдцем
И волны финальных репрессий нагрянут.
И снимут, и втопчут и выедят корку,
И гулом ответит печальная полость,
Твою скорлупу водрузят на подпорку,
Чтоб знали потомки, как сердце кололось.
Ватикан
Стою, как застыл, допускаю – с утра –
не давит, а студит махина –
под куполом церкви Святого Петра,
не слыша пустого урчанья нутра,
у бронзового балдахина.
Здесь духа канон, Микельанжело дух,
здесь муки застыли в лепнине,
здесь крикнуть не смеет рассветный петух,
восход зародился и запад потух
над площадью – чадом Бернини.
Едва разомкнулся гигантский капкан
средь пальм и олив недоспелых
и лавовый камень внизу замелькал,
иду, приготовив билет в Ватикан,
под своды Сикстинской капеллы.
О, можно (и нужно!) не верить попу –
пускай достаётся по вере –
признайся хотя бы себе самому
осмелишься ты, уподоблен клопу,
увидев, не внять Рафаэлю?
И как не задуматься, сколько труда,
таланта, судьбы, глазомера, –
и сколько их душ поместилось сюда,
насколько прозрачна их горя слюда
в которую вплавлена вера….
И если проткнули чужие ножи
за правду, за жажду науки,
от них отвернулись сатрапы-пажи,
художник им взгляды свои одолжил,
живые и полные муки.
Но гаснут лучи за холмом Квиринал
И звезды неяркие – в Тибре,
и Рим, одинокий старик-кардинал,
включает на пьяццах реклам ордена,
мелькая экраном в субтитре…
Прощание с Италией
Всё реже крупные урочища,
Всё чаще древность и архаика,
И как там поезд ни торопится,
Не дам Италию охаивать.
Висит луна над жёлтой Умбрией
И над пейзажами Ломбардии,
Вплывают сумерки, как скумбрии
пятнистой шкуры леопардовой.
Страна изящная крикливая,
Гнездовье прошлого кромешного,
Котёл с отливами-приливами…
Где столько кровушки намешано.
Прощай, «сапог» в прибрежном мареве,
Прости, остались иностранцами,
Через валютную Швейцарию
Летим в распущенную Францию…
* * *
От слёз твоих до радостей сплеча
лежит едва заметный перешеек;
где мы вдвоём – и луг похорошеет,
и ветры не проносятся, рыча…
И в праздничной поездке на такси
так непривычно делается сладко,
как будто желатинная облатка
прикрыла отрезвляющий токсин.
По ком звенит, как плачет рынды медь?
Куда стремится дух её латунный?
Надолго ль примостилась на корме
Тень стрекозы – судьба моя летунья…
Хотя бы раз познав чужую боль,
становишься чувствительней для боли.
Страдания страшны не оттого ли,
что причинить способен их любой?
* * *
Сокол-сокол-воробей,
клюв да когти;
все устали от скорбей,
все оглохли,
руку к небу протяни,
дождик вылей,
в поднебесные огни
да на крылья.
А без крыл, без высоты
ты – двуногий,
развели к тебе мосты
братья-боги;
надоело – сделай дом
из картона
и увиливай ладом,
мой котёнок.
Скоро станут коготки
поострее –
можно вплавь на Соловки
с Енисеем,
там нет места от могил,
боже святый,
взял и заживо забрил-
ся в солдаты.
Говорили – не шути,
не якшайся,
станешь ты парашютист
с аусвайсом,
отрасти себе рога
вместо выси,
неудачи на торгах
в небо высыпь.
А без неба есть душа
только в пятках,
звёзды – дырками в дуршлаг –
да в тетрадках…
Ну, залез на пьедестал,
ну и грешен,
высь от низости пуста,
мой олешек.
Кулак в небо
Были, были учителя –
поучали, шипели,
обезвреживали дьяволят,
облачали в шинели;
мог же ты промолчать
знал, что по шее двинут,
высунулся, каланча,
чувяк мордвинов.
Сопли теперь мотай,
хнычь и в углу дуйся –
вызовут на партай
с ёжиковой шуйцей;
ладно, забудь, брось,
сплюнь, разотри туфлей,
только один вопрос
есть до тебя, муфтий:
Слушал бога в себе, лез
в душу своей избы,
пусть все говорят «собес»
или там «кегебе»,
им – чтó пел потайной хорёк,
отличное от твоего?
Не укради, а не то – упрёк,
не заводи скво,
или что – у них бог другой
или антенны – хлам,
или забит молитв ерундой
каждой души храм?
Нету, пожалуй, искры святой
в набожных молчунах,
в этих чинах,
под новой фатой,
сытостью сдавлен страх
не удержаться, сойти с пути,
навзничь раскинуть крест;
да, ты – боишься уйти слепым,
но принимаешь перст,
бьёшься и бьёшь, утираешь кровь,
пачкаешь ей зенит,
колокол – гулкий пустой гроб –
не по тебе звонит;
даже и сгинешь – не по тебе
кóлокола утопия,
в пастве жестокой – не бог – ребе
слепо размножен в копиях.
Бог бы – в тебя, в эту хлипь, в боязнь,
только ты дверь – взахлоп,
не признаешь его – мысли грязь
выкинул – барахло;
он умудряется выживать
в тех, кто не верит, как ты,
в павших под каменные жернова,
в тех, кого след простыл;
верят они, а в них его нет,
он в тебе есть – ты глух,
как он бессилен меж двух монет
выбрать одну из двух!
Так и уходят года, века
мелко посеяны споры,
да ещё сносит с материка
почву в каждую бору:
негде растить насущное просо,
хоть трепещи от гнева,
так и помрешь, дьячок,
с вопросом,
тыча кулак
в небо.
© Сергей Плышевский, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2010.