Сергей
Пахомов

Алаверды

На мануальную траву прилёг во время сенокоса –

Мой сон разламывал халву и сыпался песком с откоса...

Не спичек полный коробок, когда трясёшь его над ухом,

Не стог, кренящийся на бок, отмечен звёздной оплеухой,

Звучал мой сон… Алаверды: Бетховен – «Лунная соната»

Росой оплакала цветы растерянно и глуповато.

Весёлый – на резинке – шар, какой во время демонстрации

Мне подарил сосед-клошар… И, словно муха-папарацци,

Я доставал буквально всех: Альенде, Брежнева, Фиделя,

Курсантов (Фрунзе, ВоенМех) и пуделя Эммануэля.

Увлёкшись, сдёрнул капюшон, который оказался бантом;

Кривляясь, как месье Крюшо, стал кумачовей транспаранта.

Мы вновь увиделись, учась в микрорайоне по соседству...

Мостками – в школу, через грязь, прохлюпало, как носом, детство.

Пока внезапный ветерок из туч растасовал колоду,

Мне думалось о том: кто Бог?.. Так и не выдумалось сходу.

* * *

Вечер зимний и тёмный, небывалый мороз,

Вместо хруста позёмки шелест призрачных звёзд.

На полях неуклюжий след крестьянских саней –

В окаянную стужу не сыскать глухарей,

Не проверить мерёжи, не сходить за водой…

Душу странно тревожит этот зимний покой.

И в тиши-монолите то ли сердце стучит,

То ли бабушка свитер вяжет внуку в ночи.

Горнист

Да здравствует юный октябрь – могильное солнце страны,

Упавшие яблоки с яблонь в траве окаянной видны.

Осунувшись, как от холеры, гнилые, как море Сиваш,

Они, словно в Зимнем – эсеры, бормочут мне «Отче» не наш.

Когда я горланил речёвки, дул в горн на заре, козлоног,

Тогда пионерки-«бичовки» мне отдали души в залог.

Я видел таких в переходе подземном напротив Сенной,

Просящих – курками на взводе – о хлебе, о доле иной.

Бегут – барабанной дробью – мурашки по телу – горнист

Дудел – и в бараках за Обью, зардевшись от ленинских искр,

И в дантовом круге, зубами сжимая расплавленный горн,

Где лавы кровавое знамя немело в расщелинах гор.

И, ангельский свет расточая, – Хозяйкою Медной горы –

На чай невзначай или к чаю – дарю я старухам дары…

Они, как и прежде, наивны… «Герой, я тебя не люблю! –

Мне вслед прошипела (Наина?): – верни, сука, душу мою!»

Дом

Карликоват (Лотрек Тулуз) дом возле озера. Настырно

Дом смотрит окнами на шлюз головкой дырчатого сыра.

Холм. Дуновение зимы: вдоль поля – заячье сафари,

Ручей – проталиной сурьмы, клён лунной пылью офонарен,

Темна, как ягода ирги, морозом скованная лужа,

Опрятен шорох кочерги в печи, где дозревает ужин.

Ночь прозорлива (Мессинг Вольф), гадальны звёзды над утёсом,

Странноприимчива юдоль, повита сумраком белёсым.

На раскладушке дремлет кот, свернувшись под ворсистым пледом,

И чайник задом наперёд шипит, музеен, как Толедо.

Встаю: Кастилия скрипит в коленных и других суставах,

Увы, состарился пиит, разбит, как шведы под Полтавой.

Но душу выдадут глаза, в которых – раз необходимо –

Любая выкипит слеза: и от отеческого дыма!

Жизнь

1

Заботлив, что косяк в избе – успей пригнуться,

Завёрнут в кокон сна, что выбелен и спел,

Надраен, как сапог, улыбчив, словно блюдце,

Мой заоконный мир (у Пушкина – удел).

Порхает мотылёк, как плащ, демисезонен;

Расстроенной струной, натянутой навзрыд,

Скрипучая сосна – неправедный Полоний –

Мне в ухо каплет яд, точнее, дребезжит.

Вертится рьяный стог юлою на отшибе,

Гундосят в зеркалах Ленд Крузера шмели,

Ребристая река, как серебристый шифер,

Где ласточки снуют, и рыбы – на мели.

Умел бы рисовать – влепил на небе тучи,

Поставил жирный крест – чернильное пятно…

Чему нас учит жизнь? Да ничему не учит.

Цеди себе слова, гляди себе в окно.

2

Стекают сквозь дуршлаг обрыва касатки-ласточки на пруд,

Где лакокрасочные рыбы знамёна красные несут.

Сидит торжественная жаба у дна в люстриновом жабо,

Закат, облапавший сентябрь, как бабой сделанный аборт.

Я чую запах умерщвленья, заядлой нечисти в душе,

Хотя отрывистое пенье пернатых вьётся в камыше.

Подвох! В обильном жизнелюбье, в торжествовании надежд –

Смерть, словно птица пищу в клюве, сжимает веки наших вежд.

Я вскормлен смертью громогласно, я сдури выпал из гнезда...

И приглянулся столь прекрасной, но быстротечной как вода!

Закулисье

В сизой дымке закулисья, если сцена – это холм,

Промелькнёт мордашка лисья, что кувшинка среди волн.

Закулисье, заалисье… Луж кривые зеркала,

Чем загадочнее мысли – тем напористее мгла.

Трудно выжить в закулисье, рано сеять, поздно жать,

Взбудоражил месяц-глиссер вод бревенчатую кладь.

Запрягаю я подводу (двести сорок лошадей)

И ныряю в ночь, как в омут Иордана иудей.

Фары высветят из мрака тварь, несносную лесну,

В ноги кинулась собака, словно рыба на блесну.

Жду бутлегера (поганый, скверно выгнанный первач),

В закулисье, по карманам совы ухают, хоть плачь.

Чу! Над кладбищем – частицы: разлагаются гробы,

В трёхлитровой банке – Ницца, как пробоина судьбы,

Где мутнеет на закате солнца Opera de Nice,

Где усеяли фарватер, как священники без риз,

Яхты… Звякнула щеколда. Божий свет погас в душе,

С мест повскакивали орды тараканов и мышей.

То ли эха отголоском, то ли тем, с чем не знаком –

Как ветрянка или оспа – проявилась над селом,

Покрывая первым снегом и деревья, и дома

Закулисья, копны-лего долгожданная зима.

Зачинщик

1

Зачинщик осени – журавль

Курлычет зиму на постой…

Никем не скошенные травы

Преобразились в сухостой.

На ломкий лёд не наступая,

Лисица берегом реки

Гоняла уток поздних стаю

И угораздила в силки.

Соседка-стерва на пальтуху

Пришьёт облезлый воротник,

И сбережёт глухое ухо

Её послушливый старик.

Глядеть наскучило, поверьте,

На скоморошьи чудеса,

Где жизни нет – не будет смерти.

Стареет неба полоса…

2

Зачинщик осени – журавль

Скликает клин окрест дорог,

За лето скошенные травы

Крестьяне уложили в стог.

Под вечер в августе так часто

На землю падает звезда,

Душа свободна и прекрасна,

И ощутима неспроста.

Благоволи, она приидет

В рай, защищённый от людей,

Шепча обугленное имя

Покойной матери моей.

* * *

Из короткого лета штанишек

(Дядя Шолохов, лямку пришей!)

Вырастает октябрь с кубышкой

Красных ягод и белых груздей.

Долго, коротко ль это продлится

Изобилие в наших краях?..

Божий день – небылицею в лицах.

Весь народ кто в лесах, кто в полях,

Только я, пострелёнок, без дела,

От народных забот в стороне.

Слышу, спорят о красном и белом –

Разговор подозрителен мне.

...Первый снег устилает окрестность,

Шапки, варежки сброшены, и

Мы штурмуем «варяжскую крепость»,

Нам девчонки катают снежки.

Стук да стук – помешательство дятла,

Замешательство снега в руках…

И такие горячие пятна

Красных листьев на белых стогах!..

Каравай

Берёза, как белое горло страны, как утренний запуск в штанах «Сатаны»,

Надрывное горло, кричащее боль, где камень и холм над могилой – хлеб-соль.

Отведай, откушай земли каравай, развешивай уши, как дужку трамвай,

Как Нельсон французам лапшу парусов, как платьица музам. Уста на засов.

Стагнация стога – порукой реке, горячего грога эклога… Букет

Богатых лохмотьев – открытый псалом шуршит на ветру (не Алейхем Шалом).

Способствуй, злорадствуй, сворачивай на… Восточнее ока в окне – сатана.

Ангинное горло шипит матюги, я чувствую орды, как пальцы руки

На шее… Берёзов ознобный закат, как Осборна Оззи венозный набат.

Молозиво – в печке, эмаль… Это зуб, который похож на ухоженный труп.

Берёзовой каши условный припай… Надкушен, вчерашен земли каравай.

Кириллица

ЯТЬ прёт по ИЖИЦЕ угодий, как за Кириллом брат Мефодий,

Крутя пЕРстом в ноздре. И водит рогами православный бык,

Во всю стыдя коров на броде (русалки пристрастились к боди),

И мнёт по собственной методе люцерну, издавая мык.

Язык от жажды псом привязан к гортани, слышится молва

СЛОВОохотливого вяза, чья обрусела голова.

ЗЕМЛЯ НАШёптывает ересь (ПСИхует?): «Облако – таКСИ,

На нём проехать вознамерясь, ЩАвель ОМЕГОЙ шелестит».

Белянки кушают МЫСЛЕТЕ, фельдъегЕРЬ опыленья – шмель

Гнёт клевер, вызревший в кювете, ОН, видно, потерял портфель.

ГЛАГОЛЬ – тропа туда, где ведьмы в глухом лесу: АЗ, БУКИ, ВЕДИ…

Где стог как ФЕРТ стоит, флиртуя с рекой, грохочущей на РЦЫ,

Поют ПОКОЙ (йот) аллилуйя низколетящие скворЦЫ.

Дрожат стрЕкозы, как мембраны (но говорить об этом рано),

ДОБРО, похожее на дом, летает по небу вверх дном.

ФИТА (поправлЮсь, фитофтора) облюбовала баклажан,

Что ЕСТЬ проблема, о которой умалчивает, наХЕР, РАН.

ЗЕЛО ЧЕРВЬ точит одуванчик, комар попискивает: «ЮС…»,

Царевны-лебедь сарафанчик прозрачен, аж глядеть боюсь.

Бок о бок, словно КАКО с ИЖЕ, все заполняют карусель,

Где ТВЁРДО – это, что не жижа, а ЛЮДИ – что метель в апрель.

Корнелия

На дворе корноухий октябрь не услышит, что я говорю,

подбирает упавшие с яблонь листья блёклые ветер, обрюзгл,

словно хряк, что живёт по соседству – всякий день наблюдая за ним,

я хочу хоть куда-нибудь деться от замыливших глаз пантомим.

Сажлив путь, прудик местный камышен, кучи мусора дымен кальян,

пламенеет над шиферной крышей необычный закат-фламбоян.

Альбиноска-Корнелия (остров), а родители – дёрна черней...

Белоснежная кожица, остов (стан Корнелии, слитки кудрей

золотистых), она танцевала в третьесортном отеле «Винсент»

и (за доллар) со мной выпивала приглушающий похоть абсент.

Мы бродили по гулкому пляжу в темноте – от макушек до пят,

иногда целовались и даже… но мужчины об этом молчат.

Красный клён под окном раскулачен, а вчера ещё был – тороват.

Странно: тем, что давалось на сдачу, – был я сыт и безмерно богат!

* * *

Косогор в поволоке, шум волны на реке,

И сорока на стоге, как на слоге в строке

Ударенье. Зарницы. Липкий и затяжной –

Невозможно укрыться – дождь над белой рекой.

Провалившийся мостик над ручьём (Рубикон) –

Я хочу перепóстить зыбкий вид из окон.

Разливаются лужи, превращаясь в моря.

Перелесок простужен – отдаёт якоря.

Ни уплыть, ни уехать, но зазря не тужи:

Перелётное эхо отзовётся в глуши.

Словно споры грибные, разнесут по стране

Ураганы ночные грусть-печаль обо мне.

Косцы

Над рекой стоял белёсый

Утренний туман...

Люди вышли на покосы,

Покосить дурман.

Павел Казарин

Устав, засыпáют звёзды

Над гладью родной реки,

Лугов бесконечных вёрсты

Доверчивы, глубоки…

Ловцами ночных жемчужин

Коралловых островов

Выходят косцы из хижин,

Глотая остатки снов.

Красивы они и юны,

Мечтают о стороне,

Где радужные лагуны

С жемчужницами на дне…

И каплей седьмого пота,

Жемчужинкой наяву –

Жёлтый цветок осота

В скошенную траву.

Летучая мышь

Остервенели бентофаги от изобилия стрекоз,

Луна, зачатая в овраге, приподнималась на откос.

От плесков пена пеленала рябь отуманенной реки,

Торча – точилкой из пенала, – часовня дула сквозняки.

Орябоват и коростелен, пролесок лесками осин

Звенел, как тетивою эллин – при взятье персами Афин.

Но хорошо, что Фемистоклов у нас – как пугал во саду,

Рать персиянская поблёкла, поблёкли звёзды на мосту,

Едва ночными фонарями овеществлён был божий свет –

Так меркнет в погребальной яме землёй осыпанный скелет.

Ракушка, тлея на ладони, закрыла створки. Ночь пришла

И скрыла тысячи агоний, и вскрыла нежные тела

Дневных существ, цветов, растений, пурпурной Эос вены… Что ж…

Борей, уставший от борений, как неподкованная вошь,

Смешон. Поэт – летучей мышью – взмыл, перепончато-крылат,

Над распушившейся камышью, над предвкушением утрат.

Мулине

Рябит пейзаж перед глазами из ярких ниток мулине,

Как Низами халат – орнамент восточных сладостей в окне.

Бывает осень восковична, сусальна, паточна, как мёд…

Черпаю ложкою привычно гнёт увядающих тенёт

Чертополоха, зверобоя… Над миской тучного пруда

Парят: туман, остатки зноя, полуда, листьев лабуда.

Пруд мозаичен от упавших золотошвейных лепестков,

Изюм грачей на сдобе пашни, мак мошек по бокам коров.

Чуть надломив щербет распутья, янтарной рощи пахлаву,

Я, путник, отмечаю с грустью позёмки блеянье в хлеву.

Хотя ещё рахат-лукумен луг, липкая душа

Моя темнеет, как игумен, как левый берег Иртыша.

Крошась, как грифель на бумагу – чуть надави на карандаш, –

Душа, напоминая брагу, молитвословит: «Отче наш».

На курьих ножках

На курьих ножках или гребешках,

Предполагая с ветром состязанье,

Приходит осень, и на всех парах

Летит мой лес по склону мирозданья.

Прощай, мой лес, теперь и навсегда,

Прощайте, мной не тронутые птицы,

Живая родниковая вода,

Какою упиваясь не напиться.

Прощай и ты, беспечный лешачок,

Аукнувший мне пасмурной порою –

Сугробов тебе мягких под бочок

И тёплых снов холодною зимою.

На сдачу

Я построю дом на сдачу (листья медные в саду)

И над омутом сгорбачу мост на липовом ходу.

Первый снег и лес – тельняшкой, стог порхает (Азраил),

Я сюда свой дом втемяшу, что бы кто ни говорил.

Две вороны, как сиделки, приютились под окном,

На окраине тарелки спит яичница вверх дном.

«По дороге зимней, скучной», где шуршат остатки жит,

Где душа пилой двуручной от унынья дребезжит,

Не бежит никто, ей богу!

…«Выхожу один я на дорогу».

* * *

Надломленной кистью рябины неспешно, мазок за мазком,

Нам осень рисует картины, где ветер бредёт босиком,

Где воздух с утра перламутров, где на коромысле реки

Качаются сонные утки, резвятся в цветах мотыльки.

Гудят пожелтевшие травы, пизанскою башнею стог

Кренится и просит управы на кем-то забытый сапог.

Моих не тревожа раздумий, не трогая струны души,

скворец, как почтенный игумен, гуляет по краю межи.

Расплылись от первых морозов грибы в потемневшем бору,

И словно таинственный остров в тумане плывёт поутру

Деревня... Крестьянские дети азартно играют в «чижа»,

погост отдыхает от смерти, от суетной жизни – душа.

Ноль

Всё, что зову пространством Бога, сопряжено с упряжкой дней,

Вернее, с упряжью… Дорога, конечно, – скатертью. Над ней

Дрожит звезда, иглоукольна, в покатой туче (яице),

Когда Бог делает мне больно, Бог не меняется в лице.

Не потому ли мир не вечен, что вечно видоизменён:

Он измельчён, как в банке лечо, лопатою – могильный дёрн.

Раздроблен, как при переломе голеностоп моей ноги,

Лишь Бог, напутствующий в коме, лишь Бог, всевидящий ни зги!

Я приставляю пазл к пазлу, казалось бы, ему – назло,

Луна, меняющая фазу, кругла, как некое число.

Бог – ноль. Что минус – неизвестно, что плюс – всегда предрешено,

А сумма составляет бездну, где не нащупываешь дно.

Гляжусь в пасхальную икону: как лик Господень отрешён!

Когда величина искома – лезть бесполезно на рожон.

Комбайн кухонный: свёкла, репа… зерно презрения – в муку!

Бывают шахматы из хлеба и ворон, клетчат, на суку!

* * *

О можжевельниковый куст!

Ты – словно знойным летом иней!

Огромных ягод тёмно-синих

Я помню горьковатый вкус…

О красновато-бурый жук!

Что прячешь голову? От страха?

Не тяжела ль тебе, мой друг,

Она, как шапка Мономаха?

О ароматный свежий стог!

В тебя звезда упала навзничь,

В тебе, решив остаться на ночь,

Мы отыскали уголок.

Рукоплесканье по телам…

Комар, что был неочевиден

В чаду самосожженья, нам

Под утро нуден и обиден.

Обозы звёзд

Обозы звёзд мерещатся реке,

Река сокрыта каторжными льдами,

Как гончий пёс, ручей – на поводке –

Срывается тяжёлыми рывками.

Замёрзшая вода, как ипподром,

Где глухо проскрипевшая телега

Обоза – под родительским окном

Остановилась в поиске ночлега.

Мы – скрытое дыхание воды –

Ночные хищники в протоках междуречья,

Нас каторжные сдавливают льды,

Нам жабры ополаскивает вечность.

Мы – тени обескровленных берёз,

Мы – злые зёрна выбитых колосьев,

Мы – эго распускающихся звёзд,

Мы – леденящий свист из-под полозьев.

Последняя свеча недалека,

Пути господни неисповедимы,

Дрожит и обрывается рука

В обратной перспективе пантомимы.

Мы – дети неродившихся отцов,

Мы ‒ пот искусника на складках плащаницы...

Не вглядываясь в лица пришлецов,

Берут поводья тёмные возницы.

Океан Эльзы

День позёмист, что похоже на писание стихов,

Из лягушечьей из кожи водянистых облаков

Месяц вылез на дорогу. – Эльза, собери на стол!

Ты с утра молилась Богу, Бог услышал, снизошёл.

Грузди, хлеб из русской печки, огуречик-хрумалёк…

Ты зажгла бы, Эльза, свечки, чую – вечер недалёк.

Словно саваном окутан, тополь дремлет за окном,

Эльза, сколько перламутра в сердце суетном твоём!

Пламя свечек восковично, сладок нежный фимиам,

Эльза, стало непривычно расслезившимся глазам!

Сыр, нарезанный кусками, огорчился вслед за мной,

Надо крест поправить маме, Эльза, будущей весной,

До которой, Эльза, вряд ли дотянуться мне теперь,

Как рукам твоим до грядок, где садовницею – смерть.

Эльза вымыла посуду, погасила Эльза свет,

Да пребудет с нами чудо, чудо-юдо… или нет?

Окинава

Я избавился от боли, как от банного листа,

Чёрным камнем в чистом поле прозябая неспроста.

Что налево, что направо – «тройка борзая бежит»,

Чудный остров Окинава к морю синему пришит.

Где развязан, словно узел (узел пояса юдзё?),

Экзальтированный узник, ослепительно-зелён,

На свободу – лесом, лугом – водопаден иногда,

Ручеёк сбегает цугом: в нём хрустальная вода.

Славен сакуры цветеньем Окинава-островок,

Я объят недоуменьем на распутье трёх дорог.

Ни убавить, ни прибавить – «пушки с пристани палят»,

Обжигающ, как васаби, гейши лакомый наряд.

Опустила очи долу ночь, а витязь на коне

Иероглифов крамолу, что расписана по мне,

Дочитал, проехав мимо, не отбрасывая тень,

Где горела Фукусима шапкой вора набекрень.

Орбиталь

И звёзды-угольки костра Джордано Бруно,

Погаснут навсегда в тот час, когда умру:

Процентщица (река, считающая дюны)…

Раскольников (топор, звенящий на ветру)…

Среди капустных меж, как между орбиталей,

Как некий электрон, блукается душа –

Клочок сырой земли у тающих проталин,

Наилегчайший пух над шумом камыша.

Воздушен и лукав, пространственен и зыбок –

Патриархальный мир до первого дождя:

Часовенками сов, улитками калиток,

Прислужницами луж – навеки уходя.

Осенний сад

На «саечку»… Вторую – за испуг.

Припоминая детское коварство,

Осенний сад, как старый Петербург,

Вдруг призовёт истерзанность на царство.

…Изломы линий, отсветы ветвей,

Крушенье листьев зыбких вечерами,

Зиянье – золотыми куполами –

Мечети, колоколен и церквей…

Багетный двор, забудь, что стало с нами.

Как я забыл. Чем горше, тем больней

Тоска о прожитом. Нет смысла возвращаться

К больничной скуке тучных площадей,

Трамвайных парков, парковых аллей...

Земля опять пытается вращаться,

Как память, притороченная к ней.

Замри, земля! На вдох! На поцелуй!

На тайное, как сон, рукопожатье!

На юный стон! На бедное проклятье

Исповедальной нежности твоей!

Замри, как в небе стая голубей.

Изломы линий, отблеск фонарей,

Хитросплетенье судорог наощупь…

Сегодняшней отъявленною ночью

Замри, земля. И белый снег пролей!

Осень Ефросиньи

Голубые сосны… Осень Ефросиньи…

Над полями – просинь, над лесами – ливни.

Облетают клёнов золотые листья,

В лужах воспалённых – перебежки лисьи.

Низкие туманы прячутся в лощине,

Ефросинья встанет рано по причине –

Важной, вековечной… выйдет за дровами…

Задымится печка с красными блинами.

Горькие калины, тонкие берёзы…

В небе темно-синем – Ефросиньи слёзы.

Засыпает цапля, словно на ходулях,

Снег летит, как пакля – забиваясь в улей,

В конуру собачью, щелину в заборе,

И горит, горячий, шапкою на воре!

Снова – без усилья сыплется от брюха,

Плачёт Ефросинья радостно и сухо.

Ответ

Я не участвую в войне, война участвует во мне…

Юрий Левитанский

Такой шёл дождь, что и река успела вымокнуть до нитки,

Кибиткой крытой ямщика ползла рогатая улитка –

Палитрой радуги. Я ждал прибытья местного парома,

А с ним – и старый самосвал, где вместо стёкол – глаукома.

Горбыль, который леспромхоз крестьянам продавал по трёшке,

Вёз самосвал волшебник Оз, курил и сплёвывал в окошко.

Он знал один, как не застрять в огромных лужах на дороге,

Не позволяя забывать ни о России, ни о Боге.

Что помню я из тех времён, что сохранил я для народа

В душе моей, не опьянён прокисшей брагою свободы?

Я лес и луг не узнаю, я потерял себя и близких,

Как книжку красную в бою на переправе через Вислу.

Я – тень упавшего креста полуразрушенной часовни,

Среди апостолов Христа – я невиновного виновней!

Я – мусор, сброшенный в отвал нечеловеческих страданий…

Каким-то чудом самосвал меня довёз до бабы Мани.

Бутылка водки на столе, пирог, салфеткою укрывшись,

С одышкой борется... Во мгле – всё фотокарточки погибших,

Иконка рядом: муж, отец, пять сыновей... Я улыбнулся

И выпил водки – пей-не пей – никто обратно не вернулся.

– Я присмотрела, – баба Мань – за родовым твоим поместьем, –

Сказала… Переехав грань, я залпом опрокинул «двести».

Ключей взял связку, взял багор: ответ – в отсутствии вопроса,

И ставню выломал, как вор, и нервно скомкал папиросу.

Пастораль

Высокий дуб – Гаргантюа,

Сосна – Пантагрюэль.

На берегу реки стога,

А за стогами хмель.

Облюбовали сень лесов

На выпасе стада:

Ручей глубокий бирюзов,

Зелёная звезда...

Звени, свисти пастуший кнут,

Наигрывай свирель

Телячьей песенки маршрут:

«Панта-тата-грюэль».

Среди крестьянок на бугре

Есть девочка-цветок:

Вьюнок? жеманница? кипрей?

Фиалка? Василёк!

Она, как чудо из чудес,

Заглядывала в даль

Глазами, полными небес,

Таящими печаль.

Так было долго – много лет

(Наигрывай, свирель!),

Вдруг «ах!», и Василинки нет.

Панта-тата-грюэль.

Пасха

Простор, обрубленный по локоть,

Дождей занудных оболочь...

Дай мне звезду, чтоб ею кокать

В пасхальную святую ночь.

Дай мне особую какую,

Остроконечную звезду…

Я врежу влёт, напропалую

Той, что пророчится в саду.

А утром одуреет паства,

И разлетятся «новостя»,

Как мы отпраздновали Пасху,

Друг друга звёздами крестя.

Пасхальное

Весенний лёд, как решето; теплей, отзывчивее небо;

Берёза в драповом пальто, в пуховом палантине верба.

Запахло сыростью в борах, туман, как праздничное тесто.

Я вспомнил вдруг о семенах и повтыкал их повсеместно.

Как пропадает молоко у матерей в кромешный голод,

Так под разлившейся рекой дорога исчезает в город.

Гостей не жду, коль нет дорог, но сердце грусть не потревожит,

Ведь поспешает на порог пасхальный день – всегда погожий.

Подрамник

Скрип одинокого плетня, морганье сумрачности в кронах

Под светом звёзд, при свете дня и стёкол радужных оконных.

Как первых заморозков соль, испепеляющая листья,

Всё ощутимей в сердце боль, усугубляемая жизнью

В деревне. Дождь осточертел, колодец мается без дела.

Печь истопил, попил, поел... Пока совсем не надоело,

Писал родителям письмо и клеил марку на конвертик.

Повисли грязной бахромой и ёжатся хворобно ветки

Деревьев… Холодно. Дрова довольно дороги. Дорогой

Я с топором «качать права» бреду вдоль рощицы убогой.

Поленов, Шишкин, Левитан в глуши нашли б себе занятье,

Макая кисточки в туман, приняв осеннее проклятье

Как милость, как великий дар божественного вдохновенья…

Но я б – в утиль охотно сдал деревни «чудные мгновенья».

Ратую

Река – песочные часы, где время сыплется откосо…

Так формируется ястык тумана, прячущего остров.

Добрая половина России

не любит Есенина,

Ещё большая

не воспринимает Рубцова.

Оказывается, существуют гении,

Реформирующие русское слово.

На кой ляд его реформировать?

Предпочитаю – владеть.

Как спиною невольника

Работорговца плеть.

Хорезм харизматичен –

С цезурой Чингис-хана на пятой стопе.

Не засоряйте личку,

Когда на дворе апрель,

Май, июнь, июль, август,

Ямб, анапест, хорей,

Словно конюшни (Авгиевы)

фекалиями коней.

На циферблате озерца – без двадцати восьми кувшинок.

Не пить с любимого лица мне больше маковых росинок…

Ублажая добрую половину,

Прислушиваясь к большинству,

Я сам подставляю спину

Под скошенную траву.

Зато хорошо вижу: месяц и звездопад,

Аз, буки, веди, иже обожествляют ад,

Сад возле дома с мансардою…

Сбившись с ног,

Радуйтесь, православные, –

С нами язык и Бог!

* * *

Слетают листья с белых крон,

Посверкивает мир,

Над лесом выгнут небосклон,

Как школьный транспортир.

В прозрачном воздухе покой,

Доверчивость и тишь,

Звезда бледнеющей рукой

Опёрлась о камыш.

Успокоение души

Несложно передать –

Как летней неги миражи

Нисходит благодать.

Сыр

И дождь потакает слезою, и лес оставляет без чувств,

Пугая (за лесом) грозою – темна покаянная грусть!

Досадно, что плох трансформатор, надежда – на сполох зарниц,

Зияющий озера кратер и жёлтые листья страниц –

Поля подневольной пшеницы шуршат восходящим теплом,

И птицы, осенние птицы пытаются встать на крыло!

Фонарики разного толка по улице – это из школ вернулись детишки,

И колко поёжился старый забор, вздохнул, озадаченный крайне,

Свеченьем ночных мотыльков и титров на звёздном экране

Сквозь шторки густых облаков.

Закончился день слеповатый, луна обездолила мир…

И долго искал виноватых мышами поеденный сыр.

«Тропою ложных солнц»

Становится мелее видений череда.

Виляют по аллее вдоль алчного пруда

Дурашливые солнца – я насчитал их три:

Одно торит оконце, другое – изнутри.

Где третье? Я растерян, расстроен, как рояль,

Оглохнув, что тетеря, на обе пастораль.

Звенящей оплеухой назойливый комар

Изобличает сухо мой заскорузлый дар.

Не отраженье света подчеркивает свет –

Душа, душа поэта, сходящая на нет.

Дрезинен от рожденья – имеется в виду

Не суть передвиженья, а валкость на ходу:

Костыльность, угловатость, нательность пиджака

Не отменяют святость, потёртую слегка.

Зомбируя пространство, товарищ военком,

Предпочитаю пьянство погоне за плевком.

Хиляет по аллее, как хиппи, листопад,

Становятся хирее апокрифы утрат:

Я сгорблен и подавлен – я насчитал их – несть!

И третье солнце – камнем – и камнепадом – весть

Благая: он покинул шарообразный мир…

Остался только стимул (точней: ориентир)!

Фермер

Свет солнца над террасой (как зеркало в пыли),

Приподнимают астры соцветья от земли.

Кувшинки, как заплаты, на ватнике пруда,

Ждут вороны-прелаты день Страшного Суда.

По метеопрогнозу – гроза на после двух,

О чём не знают розы и розовый лопух

С изнанки… Только карпы, как тёмные волхвы,

Лежат у дна попарно, набравшие воды

В желудки… я намедни – навешал им лапши,

Держа в сарае бредни на всякие шиши.

Не ветреная Геба – Зевесова орла:

Мулардам дал я хлеба и репы (не со зла).

Собрались возле лужи на сходку воробьи,

Поднялся ветер, южен, как le vin d’Ay.

Таинственно ступая, как пешкой сделать шах,

Вошла соседка Рая с бездонностью в очах.

Я дал ей корнишоны, капусту-бигуди,

Уняв умалишенный стук в области груди.

Словами о погоде, о состоянье дел

На огороде, вроде, я говорить посмел.

Раздался, отрезвляющ, сигнал (конец надежд):

У Раи есть товарищ на Lamborghini (беж).

Мы с Райкою учились в обычном ПТУ,

Любили группу «Chi-Li» и делали тату.

Раз, убежав с урока, укрылись от грозы

В саду, где бюст пророка не проронил слезы.

По метеопрогнозу – земля была, как гимн!

Метаморфозы прозы, Овидий Публий ибн…

* * *

Я наблюдаю изумленье осенних лучезарных дней

И чувствую прикосновенье летящих мимо журавлей.

На бестолковых лужах накипь, а у разъезженных дорог

Опознавательные знаки, которые расставил Бог:

Напёрстки красных мухоморов, поганки в нитях паутин…

Но разлетаются не споры, а листья медные осин.

Как украшенья на запястьях остановившейся реки –

Роса, парящий низко ястреб и звёзд вечерних угольки.