На сдачу
Я построю дом на сдачу (листья медные в саду)
И над омутом сгорбачу мост на липовом ходу.
Первый снег и лес – тельняшкой, стог порхает (Азраил),
Я сюда свой дом втемяшу, что бы кто ни говорил.
Две вороны, как сиделки, приютились под окном,
На окраине тарелки спит яичница вверх дном.
«По дороге зимней, скучной», где шуршат остатки жит,
Где душа пилой двуручной от унынья дребезжит,
Не бежит никто, ей богу!
…«Выхожу один я на дорогу».
Ноль
Всё, что зову пространством Бога, сопряжено с упряжкой дней,
Вернее, с упряжью… Дорога, конечно, – скатертью. Над ней
Дрожит звезда, иглоукольна, в покатой туче (яице),
Когда Бог делает мне больно, Бог не меняется в лице.
Не потому ли мир не вечен, что вечно видоизменён:
Он измельчён, как в банке лечо, лопатою – могильный дёрн.
Раздроблен, как при переломе голеностоп моей ноги,
Лишь Бог, напутствующий в коме, лишь Бог, всевидящий ни зги!
Я приставляю пазл к пазлу, казалось бы, ему – назло,
Луна, меняющая фазу, кругла, как некое число.
Бог – ноль. Что минус – неизвестно, что плюс – всегда предрешено,
А сумма составляет бездну, где не нащупываешь дно.
Гляжусь в пасхальную икону: как лик Господень отрешён!
Когда величина искома – лезть бесполезно на рожон.
Комбайн кухонный: свёкла, репа… зерно презрения – в муку!
Бывают шахматы из хлеба и ворон, клетчат, на суку!
Осень Ефросиньи
Голубые сосны… Осень Ефросиньи…
Над полями – просинь, над лесами – ливни.
Облетают клёнов золотые листья,
В лужах воспалённых – перебежки лисьи.
Низкие туманы прячутся в лощине,
Ефросинья встанет рано по причине –
Важной, вековечной… выйдет за дровами…
Задымится печка с красными блинами.
Горькие калины, тонкие берёзы…
В небе темно-синем – Ефросиньи слёзы.
Засыпает цапля, словно на ходулях,
Снег летит, как пакля – забиваясь в улей,
В конуру собачью, щелину в заборе,
И горит, горячий, шапкою на воре!
Снова – без усилья сыплется от брюха,
Плачёт Ефросинья радостно и сухо.
«Тропою ложных солнц»
Становится мелее видений череда.
Виляют по аллее вдоль алчного пруда
Дурашливые солнца – я насчитал их три:
Одно торит оконце, другое – изнутри.
Где третье? Я растерян, расстроен, как рояль,
Оглохнув, что тетеря, на обе пастораль.
Звенящей оплеухой назойливый комар
Изобличает сухо мой заскорузлый дар.
Не отраженье света подчеркивает свет –
Душа, душа поэта, сходящая на нет.
Дрезинен от рожденья – имеется в виду
Не суть передвиженья, а валкость на ходу:
Костыльность, угловатость, нательность пиджака
Не отменяют святость, потёртую слегка.
Зомбируя пространство, товарищ военком,
Предпочитаю пьянство погоне за плевком.
Хиляет по аллее, как хиппи, листопад,
Становятся хирее апокрифы утрат:
Я сгорблен и подавлен – я насчитал их – несть!
И третье солнце – камнем – и камнепадом – весть
Благая: он покинул шарообразный мир…
Остался только стимул (точней: ориентир)!
Жизнь
1
Заботлив, что косяк в избе – успей пригнуться,
Завёрнут в кокон сна, что выбелен и спел,
Надраен, как сапог, улыбчив, словно блюдце,
Мой заоконный мир (у Пушкина – удел).
Порхает мотылёк, как плащ, демисезонен;
Расстроенной струной, натянутой навзрыд,
Скрипучая сосна – неправедный Полоний –
Мне в ухо каплет яд, точнее, дребезжит.
Вертится рьяный стог юлою на отшибе,
Гундосят в зеркалах Ленд Крузера шмели,
Ребристая река, как серебристый шифер,
Где ласточки снуют, и рыбы – на мели.
Умел бы рисовать – влепил на небе тучи,
Поставил жирный крест – чернильное пятно…
Чему нас учит жизнь? Да ничему не учит.
Цеди себе слова, гляди себе в окно.
2
Стекают сквозь дуршлаг обрыва касатки-ласточки на пруд,
Где лакокрасочные рыбы знамёна красные несут.
Сидит торжественная жаба у дна в люстриновом жабо,
Закат, облапавший сентябрь, как бабой сделанный аборт.
Я чую запах умерщвленья, заядлой нечисти в душе,
Хотя отрывистое пенье пернатых вьётся в камыше.
Подвох! В обильном жизнелюбье, в торжествовании надежд –
Смерть, словно птица пищу в клюве, сжимает веки наших вежд.
Я вскормлен смертью громогласно, я сдури выпал из гнезда...
И приглянулся столь прекрасной, но быстротечной как вода!
Орбиталь
И звёзды-угольки костра Джордано Бруно,
Погаснут навсегда в тот час, когда умру:
Процентщица (река, считающая дюны)…
Раскольников (топор, звенящий на ветру)…
Среди капустных меж, как между орбиталей,
Как некий электрон, блукается душа –
Клочок сырой земли у тающих проталин,
Наилегчайший пух над шумом камыша.
Воздушен и лукав, пространственен и зыбок –
Патриархальный мир до первого дождя:
Часовенками сов, улитками калиток,
Прислужницами луж – навеки уходя.
Горнист
Да здравствует юный октябрь – могильное солнце страны,
Упавшие яблоки с яблонь в траве окаянной видны.
Осунувшись, как от холеры, гнилые, как море Сиваш,
Они, словно в Зимнем – эсеры, бормочут мне «Отче» не наш.
Когда я горланил речёвки, дул в горн на заре, козлоног,
Тогда пионерки-«бичовки» мне отдали души в залог.
Я видел таких в переходе подземном напротив Сенной,
Просящих – курками на взводе – о хлебе, о доле иной.
Бегут – барабанной дробью – мурашки по телу – горнист
Дудел – и в бараках за Обью, зардевшись от ленинских искр,
И в дантовом круге, зубами сжимая расплавленный горн,
Где лавы кровавое знамя немело в расщелинах гор.
И, ангельский свет расточая, – Хозяйкою Медной горы –
На чай невзначай или к чаю – дарю я старухам дары…
Они, как и прежде, наивны… «Герой, я тебя не люблю! –
Мне вслед прошипела (Наина?): – верни, сука, душу мою!»
Океан Эльзы
День позёмист, что похоже на писание стихов,
Из лягушечьей из кожи водянистых облаков
Месяц вылез на дорогу. – Эльза, собери на стол!
Ты с утра молилась Богу, Бог услышал, снизошёл.
Грузди, хлеб из русской печки, огуречик-хрумалёк…
Ты зажгла бы, Эльза, свечки, чую – вечер недалёк.
Словно саваном окутан, тополь дремлет за окном,
Эльза, сколько перламутра в сердце суетном твоём!
Пламя свечек восковично, сладок нежный фимиам,
Эльза, стало непривычно расслезившимся глазам!
Сыр, нарезанный кусками, огорчился вслед за мной,
Надо крест поправить маме, Эльза, будущей весной,
До которой, Эльза, вряд ли дотянуться мне теперь,
Как рукам твоим до грядок, где садовницею – смерть.
Эльза вымыла посуду, погасила Эльза свет,
Да пребудет с нами чудо, чудо-юдо… или нет?
Окинава
Я избавился от боли, как от банного листа,
Чёрным камнем в чистом поле прозябая неспроста.
Что налево, что направо – «тройка борзая бежит»,
Чудный остров Окинава к морю синему пришит.
Где развязан, словно узел (узел пояса юдзё?),
Экзальтированный узник, ослепительно-зелён,
На свободу – лесом, лугом – водопаден иногда,
Ручеёк сбегает цугом: в нём хрустальная вода.
Славен сакуры цветеньем Окинава-островок,
Я объят недоуменьем на распутье трёх дорог.
Ни убавить, ни прибавить – «пушки с пристани палят»,
Обжигающ, как васаби, гейши лакомый наряд.
Опустила очи долу ночь, а витязь на коне
Иероглифов крамолу, что расписана по мне,
Дочитал, проехав мимо, не отбрасывая тень,
Где горела Фукусима шапкой вора набекрень.
Закулисье
В сизой дымке закулисья, если сцена – это холм,
Промелькнёт мордашка лисья, что кувшинка среди волн.
Закулисье, заалисье… Луж кривые зеркала,
Чем загадочнее мысли – тем напористее мгла.
Трудно выжить в закулисье, рано сеять, поздно жать,
Взбудоражил месяц-глиссер вод бревенчатую кладь.
Запрягаю я подводу (двести сорок лошадей)
И ныряю в ночь, как в омут Иордана иудей.
Фары высветят из мрака тварь, несносную лесну,
В ноги кинулась собака, словно рыба на блесну.
Жду бутлегера (поганый, скверно выгнанный первач),
В закулисье, по карманам совы ухают, хоть плачь.
Чу! Над кладбищем – частицы: разлагаются гробы,
В трёхлитровой банке – Ницца, как пробоина судьбы,
Где мутнеет на закате солнца Opera de Nice,
Где усеяли фарватер, как священники без риз,
Яхты… Звякнула щеколда. Божий свет погас в душе,
С мест повскакивали орды тараканов и мышей.
То ли эха отголоском, то ли тем, с чем не знаком –
Как ветрянка или оспа – проявилась над селом,
Покрывая первым снегом и деревья, и дома
Закулисья, копны-лего долгожданная зима.
Фермер
Свет солнца над террасой (как зеркало в пыли),
Приподнимают астры соцветья от земли.
Кувшинки, как заплаты, на ватнике пруда,
Ждут вороны-прелаты день Страшного Суда.
По метеопрогнозу – гроза на после двух,
О чём не знают розы и розовый лопух
С изнанки… Только карпы, как тёмные волхвы,
Лежат у дна попарно, набравшие воды
В желудки… я намедни – навешал им лапши,
Держа в сарае бредни на всякие шиши.
Не ветреная Геба – Зевесова орла:
Мулардам дал я хлеба и репы (не со зла).
Собрались возле лужи на сходку воробьи,
Поднялся ветер, южен, как le vin d’Ay.
Таинственно ступая, как пешкой сделать шах,
Вошла соседка Рая с бездонностью в очах.
Я дал ей корнишоны, капусту-бигуди,
Уняв умалишенный стук в области груди.
Словами о погоде, о состоянье дел
На огороде, вроде, я говорить посмел.
Раздался, отрезвляющ, сигнал (конец надежд):
У Раи есть товарищ на Lamborghini (беж).
Мы с Райкою учились в обычном ПТУ,
Любили группу «Chi-Li» и делали тату.
Раз, убежав с урока, укрылись от грозы
В саду, где бюст пророка не проронил слезы.
По метеопрогнозу – земля была, как гимн!
Метаморфозы прозы, Овидий Публий ибн…
© Сергей Пахомов, 2014-2018.
© 45 параллель, 2018.