Сергей Наровчатов

Сергей Наровчатов

(1919 – 1981)

 

Сергей НаровчатовРусский советский поэт, критик и журналист, военный корреспондент.

Родился 3 октября 1919 года в Хвалынске (ныне Саратовская область), детство провёл в Москве, в 1933 году вместе с матерью переехал в Магадан, где в заключении находился его отец, там и окончил среднюю школу.

После окончания средней школы уезжает в Москву и в 1937 году поступает учиться в Московский институт истории, философии и литературы (МИФЛИ). В декабре 1939 года Наровчатов уходит добровольцем на финскую войну. После окончания военных действий в 1940 году он поступает учиться в Литературный институт им. Горького, а в МИФЛИ остаётся на экстернате. Оба института он успел закончить в 1941, и дипломы об их окончании уже получал в первые дни немецкого наступления.

Военные годы оказались для Наровчатова самыми значительными во всей его биографии. Войну он прошёл от начала и до конца. Участвовал в боях под Ельцом, Ливнами, Верховьем, воевал на Волховском и Ленинградском фронтах, освобождал Эстонию и Польшу. Войну закончил 8 мая 1945 года в центре Германии на Эльбе в звании капитана. За участие в боях был награждён орденами и медалями, на фронте вступил в ВКП(б). Военная и историческая темы становятся главными в поэзии Наровчатова.

Демобилизовавшись в 1946, работает в различных газетах, в аппарате ЦК ВЛКСМ, а затем принимает решение стать писателем-профессионалом.

В 1948 в издательстве «Московский рабочий» вышел первый сборник стихов поэта «Костёр», в основном составленный из стихотворений военных лет.

За свою жизнь Наровчатов опубликовал более 40 книг: поэзия, проза, литературоведение, критика, публицистика и др.

С 1971 года секретарь СП СССР и первый секретарь Московского отделения СП РСФСР.

С 1974 по 1981 год – главный редактор журнала «Новый мир».

22 июля 1981 года Наровчатов умер в Коктебеле. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище.

 

* * *

 

В прошлом году исполнилось 100 лет со дня рождения Сергея Наровчатова – замечательного поэта фронтового поколения, прошедшего две войны: и «незнаменитую» финскую, и Великую Отечественную.

Сегодня из его стихов чаще всего вспоминают ставшие своеобразной «визитной карточкой» «Вариации из притч»:

 

Много злата получив в дорогу,

Я бесценный разменял металл,

Мало дал я Дьяволу и Богу,

Слишком много Кесарю отдал.

 

Потому что зло и окаянно

Я сумы страшился и тюрьмы,

Откровенье помня Иоанна,

Жил я по Евангелью Фомы...

 

Горькая исповедь, стихотворная форма которой только утяжеляет суть высказывания. И это пишет поэт, задолго до того сложивший великие строки о войне за свою «горестную, русскую, родимую», «завещанную от дедов и отцов»:

 

В своей печали древним песням равный,

Я сёла, словно летопись, листал

И в каждой бабе видел Ярославну,

Во всех ручьях Непрядву узнавал.

 

Крови своей, своим святыням верный,

Слова старинные я повторял, скорбя:

– Россия, мати! Свете мой безмерный,

Которой местью мстить мне за тебя?

 

На первую свою войну поэт ушёл из полного всевозможной романтики ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), уже вошедшего в историю литературы вместе с его выпускниками. Прочие блистательные «ифлийцы», которые, кажется, только и мечтали, что о «ежедневных Бородино» (М. Кульчицкий), тогда не тронулись с места. И, в конечном счёте, правильно сделали – войны всё равно хватило на всех...

Кроме Наровчатова «на той войне незнаменитой» был один Михаил Луконин – выпускник Сталинградского учительского, а затем и московского Литературного институтов.

 

Семафор на пути отправленье маячит.

(После поймём – в окруженье прямо!)

А мама задумалась...

– Что ты, мама?

– На вторую войну уходишь, мальчик!

 

На первых порах Сергей Наровчатов, пожалуй, был сильнейшим поэтом своего поколения. Говорю так, прежде всего имея в виду его стихи 40-х годов – словно высеченные из одного большого куска мрамора, продолжающие и дополняющие друг друга: есть от чтения ранней лирики поэта неслучайное ощущение эпического повествования, когда со страницы на страницу переходят «сожжённые сёла», «казнённые города», плачущие бабы, в каждой из которых поэт «видел Ярославну», во всех ручьях «Непрядву узнавая». У кого ещё из фронтовиков звучал такой древнерусский мотив сыновности?

Неполных двадцати пяти лет от роду, уже на «второй войне» Наровчатов благодарно, едва ли не восхищённо восклицает:

 

Я жил всю жизнь глухой мечтой о чуде.

Из всех чудес ко мне пришло одно –

Невесть откуда взявшиеся люди

Тащили мимо длинное бревно...

 

...Я слишком часто видывал, как пламя

Жильё и жизнь под самый корень жгло,

И я гляжу широкими глазами,

Как из золы опять встаёт село.

 

Природа, обступающая поэта на его дорогах, из абстрактной «окружающей среды» естественно разбивается на живые составляющие родного мира – зарница, ветер становятся помощниками человека, а «камни, лешие и птицы» – иными словами, природа во всех своих ипостасях, включая сказочную – создают вокруг него тесный дружественный круг:

 

Я подпалил костёр зарницей,

И стал костёр светлее дня,

И камни, лешие и птицы

Со мной уселись у огня.

 

Среди урочища глухого

Сыскав меня, из-за угла

Сама, без окрика и слова,

Дорога под ноги легла.

 

Я логом шёл. И враг приметил,

Но – пращур мой и побратим –

Погибель злую вольный ветер

Отвёл дыханием своим...

 

Речь, повторюсь, о ранних стихах Наровчатова. Однако говорить (чем, увы, грешат многие современные «бестолкователи»), что впоследствии поэт «пропил талант», мягко говоря, не правомерно. Наровчатов до последнего добивался воплощения в своих стихах данной им в 1959 году горячей формулы:

 

Тут слово поглощает скалы,

В строку вживается простор

И превращается в кристаллы

Перенасыщенный раствор.

 

Таким поэт видел «рождение стиха». Вообще же наровчатовский стих отличается плотной, густой прозрачностью – стихи его насыщены ясностью мысли вкупе с неизменным «сердцетрясением».

А «ясность мысли» предполагает ясность и в самих словах:

 

Так пусть всё встанет на свои места,

Как прежде, воздух станет просто – воздух,

Простой листвой останется листва,

Простое небо будет просто в звёздах.

 

Таков «раствор», выкристаллизовавшийся в лучшие его стихотворения, без которых сегодня не представить как антологию поэзии военных лет, так и вообще – русской поэзии XX века.

 

* * *

 

«Став чиновником» (ещё один посмертный упрёк поэту), Наровчатов помог множеству писателей – кому публикацией, кому разбором, кому просто добрым словом, упоминанием. Мне в этой связи хочется вспомнить о докладе, сделанном им на совещании молодых поэтов России 1963 года (опубликован в книге «Разговор начистоту». М.: Советская Россия, 1965). С какой сердечностью проходится этот «пьяница-чиновник» по стихам молодых авторов – с каким добрым озорством и чистым взглядом – отнюдь не «чиновническим», а ровно наоборот: в каждом высказывании слышится поэт, сумевший соединить в себе «опытность» мэтра и молодой задор.

Все эти качества сохранились и в поздних наровчатовских стихах: достаточно перечитать второе после «Вариаций» самое известное его стихотворение «Пёс, девчонка и поэт» – сколько живого мягкого юмора, самоиронии в этих строках, сколько улыбки, словно бы еле сдерживаемой, чтобы не прыснуть от смеха, запрятано в каждой строфе!

Нельзя не отметить и светлого простодушия строк поэта. Мы уже попривыкли не то чтобы к фигам в кармане – к ним, положим, был привычен и читатель прошлых лет – но уже к откровенной квазиглубокомысленности, обратной стороной которой явился современный нахрапистый антиэстетизм – не только в прозе, но и в стихах. Вот она, «свобода слова», одно из важнейших её проявлений – можно писать о чём угодно, что угодно и как угодно... И ведь дело не в том, что до того было «нельзя» – сам Наровчатов недаром громогласно заявил в стихах, «что не было, нет и не будет/Запретных сюжетов и тем!», прекрасно при этом понимая, что поэту незачем гоняться за какими бы то ни было формальными ухищрениями ли, эпатажными выплесками; а главное (возвращаясь к своей изначальной мысли о простодушии) – будучи способным просто и мудро выдохнуть, не боясь быть банальным и  «повториться»:

 

Две тыщи... Новой только эры!

Что не случалось с той поры?

Забылись нравы, страны, веры.

Земля стара, и мы стары...

 

...Но за открытую дорогу

К другим, счастливым временам

Простится хоть не всё, но много

Тебе, и мне, и вместе нам.

 

Грешим не главным и не славным,

Но в самом главном мы правы,

И знаем мы, что в этом главном

Земля нова и мы новы.

 

* * *

 

Сергей Наровчатов, помимо стихов, оставил серию интереснейших очерков – «написанных с тыняновской силой исторических малоформатных произведений в прозе», по слову Е. Евтушенко. Печатаемые в середине-конце 70-х в «Новом мире», впоследствии очерки эти были собраны в сборник «Мы входим в жизнь. Книга молодости» (М.: Художественная литература, 1980).

В одном из них («С её стихами») поэт рассказывает о своей довоенной любви и о том, что после «война разбила, перевернула, искалечила столько судеб, что разрыв между двумя молодыми людьми вряд ли мог остановить внимание. А впрочем, чёрт его знает... Драма не перестаёт быть драмой, даже если она включена в трагедию...»

Поразительным образом выразить свою драму, включив её в общую трагедию (сделав и её таким образом максимально «своей») Наровчатову удалось в раннем стихотворении «Предпоследнее письмо» – образ любимой накрепко переплетён с образом Родины: им, двум своим незаживающим ранам, и пишет письмо поэт, «своим святыням верный»...

 

Вот и отобрана ты у меня!..

Неопытен в древней науке,

Я бой проиграл, пораженье кляня,

Долгой и трудной разлуке.

 

Я бился, как за глухое село,

Патроны истратив без счёта.

Со свистом и руганью, в рост и в лоб

В штыковую выходит рота.

 

И село превращает в столицу борьба,

И вечером невесёлым

Догорает Одессой простая изба

И Севастополем – школа.

 

Бой проигран. Потери не в счёт.

В любовь поверив, как в ненависть,

Я сейчас отступаю, чтоб день или год

Силы копить и разведывать.

 

И удачу с расчётом спаяв, опять

Каким-нибудь утром нечаянным

Ворваться

      и с боем тебя отобрать

Всю – до последней окраины!

 

...Годы спустя на смену былой клокочущей интонации пришла неторопливая раздумчивость. «Лирико-историческим малоформатным произведением» – но уже не в прозе, а в стихах – можно назвать и поздний наровчатовский шедевр «Зелёные дворы», где повторяющийся вздох «Тяжко на Москве...» переходит со двора на двор, озвученный безымянными «винтиками» эпох – со времён Орды по «сороковые-роковые» XX века. Последней вздыхает любимая, чтобы раствориться в «толпе разлук», дав дорогу теням давно погибших друзей... На этом «встречи» заканчиваются, не осталось больше дворов памяти – как исторической, так и своей – личной, пережитой; и вот уже

 

Закрыв лицо тяжёлыми руками,

Пошёл я прочь с последнего двора.

 

Не потому ли шёл я без оглядки,

Что самого себя узнал меж них,

Что были все разгаданы загадки,

Что узнан был слагающийся стих?

 

Не будет лип, склонившихся навстречу,

Ни теремов, ни флигелей в листве,

Никто не встанет с беспокойной речью,

Никто не скажет: – Тяжко на Москве...

 

Стихотворение закольцовано – своеобразным «прологом» и «эпилогом» одновременно для него служит строфа:

 

На улицах Москвы разлук не видят встречи,

Разлук не узнают бульвары и мосты.

Слепой дорогой встреч я шёл в Замоскворечье,

Я шёл в толпе разлук по улицам Москвы.

 

В какой-то мере она – и нечаянный эпиграф ко всему корпусу поздней лирики поэта.

А юный Наровчатов оставил ещё одно бесценное свидетельство в стихах, сказав о том, как из погибших солдат сооружали бруствер, «вполне надёжный для упора», и как сам он двадцатилетним пацаном примерял свою возможную гибель к такой посмертной «службе»:

 

Куда как хорошо с меня стрелять.

Не вздрогну под нацеленным оружьем...

Всё, кажется, сослужено... Но глядь,

Мы после смерти тоже службу служим!

 

К счастью для себя и для поэзии Сергей Наровчатов вернулся с войны, чтобы сегодня строка «Мы после смерти тоже службу служим!» из солдатского монолога стала одной из важнейших строк в монологе поэта. Таков его «памятник», его бессрочная служба.

 

Константин Шакарян

Подборки стихотворений