(1919 – 1981)
Русский советский поэт, критик и журналист, военный корреспондент.
Родился 3 октября 1919 года в Хвалынске (ныне Саратовская область), детство провёл в Москве, в 1933 году вместе с матерью переехал в Магадан, где в заключении находился его отец, там и окончил среднюю школу.
После окончания средней школы уезжает в Москву и в 1937 году поступает учиться в Московский институт истории, философии и литературы (МИФЛИ). В декабре 1939 года Наровчатов уходит добровольцем на финскую войну. После окончания военных действий в 1940 году он поступает учиться в Литературный институт им. Горького, а в МИФЛИ остаётся на экстернате. Оба института он успел закончить в 1941, и дипломы об их окончании уже получал в первые дни немецкого наступления.
Военные годы оказались для Наровчатова самыми значительными во всей его биографии. Войну он прошёл от начала и до конца. Участвовал в боях под Ельцом, Ливнами, Верховьем, воевал на Волховском и Ленинградском фронтах, освобождал Эстонию и Польшу. Войну закончил 8 мая 1945 года в центре Германии на Эльбе в звании капитана. За участие в боях был награждён орденами и медалями, на фронте вступил в ВКП(б). Военная и историческая темы становятся главными в поэзии Наровчатова.
Демобилизовавшись в 1946, работает в различных газетах, в аппарате ЦК ВЛКСМ, а затем принимает решение стать писателем-профессионалом.
В 1948 в издательстве «Московский рабочий» вышел первый сборник стихов поэта «Костёр», в основном составленный из стихотворений военных лет.
За свою жизнь Наровчатов опубликовал более 40 книг: поэзия, проза, литературоведение, критика, публицистика и др.
С 1971 года секретарь СП СССР и первый секретарь Московского отделения СП РСФСР.
С 1974 по 1981 год – главный редактор журнала «Новый мир».
22 июля 1981 года Наровчатов умер в Коктебеле. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище.
* * *
В прошлом году исполнилось 100 лет со дня рождения Сергея Наровчатова – замечательного поэта фронтового поколения, прошедшего две войны: и «незнаменитую» финскую, и Великую Отечественную.
Сегодня из его стихов чаще всего вспоминают ставшие своеобразной «визитной карточкой» «Вариации из притч»:
Много злата получив в дорогу,
Я бесценный разменял металл,
Мало дал я Дьяволу и Богу,
Слишком много Кесарю отдал.
Потому что зло и окаянно
Я сумы страшился и тюрьмы,
Откровенье помня Иоанна,
Жил я по Евангелью Фомы...
Горькая исповедь, стихотворная форма которой только утяжеляет суть высказывания. И это пишет поэт, задолго до того сложивший великие строки о войне за свою «горестную, русскую, родимую», «завещанную от дедов и отцов»:
В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.
Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
– Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?
На первую свою войну поэт ушёл из полного всевозможной романтики ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), уже вошедшего в историю литературы вместе с его выпускниками. Прочие блистательные «ифлийцы», которые, кажется, только и мечтали, что о «ежедневных Бородино» (М. Кульчицкий), тогда не тронулись с места. И, в конечном счёте, правильно сделали – войны всё равно хватило на всех...
Кроме Наровчатова «на той войне незнаменитой» был один Михаил Луконин – выпускник Сталинградского учительского, а затем и московского Литературного институтов.
Семафор на пути отправленье маячит.
(После поймём – в окруженье прямо!)
А мама задумалась...
– Что ты, мама?
– На вторую войну уходишь, мальчик!
На первых порах Сергей Наровчатов, пожалуй, был сильнейшим поэтом своего поколения. Говорю так, прежде всего имея в виду его стихи 40-х годов – словно высеченные из одного большого куска мрамора, продолжающие и дополняющие друг друга: есть от чтения ранней лирики поэта неслучайное ощущение эпического повествования, когда со страницы на страницу переходят «сожжённые сёла», «казнённые города», плачущие бабы, в каждой из которых поэт «видел Ярославну», во всех ручьях «Непрядву узнавая». У кого ещё из фронтовиков звучал такой древнерусский мотив сыновности?
Неполных двадцати пяти лет от роду, уже на «второй войне» Наровчатов благодарно, едва ли не восхищённо восклицает:
Я жил всю жизнь глухой мечтой о чуде.
Из всех чудес ко мне пришло одно –
Невесть откуда взявшиеся люди
Тащили мимо длинное бревно...
...Я слишком часто видывал, как пламя
Жильё и жизнь под самый корень жгло,
И я гляжу широкими глазами,
Как из золы опять встаёт село.
Природа, обступающая поэта на его дорогах, из абстрактной «окружающей среды» естественно разбивается на живые составляющие родного мира – зарница, ветер становятся помощниками человека, а «камни, лешие и птицы» – иными словами, природа во всех своих ипостасях, включая сказочную – создают вокруг него тесный дружественный круг:
Я подпалил костёр зарницей,
И стал костёр светлее дня,
И камни, лешие и птицы
Со мной уселись у огня.
Среди урочища глухого
Сыскав меня, из-за угла
Сама, без окрика и слова,
Дорога под ноги легла.
Я логом шёл. И враг приметил,
Но – пращур мой и побратим –
Погибель злую вольный ветер
Отвёл дыханием своим...
Речь, повторюсь, о ранних стихах Наровчатова. Однако говорить (чем, увы, грешат многие современные «бестолкователи»), что впоследствии поэт «пропил талант», мягко говоря, не правомерно. Наровчатов до последнего добивался воплощения в своих стихах данной им в 1959 году горячей формулы:
Тут слово поглощает скалы,
В строку вживается простор
И превращается в кристаллы
Перенасыщенный раствор.
Таким поэт видел «рождение стиха». Вообще же наровчатовский стих отличается плотной, густой прозрачностью – стихи его насыщены ясностью мысли вкупе с неизменным «сердцетрясением».
А «ясность мысли» предполагает ясность и в самих словах:
Так пусть всё встанет на свои места,
Как прежде, воздух станет просто – воздух,
Простой листвой останется листва,
Простое небо будет просто в звёздах.
Таков «раствор», выкристаллизовавшийся в лучшие его стихотворения, без которых сегодня не представить как антологию поэзии военных лет, так и вообще – русской поэзии XX века.
* * *
«Став чиновником» (ещё один посмертный упрёк поэту), Наровчатов помог множеству писателей – кому публикацией, кому разбором, кому просто добрым словом, упоминанием. Мне в этой связи хочется вспомнить о докладе, сделанном им на совещании молодых поэтов России 1963 года (опубликован в книге «Разговор начистоту». М.: Советская Россия, 1965). С какой сердечностью проходится этот «пьяница-чиновник» по стихам молодых авторов – с каким добрым озорством и чистым взглядом – отнюдь не «чиновническим», а ровно наоборот: в каждом высказывании слышится поэт, сумевший соединить в себе «опытность» мэтра и молодой задор.
Все эти качества сохранились и в поздних наровчатовских стихах: достаточно перечитать второе после «Вариаций» самое известное его стихотворение «Пёс, девчонка и поэт» – сколько живого мягкого юмора, самоиронии в этих строках, сколько улыбки, словно бы еле сдерживаемой, чтобы не прыснуть от смеха, запрятано в каждой строфе!
Нельзя не отметить и светлого простодушия строк поэта. Мы уже попривыкли не то чтобы к фигам в кармане – к ним, положим, был привычен и читатель прошлых лет – но уже к откровенной квазиглубокомысленности, обратной стороной которой явился современный нахрапистый антиэстетизм – не только в прозе, но и в стихах. Вот она, «свобода слова», одно из важнейших её проявлений – можно писать о чём угодно, что угодно и как угодно... И ведь дело не в том, что до того было «нельзя» – сам Наровчатов недаром громогласно заявил в стихах, «что не было, нет и не будет/Запретных сюжетов и тем!», прекрасно при этом понимая, что поэту незачем гоняться за какими бы то ни было формальными ухищрениями ли, эпатажными выплесками; а главное (возвращаясь к своей изначальной мысли о простодушии) – будучи способным просто и мудро выдохнуть, не боясь быть банальным и «повториться»:
Две тыщи... Новой только эры!
Что не случалось с той поры?
Забылись нравы, страны, веры.
Земля стара, и мы стары...
...Но за открытую дорогу
К другим, счастливым временам
Простится хоть не всё, но много
Тебе, и мне, и вместе нам.
Грешим не главным и не славным,
Но в самом главном мы правы,
И знаем мы, что в этом главном
Земля нова и мы новы.
* * *
Сергей Наровчатов, помимо стихов, оставил серию интереснейших очерков – «написанных с тыняновской силой исторических малоформатных произведений в прозе», по слову Е. Евтушенко. Печатаемые в середине-конце 70-х в «Новом мире», впоследствии очерки эти были собраны в сборник «Мы входим в жизнь. Книга молодости» (М.: Художественная литература, 1980).
В одном из них («С её стихами») поэт рассказывает о своей довоенной любви и о том, что после «война разбила, перевернула, искалечила столько судеб, что разрыв между двумя молодыми людьми вряд ли мог остановить внимание. А впрочем, чёрт его знает... Драма не перестаёт быть драмой, даже если она включена в трагедию...»
Поразительным образом выразить свою драму, включив её в общую трагедию (сделав и её таким образом максимально «своей») Наровчатову удалось в раннем стихотворении «Предпоследнее письмо» – образ любимой накрепко переплетён с образом Родины: им, двум своим незаживающим ранам, и пишет письмо поэт, «своим святыням верный»...
Вот и отобрана ты у меня!..
Неопытен в древней науке,
Я бой проиграл, пораженье кляня,
Долгой и трудной разлуке.
Я бился, как за глухое село,
Патроны истратив без счёта.
Со свистом и руганью, в рост и в лоб
В штыковую выходит рота.
И село превращает в столицу борьба,
И вечером невесёлым
Догорает Одессой простая изба
И Севастополем – школа.
Бой проигран. Потери не в счёт.
В любовь поверив, как в ненависть,
Я сейчас отступаю, чтоб день или год
Силы копить и разведывать.
И удачу с расчётом спаяв, опять
Каким-нибудь утром нечаянным
Ворваться
и с боем тебя отобрать
Всю – до последней окраины!
...Годы спустя на смену былой клокочущей интонации пришла неторопливая раздумчивость. «Лирико-историческим малоформатным произведением» – но уже не в прозе, а в стихах – можно назвать и поздний наровчатовский шедевр «Зелёные дворы», где повторяющийся вздох «Тяжко на Москве...» переходит со двора на двор, озвученный безымянными «винтиками» эпох – со времён Орды по «сороковые-роковые» XX века. Последней вздыхает любимая, чтобы раствориться в «толпе разлук», дав дорогу теням давно погибших друзей... На этом «встречи» заканчиваются, не осталось больше дворов памяти – как исторической, так и своей – личной, пережитой; и вот уже
Закрыв лицо тяжёлыми руками,
Пошёл я прочь с последнего двора.
Не потому ли шёл я без оглядки,
Что самого себя узнал меж них,
Что были все разгаданы загадки,
Что узнан был слагающийся стих?
Не будет лип, склонившихся навстречу,
Ни теремов, ни флигелей в листве,
Никто не встанет с беспокойной речью,
Никто не скажет: – Тяжко на Москве...
Стихотворение закольцовано – своеобразным «прологом» и «эпилогом» одновременно для него служит строфа:
На улицах Москвы разлук не видят встречи,
Разлук не узнают бульвары и мосты.
Слепой дорогой встреч я шёл в Замоскворечье,
Я шёл в толпе разлук по улицам Москвы.
В какой-то мере она – и нечаянный эпиграф ко всему корпусу поздней лирики поэта.
А юный Наровчатов оставил ещё одно бесценное свидетельство в стихах, сказав о том, как из погибших солдат сооружали бруствер, «вполне надёжный для упора», и как сам он двадцатилетним пацаном примерял свою возможную гибель к такой посмертной «службе»:
Куда как хорошо с меня стрелять.
Не вздрогну под нацеленным оружьем...
Всё, кажется, сослужено... Но глядь,
Мы после смерти тоже службу служим!
К счастью для себя и для поэзии Сергей Наровчатов вернулся с войны, чтобы сегодня строка «Мы после смерти тоже службу служим!» из солдатского монолога стала одной из важнейших строк в монологе поэта. Таков его «памятник», его бессрочная служба.
Добавить комментарий