* * *
Оставила тонкое жало
Во мне золотая пчела;
Покуда оно трепетало,
Летунья уже умерла.
Но как же добились пощады
У солнца и ясного дня
Двуногие, скользкие гады,
Что жалили в сердце меня?
1954
Кастраторы быков
На протяженье множества веков
Никем ещё доныне не воспеты
Суровые кастраторы быков –
Невольные бродяги и поэты.
На их одеждах густо пыль легла,
Их руки сходны с чёрными гужами,
Цветной мешок с тяжёлыми ножами
Они хранят годами у седла.
Когда, шурша багряной шерстью, бык
Увидит покачнувшееся небо,
Он знает, что к бедру его приник
Суровый жрец неотвратимой требы.
Зола подсолнуха, как почерневший снег,
На рану ляжет пухлою тропою,
На мерный шаг к стадам и водопою
Сменяет бык весенний буйный бег.
1924
Юрод Иван
Над Угличем несутся облака,
В монастырях торжественное пенье,
Юрод Иван, посаженный в ЧК,
Испытывает кротостью терпенье.
Но вот в подвале раздаётся гуд.
Мелькают в люке головы и плечи,
Мадьяры красноштанные идут,
Ругаясь на неведомом наречье.
«Вставай, юрод!» – «Я кроток, сир и гол,
И сам Господь послал мне эту долю». –
«Скорей вставай, последний протокол
Гласит: "Юрода выпустить на волю"».
Юрод в ответ: «Страдания суму
Я донесу. ...Крепка Господня дума...»
Юрод умолк, и грезится ему
Горящая могила Аввакума.
«Но мы тебе не выпишем пайка,
В Поволжье голод, уходи отсюда». –
«Хочу страдать». Оставлена пока,
Уважена юродова причуда.
Над Угличем несутся облака,
В монастырях мерцанье белой моли,
Так поминали в древние века –
Горбушкой хлеба и щепоткой соли.
1926
Где-то падают метеориты
Где-то падают метеориты.
У поэтов не хватает ни чернил, ни слов.
А вы живете спокойно и сыто
В Омске на улице Красных Орлов.
Где-то в океанах гибнут канонерки,
Многих отважных и юных нет в живых,
А вы ежемесячно ходите к примерке,
Благодетельствуя бедных портных.
И, пожалуй, вовсе не было б хуже,
Если б в вашу жизнь ворвался разлад,
Если б вас соблазнил усатый омский хорунжий
Этак лет пятнадцать назад.
Пусть бы вы его не забыли долго –
Усы, погоны, дым папирос…
Но вы не нашли такого предлога
Для тайных вздохов и мучительных слез.
1930
Песня матросов
В тени глухих пещер,
В глубоком иле,
Суровый Китченер
В коралловой могиле.
С улыбкой сгнивших скул,
В почёте и награде
На сборище акул,
Как на большом параде.
Он спит, судьбу кляня –
Свою удачу…Туда бы короля
Ещё в придачу!
А небо – только тронь –
В окисленных отравах,
И пуншевый огонь
Горит в подводных травах.
Таков морской удел;
Горят растенья…
Но это – мёртвых тел
Кромешное свеченье.
Для нас готовит дно
Широкие перины –
Летит веретено
Проклятой субмарины.
Приди, приди, сестра,
На наш молебен –
С полночи до утра
За нами гнался «Гебен».
И он друзей узнал,
Привет был жарок,
Послал нам адмирал
Письмо без марок.
И страшно и темно,
И дым навесом –
Германское письмо
В полтонны весом;
И едкая слеза,
Как в солеварне.…
А брат закрыл глаза
На синей Марне.
Чужой корабль нас спас,
Ходил по кругу,
Вылавливал как раз,
Что мёртвую белугу.
Ждала ты жениха,
А он, на горе,
Оставил потроха
В Немецком море.
Куски собрать не вдруг,
А ты – слепая,
И цинковый сундук
Несут сипаи.
Шинелью он покрыт,
Ревут подружки,
И тяжелей копыт
Пивные кружки.
Приди, ударь, гроза,
Сверкай в тумане,
Солдатская слеза
В кривом стакане!
И мы в веселье злом
Дворцам покажем,
Что мы тройным узлом
Веревки вяжем.
1934
Разговоры рифмачей
Мы славим труд винтовки и сохи,
Мы прославляем праведные войны,
Мы посвящаем женщинам стихи
И думаем, что их они достойны.
Закат плывёт – медлителен и рдян
И заливает облачные склоны,
И в бронзовом сиянии полян
Гуляют наши будущие жёны.
Пускай на их смеющихся телах
Тяжёлая невинность опочила,
Но мы, прелюбодействуя в стихах,
Разводим кровью вязкие чернила.
Ведь каждая, достойная венца,
Любым из нас принадлежит по праву,
Пускай подобны женские сердца
Пустым жестянкам, брошенным в канаву.
Нам вручены холодные ключи
От арсеналов веры и безверья,
Сжимайте крепче, братья рифмачи,
В худых руках припадочные перья.
На всём лежит безверия печать…
Мы в песнях бродим вдохновенной кручей…
Но ведь нельзя ошибкою считать
И радугу, ломающую тучи?
1930
Топаз
Я в Азии встречал полночный час.
Я знал – в арыке утонул топаз,
Последнее сокровище владыки,
Краса Коканда и мечты Хивы…
Я знал – ресницы мёртвой головы
Ещё мигали на багровой пике.
Топаз горит… Шумят карагачи…
Топаз руками ловят басмачи,
Склонясь недвижно над водой стальною.
Как будто близок боевой сигнал,
Они спешат… И теплый конский кал
На их подошвах освещён луною.
Но басмачам топаза не найти!
Оборваны кровавые пути,
Пути свирепой и случайной славы –
Над мёртвыми, прогнав ночную хмарь,
Висит, как плод сияющий, фонарь,
В прямой руке начальника заставы.
1930
Улица Арабов
Пусть будет так – скрывает, как туман,
Её лицо решётчатый чачван…
Я подойду… В колючей, душной мгле
Увижу бровь, подобную стреле.
Её лицо встречая, как зарю,
Я радостью и нежностью горю!
В её глазах крылатый вздрогнет свет,
На мостовую упадёт браслет.
Сухой старик, что на орла похож,
Мне в горло сунет треугольный нож,
И бренные останки повлекут
На улицу Арабов, в сонный пруд.
(Зачем не знал я раньше?
Там всегда
Качается зелёная вода.)
Убийцы трупу прохрипят: «Лежи!»
И вымоют ослепшие ножи.
Пускай мальчишки, поднимая вой,
Играют сероглазой головой.…
Велик соблазн найти такую смерть.
Обрушить жизнь на глиняную твердь!
Дождусь того, что братский мне Восток
Со мной железный возрастит цветок.
Мы будем вместе в гордые года
В большой пустыне строить города.
(О хлопок, бледный первенец пустынь,
Моей горячей дружбы не отринь!)
Мы сделаем, чтоб смуглый мир не знал
Великой тайны чёрных покрывал!
Я не умру. И девушек мне жаль:
У них глаза, как дымчатый хрусталь,
А на ресницах – сладкая печать.
Их губы не умеют целовать.
О полудети! В первом тёмном сне
Грустят о неизведанной стране…
С тобою вместе я тогда пойду
На Улицу Арабов и Урду,
Когда, вернувшись из песчаных стран,
Я приведу чугунный караван.
И, слыша толп гортанный перелив,
Бродя в холмах из персиков и слив,
Не захочу в тот день совсем смотреть
На тлен гробниц и Синюю Мечеть.
И, всё познавший, на признанья скуп,
Почуяв близость судорожных губ,
Я думать буду, что светла вода
Кипучего и звонкого пруда,
Того, где дети, поднимая вой,
Играли сероглазой головой,
Её кидая в высохший арык
На улице
Исчезнувших
Владык…
И я теперь на всё нашёл ответ:
Сейчас я молод, завтра – буду сед.
Как все – планеты древней старожил –
Её любил и жизнью дорожил.
На Улицу Арабов посмотри
В тот час, когда воскреснут фонари!
Вот здесь я умер, в полдень, не крича,
И кровь моя, краснее сургуча,
Застыла в щелях раскалённых плит…
Твоя любовь мне выдумку простит…
О Старый Город!
Пыль на мостовой
И радуга над самой головой!
1930
Александр Грин
Я гимназистом ножик перочинный
Менял на повесть Александра Грина,
И снились мне гремучие пучины
И небеса, синей аквамарина.
Я вырастал. На подбородке волос
Кололся, как упрямая щетина,
И всё упорней хриповатый голос
Искал и звал таинственного Грина:
«О, кто ты, Грин, великий и усталый?
Меня твоя околдовала книга!
Ты – каторжник, ворочающий скалы,
Иль капитан разбойничьего брига?»
Изведав силу ласки и удара,
Я верил в то, что встретятся скитальцы.
И вот собрат великого Эдгара
Мне протянул прокуренные пальцы!
Он говорил размеренно и глухо,
Простудным кашлем надрывая глотку.
И голубыми каплями сивуха
По серому катилась подбородку.
И, грудью навалясь на стол тяжёлый,
Он говорил: «Сейчас мы снова юны...
Так выпьем за далёкие атоллы,
За Южный Крест и призрачные шхуны!
Да! Хоть горда мечтателей порода,
Но Грин в слезах, и Грину не до шутки.
С отребьем человеческого рода
Я пьянствую пятнадцатые сутки!
Я вспоминаю старые обиды, –
Пускай писаки шепчутся: "Пьянчуга!"
Но вижу я: у берегов Тавриды
Проносится крылатая фелюга.
На ней я вижу собственное тело
На третий день моей глухой кончины;
Оно уже почти окостенело
В мешке из корабельной парусины.
Но под форштевнем пенится пучина,
Бороться с ветром радостно и трудно.
К Архипелагу Александра Грина
Летит, качаясь, траурное судно!
А облака – блестящи и крылаты,
И ветер полон свежести и силы.
Но я сейчас забыл координаты
Своей лазурной пенистой могилы!
С ядром в ногах в круговорот лучистый
Я опущусь... А зори будут алы,
И так же будут пальмовые листья
Свергаться на звенящие кораллы.
А впрочем – бред! И небо голубое,
И пальмовые ветви – небылицы!
И я умру, наверно, от запоя
На жесткой койке сумрачной больницы.
Ни облаков... ни звёзд... ни пёстрых флагов –
Лежать и думать хоть о капле водки,
И слушать бормотанье маниаков,
И гнуть в бреду холодные решётки!
Сейчас я пьян. Но мной шестое чувство
По-прежнему надолго овладело:
Да здравствует великое искусство,
Сжигает мозг и разрушает тело!
Мне не нужны посмертные награды,
Сухих венков затрёпанные ленты,
Как гром щитов великой "Илиады",
Теперь мне внятны вечные легенды!
Я выдумал сияющие страны,
Я в них впивался исступлённым взором.
Кровоточите, пламенные раны!
И – гений умирает под забором.
Скорей звоните вилкой по графину,
Мы освятим кабак моею тризной.
Купите водки Александру Грину,
Не понятному щедрою отчизной!»
...Я видел Грина в сумеречном горе,
И, в качестве единственной отрады,
Я верую, что есть на свете море,
И в нем горят коралловые гряды.
1939
Зуб великана
Зубов желтеющий оскал
Чудесно сохранило время,
И обруч бронзовый сковал
Мечом рассеченное темя.
Но череп, грузный, как руда,
Назад в могилу не вернётся.
Я взял из крепкого гнезда
Резец степного полководца.
Его нельзя носить в кольце
Иль в рукояти тонкой трости,
И место для него – в ларце
Из древней, мамонтовой кости.
Там – много всякого добра,
От забайкальского опала
До пули из винтовки «Гра»,
Что чудом в сердце не попала!
1950
* * *
Я скоро уеду туда,
Где знали меня молодым.
Меня узнает звезда,
Наклонится синий дым.
Сползая на жаркий гранит,
Прошепчут мне облака,
Что женщина в красном стоит
У трепетных стен лозняка.
В реку опустила сосуд.
Задумалась? Слушает? Ждёт?
Там люди долго живут,
Там горные льды и мёд.
1957
Дон Сысой,
или Русские в Калифорнии
Гадаете – какого корня я?
Тобольский сам, а звать – Сысой.
Знать, не забыла, Калифорния,
Как я пришёл к тебе босой!
В байдаре с кожаной заплатою
Я плыл с Аляски напрямик.
Сломал весло, гребу лопатою,
А вместо паруса – совик.
Байдару прижимало к берегу.
В буруне било между скал.
Сколь ни проведывал Америку –
Такого страху не знавал!
Промокли хлеб, табак и юкола,
Ремень приходится глодать.
Весь почернел и стал как пугало.
Родная не признает мать.
Возился долго я с посудиной,
Но днище снова протекло.
Как вдруг со стороны полуденной
Пришло желанное тепло.
Запел я, стал грести проворнее,
На берег вышел – еле жив.
Boкpyг сияет Калифорния,
Кипит серебряный залив.
Увидел я орлов парение
И пар, встающий от дубрав,
Почуял благорастворение
Цветов и неизвестных трав.
Вокруг легли долины чистые,
Лазурью светит небосвод.
И мнится: маки золотистые
Звенят у Золотых ворот.
Здесь – на утесе – быть селению!
Где зеленеет высота,
Прошла по моему счислению
Тридцать восьмая широта.
Не привыкать нам строить заново
Всё на любом конце земли!
Две шхуны с острова Баранова
По следу моему пришли.
На берегу – припасы ворохом,
А посредине – плуг с косой,
Единорог да бочки с порохом.
Трудись и не робей, Сысой!
А корабельный поп с иконою,
Седою гривой шевеля,
Везёт жену мою законную
Ко мне на шлюпке с корабля.
Не чаял встретиться с Феклушею.
Она кричит: «Ты жив, здоров!»
В руках у ней пирог с горбушею,
При пироге – орлёный штоф.
«Живя меж новыми народами,
Не позабыл ли ты меня?
Житейским делом, огородами
Займёмся с завтрашнего дня!»
Начал свои обзаведения,
Чтоб жить в довольстве и тепле.
«ЗЕМЛЯ РОССIЙСКАГО ВЛАДѢНIЯ» –
Пишу на мраморной скале.
Гишпанцы бродят за оградою,
Свою выказывают стать.
Но я их милостью не радую,
Им не даю озоровать.
От их пронырства и свирепости
Я в жизни нашей вижу риск.
Держу под выстрелами крепости
Деревню их Святой Франциск.
Индейцы плачутся болезные,
Гишпанцы им творят ущерб;
На всех – ошейники железные,
На каждом – королевский герб.
У нас в Сибири с душегубами
И то такого не творят!
И нас же выставляют грубыми,
О нас с усмешкой говорят.
К нам зависть затаив исконную,
Гишпанцы ластятся лисой,
Феклушу величают донною,
Меня все кличут – дон Сысой!
Прошли мы дебри, выси горные
И берега привольных рек.
А было русских в Калифорнии
Со мною двадцать человек...
1965
Знаю я – малиновою ранью…
Знаю я – малиновою ранью
Лебеди плывут над Лебедянью,
А в Медыни золотится мёд,
Не скопа ли кружится в Скопине?
А в Серпейске ржавой смерти ждёт
Серп горбатый в дедовском овине.
Наливные яблоки висят
В полисадах тихой Обояни,
Город спит, но в утреннем сиянье
Чей-нибудь благоуханный сад.
И туман рябиновый во сне
Зыблется, дороги окружая,
Горечь можжевеловая мне
Жжёт глаза в заброшенном Можае,
На заре Звенигород звенит –
Будто пчёлы обновляют соты,
Всё поёт – деревья, камни, воды,
Облака и рёбра древних плит.
Ты проснулась. И лебяжий пух
Лепестком на брови соболиной,
Губы веют тёплою малиной,
Звоном утра околдован слух.
Белое окошко отвори!
От тебя, от ветра, от зари
Вздрогнут ветви яблони тяжёлой,
И росой омытые плоды
В грудь толкнут, чтоб засмеялась ты
И цвела у солнечной черты,
Босоногой, тёплой и веселой.
Я тебя не видел никогда...
В Темпикове тёмная вода
В омуте холодном ходит кругом;
Может быть, над омутом седым
Ты поёшь, а золотистый дым
В три столба встаёт над чистым лугом.
На Шехонь дорога пролегла,
Пыльная, кремнистая дорога.
Сторона веснянская светла.
И не ты ль по косогору шла
В час, когда, как молоко, бела
Медленная тихая Молога?
Кто же ты, что в жизнь мою вошла:
Горлица из древнего Орла?
Любушка из тихого Любима?
Не ответит, пролетая мимо,
Лебедь, будто белая стрела.
Или ты в Архангельской земле
Рождена, зовёшься Ангелиной,
Где морские волны с мёрзлой глиной
Осенью грызутся в звонкой мгле?
Зимний ветер и упруг и свеж,
По сугробам зашагали тени,
В инее серебряном олени,
А мороз всю ночь ломился в сени.
Льдинкою мизинца не обрежь,
Утром умываючись в Мезени!
На перилах синеватый лёд.
Слабая снежинка упадёт –
Таять на плече или реснице.
Посмотри! На севере туман,
Ветер, гром, как будто океан,
Небом, тундрой и тобою пьян,
Ринулся к бревенчатой светлице,
Я узнаю, где стоит твой дом!
Я люблю тебя как любят гром,
Яблоко, сосну в седом уборе.
Если я когда-нибудь умру,
Всё равно услышишь на ветру
Голос мой в серебряном просторе!
1940
* * *
Подобно синей колыбели
Качался небосклон.
Тому, кто пережил метели,
Не страшен вечный сон.
Я видел в тундре, сквозь хрустальный
Колеблющийся свет,
Высокой нарты погребальной
Неизгладимый след.
1966
© Сергей Марков, 1924–1979.
© 45-я параллель, 2010.