Сергей Кольцов

Сергей Кольцов

Четвёртое измерение № 31 (56) от 11 ноября 2007 года

Посреди вселенской стужи

 

* * *

 

Заглянуть бы в ту избушку,

где случалось гостевать

и сердечную подружку

в алы щёчки целовать.

 

Но, как видно, не придётся

мне наведаться туда,

то за лес уходит солнце,

то калитка заперта,

 

то на сердце боль и смута,

да похмелье поутру…

Как дела твои, Анюта,

как там гуси на пруду?

 

Ты откликнулась бы, что ли,

и в погожий вечерок,

когда месяц светит вволю,

пригласила б на чаёк.

 

Помилуемся с тобою,

песни любые споём

и под чистою луною

в кущи райские войдём

 

посреди вселенской стужи

без начала и конца,

и сольются наши души,

остановятся сердца.

 

Рыцарь

 

Когда на сердце стынь и темень,

и ночь в окне,

мой рыцарь дерзкий, лунный Демон

влетит ко мне.

 

И вспыхну я, как свежий порох,

как чистый спирт.

Моих одежд ненужный ворох

дотла сгорит.

 

Но где же ты, мой рыцарь духа,

где твой кинжал?

Ты нализался бормотухи

и – всё проспал.

 

О, как мне жить осточертело,

закончен бал.

Моё отверженное тело

летит в астрал.

 

Прощай, мой друг. Зловещи звуки

небесных труб.

Пускай оплакивают внуки

твой хладный труп.

 

Храпи, сопи во всю сопатку.

Я ухожу.

И ржавый нож по рукоятку

в тебя всажу.

 

* * *

 

Вышел на берег мглистый,

за рекою мой дом.

Вот и старая пристань,

да отчалил паром.

 

Торопился куда-то,

среди ночи вставал,

я спешил к листопадам,

но январь наступал.

 

Вот до финиша с ноготь,

да убавилась прыть.

Вот и собственный локоть,

да не укусить.


* * *

 

Как часто тень от пряди

незавитых волос

ложилась на тетради

житью наперекос.

Ах, Муза-горемыка,

попробуй, прикажи

от родины отвыкнуть,

от переспелой ржи,

от воздуха и духа

разрушенных церквей

и солнечного пуха

арбатских тополей.

Парижскими ночами

грохочут поезда,

и девятью кругами

судьба ведёт туда,

где в ночь уходят кони,

клубится дым костра

и ветер листья гонит

неведомо куда.


1973

 

Она и снегопад

 

караульная собака

цепь железную грызёт

небо серое обмякло

снег мистический идёт

и выходит из подъезда

удивлённая она

чья-то юная невеста

чья-то новая жена

в красных туфельках и шубе

голубинно-голубой

и подкрашенные губы

мужиков как смердов губят

на стрелецкой мостовой

 

* * *


Чёрные прутья ограды

снова кузнец куёт.

В центре земного сада

падает красный плод.

 

Сочная мякоть познанья

будет ещё горчить.

Стены песочных зданий

кровью не укрепить.

 

Пушки кишат тушёнкой,

шерстью оброс Сатир.

В чистых глазах ребёнка

этот слезится мир.

 

Вокзал

 

Свёртки, сумки, узлы,

куртки, шали, цигейки.

В зале стёрты полы,

облупились скамейки.

 

Здесь уют неказист:

провожай да встречай.

И заезжий артист

пьёт желтушечный чай.

 

Он на время сюда,

пробыл меньше недели.

Был звездой, а звезда

закатилась, истлела.

 

У окошка сидят

попадья со святошей

и, крестясь, говорят,

что могло быть и плоше.

 

А в проёме дверном

забулдыга в наколках

всё поет об одном –

о свободе недолгой.

 

Стайка бойких юнцов

в карты режется, спорит,

им не жалко тузов,

королей и шестёрок.

 

Не курорт, не приют,

так, вокзал полустылый,

и составы идут,

спотыкаясь на стыках.

 

Скоро твой подойдёт

и закроет полнеба,

и вокзал поплывёт

удивлённо и немо.

 

Вздрогнут разом вагоны,

заалеет рассвет.

Пёс трусит по перрону,

хлоркой пахнет клозет.

 

* * *

 

Когда над озером стемнеет,

одежду сбросив за кустом,

никем не узнанная фея

уходит в воду нагишом.

Она, как ива, серебрится,

и звёзды тянутся за ней,

и это всё не повторится

в судьбе темнеющей моей.


* * *

 

Подпоясанный прокисшим кушаком,

напевая о злодейке о судьбе,

да распугивая кур витым кнутом,

подхожу к своей испуганной избе.

 

И танцует под ногами пьяный двор,

и, не сняв скрипучих хромовых сапог,

на цветастый, на засаленный ковёр

я вступаю, спотыкаясь о порог.

 

Окна настежь, нараспашку распахнул,

выдул банку огуречной кислоты,

и, ногою зацепив проклятый стул,

рухнул в чёрные провалы пустоты.

 

А проснулся, голова, как медный таз,

и трещит она, как будто мотокросс.

– Эй, Матрена, ледяной-ка дай мне квас,

а не то совсем помру. Тебе на злость.

 

Но молчит моя зазноба. Эх, житьё,

эх, пропащее двуногое моё.

На исходе лета

 

Этим летом дожди не смолкают,

превращается в озеро пруд,

и опухшие сутки идут,

по колено в воде ковыляют.

 

По утрам смотришь в окна с опаской

и погожих прогнозов не ждёшь,

и опять бестолково бредёшь

по дорогам, затянутым ряской.

 

И жилище, как остров плавучий,

а заснёшь на сырой простыне,

только видятся слёзы во сне

да встающие в очередь тучи.


Прелюд


за окнами опять порозовело

и как всегда

хотя не в этом дело

вершишь свой путь из мрака

в никуда

пока рассвет

настоянный на спирте и на браге

тебя из захолустья лет

вытаскивает как из-под коряги

и ты пытаешься возвысить мрак

среди таких же бедолаг

среди трущоб и нищеты

что ты нашёл в сей повести плачевной

оставь харчевни

солнечный чердак

спали рублёвые подмостки и мосты

заначкою соляной кислоты

решись хотя бы на такой пустяк

ты не квадратен не овален

и вырвался из городских развалин

и вновь ныряешь в эти тупики

где камень твёрд и мрамор эпохален

в ночных пижамах дамы полусвета

выгуливают псов и старики

примеривают рваные штиблеты

и поправляют черноглазые носки

тогда встаёшь

и воду из-под крана пьешь

и восьмигранный воздух деснами жуёшь

и киснет в хлебных крошках борода

тогда бег времени

сойдёт наверняка

за танец прощелыги мотылька

за дивный миг заветного ларька

пивного.

Сонька как вы хороши

целую ваши молодые ручки

в тарелку сыпятся с махоркою гроши

что ей Гекуба синеглазой сучке

следы сапог рифлёных на песке

соседка окликает почтальона

и ты на сером наждаке перрона

окурок стискиваешь в кулаке

 

Элегия разлуки

 

Ещё вчера в глаза глядел

и говорил: «Побудь со мною»,

а нынче в фортку улетел

и спит, наверное, с другою.

Нет, не паду пред милым ниц

и даже не повешусь сдуру.

Прощай, любовь. Прощай, мой принц.

Прощай, пропащая мускулатура.


Бастард


В чужом краю, в прокуренной лачуге,

в чужих обрядах, выкриках гостишь,

а по ночам с бессонницею спишь

и слаще нет и нет верней подруги.

Ты в этот мир уже по горло врос

и с ним живёшь житью наперекос

и въелась в плоть прокисшая подпруга.

Персту подобен, псине на цепи,

младенцу вопиющему в пустыне

и пауку в помпезной паутине.

Ну что ж, живи. Жуй мясо и терпи.

На этой размалёванной картине

тебе придётся жить не в карантине,

а на пиру с прожорливой чумой,

пока проплёшины сырого неба

ещё виднеются, и корка хлеба

лоснится и сверкает под луной.

Куда не сунешься – замки, засовы,

престолы черни, щупальца беды,

и пионеры, что всегда готовы

тебя принять в горластые ряды.

 

По подворотням мартовские мурки

устраивают оргии в ночи,

и стражи нравов в дармовых тужурках,

пуская в ход бульдожьи кирзачи,

вбивают разум в почки полудурку.

А ты живёшь, свои печали множишь,

а где-то рядом в рубище своём

на нас взирает из потешной ложи

юродивый с зарёванным лицом,

и шарят по озябшим переулкам

рассвета посиневшие персты.

Как быстротечны и молва, и драма

мирского дня, который без затей

натянет на осиновый подрамник

холстину загрунтованных страстей.

По улицам с кликухами «святых»

гуляют девки яры и плечисты,

и белозубые, как негры, трубочисты

пируют на задворках городских,

где мат отборный с детства изучил

и щеголял им вместе с пацанами,

и только старец, дед Мафусаил,

взирал на нас печальными глазами.

 

Бастард по паспорту, ловец теней,

в мир вовлечённый шулерской игрою,

ты вновь бредёшь глухонемым изгоем

брусчаткою багровых площадей.

Дни, как вагоны, сдавлены в года,

и катится состав по рельсам чёрным,

как под откос. На свете иллюзорном

на правде кривда входит в города.

 

Ты помнишь девочку в Петровском, у пруда

на той жасминной утренней скамейке,

когда в ознобе страха и стыда

ты целовал пугливые коленки

и бредил наяву, курил нелепо,

тошнило от креплёного вина –

и разом наплывала тишина.

Ты помнишь зимы? Сорными дровами

топили печь. В горластой коммуналке

выстраивалась очередь в нужник,

и три плиты в кастрюльной перепалке

чадили шкварками. Смурной старик

ругал страну, а пьяными ночами

зубною щёткой драил ордена.

Не отрекись, не пожимай плечами,

что мир оглох. В том и твоя вина.

 

Ты жил средь голодранцев и блудниц

в дому, пропахшем хлоркою историй,

миазмами и клизмами больниц,

в котором матерятся, горлопанят,

потомство зачинают на диване,

а позже во весь голос голосят,

покуда в полутёмном коридоре,

как тараканы, счётчики шуршат.

Ну что ж, живи, витийствуй, ворожи

и собирай убогие гроши

на чёрный день. Не всхлипывай спросонок

своей неволи подневольный страж.

Когда же рухнет сказочный мираж,

малюй другой на ржавчинах пелёнок,

на лестницах заплёванных перронов

и собирай объедки в саквояж.

 

Колодец вырой. Заведи гусей.

Прибей над дверью лживую подкову

и превратись в простого рыболова,

и жарь на ужин угольных угрей.

Живи и небо вымеряй рулеткой,

которое нависло над тобой,

а перед сном, накрыв лицо газеткой,

отправься в путь на кляче расписной

туда, где нет ни фосфора, ни серы,

ни рубищ и ни римских сандалет.

Сложи костёр из горечи и веры

и головёшкой заверши портрет

квадратных черепов и туш воловьих.

Вари уху из бед и нищеты –

вот лист лавровый, перец и половник,

и дым отечества, и зыбь воды.

Ты к этому привык. И самострел

под койкою безделицей пылится,

и вьёт гнездо за пазухой синица.

Ты смог, как узник, с этим примириться.

Живи, покуда ты вконец не одряхлел.

 

© Сергей Кольцов, 1973-2007.
© 45-я параллель, 2007.