Сергей
Ивкин

Апсны (Страна души)

            В аду прекрасные селенья…

Константин Вагинов

По коридору света – в руке топор.

Положите на веки мне монитор.

Здравствуйте, что ли, церберы трёхголовы.

На переправе кони: запчасть – запчасть…

Здесь немота начинается, прокричась.

Прямо, как дети малые, честно слово.

Документацию можно не подымать –

пёхом в Тавду из Лейпцига шли тома:

каждый откроет, спросит, поставит крестик.

Вот моя комната: кресло-камин-трюмо.

Нужно купить косметики на ремонт.

Сколько ты лет сюда не заглядывал, вестник?

Я в эти нарды пляжные не игрок:

аппликатура разная между ног –

мне недостаточно тела, чтоб стать счастливым.

Справа Аркадия, слева – шумит Шумер.

Волны медуз подсовывают в размер.

Молча иду вдоль пены, дыша отливом.

Второй

«Иуда, Брут, худой птенец гнезда,

тот баламут, чья злейшая звезда

всегда идёт второй за фаворитом;

чья совесть изначально не чиста,

чьё имя, если не прожжёт листа,

то отодвинет остальную свиту.

Гомункулус, составленный из черт,

которые не выгодны в ключе

последних предпочтений новой власти.

Он выпестован, чтобы умереть

за смерть кормильца, превратиться в плеть,

в плебейский ген для правящей династии».

Не слушайся того, кто говорит –

обласканный народом фаворит,

любимец выражает интересы.

Выигрывает тот, кем он убит:

историограф предпочтёт кульбит

прыжкам с трамплина, освещённым в прессе.

ноябрь 2003

ДОРОГОЙОГОРОД

Штыковою лопатою я нарезаю планету,

останавливаясь на некоторых вещах.

Мой железный язык переворачивает монету:

здравствуй, угольный реверс, – шафрановый аверс, прощай.

Вот такая здесь вечная почвенность, брат Чаадаев:

паутина корней, рубероид, проводка, капрон.

Провокатор заткнётся, филолог нас не угадает,

ожидаемый поезд придёт на соседний перрон.

Дождевые поэты доверчивей кошек персидских:

сами ластятся к пальцам, сошедшим в их темя с небес;

в троеперстье легли, будто Родина перекреститься

инстинктивно решила, утратив железный навес.

Передай Чехонте: его выкорчеванный крыжовник

каждым щупальцем вверх о прогнившей культуре ревёт.

Всех приемлет компост. Не смотри на меня напряжённо:

никуда не исчезла Россия твоя, патриот.

Перекопка, посадка, прополка, поливка, селитра

и другие добавки к естественной нашей среде –

вот и все наши письма и песни, продажи, поллитры,

гениальные вирши, измены т.д. и себе.

Для кого этот сад? Чечевицу духовной свободы

мы способны взрастить на любом континенте. Копай

злую землю уральскую, лей в её трещины воды,

те, в которых утоп (если верить легендам) Чапай.

лето 2007

Двор

Тяжёлый воздух в тени втяни.

Рос тополь. Топали королями

в четыре года.

                    Но Парка нить

тянула дальше, а двор корнями

вцепился в нас. Разорвал нас на

две половинки:

                    на тех и этих.

Как рядом с нами легла война —

я не заметил.

Сошёл на шёпот. Тихи стихи.

Всё дальше кодла, всё ближе – кода:

сынки родительские, бесхи-

страстные ёрники, антиподы.

Какого (ч)уда нам было на…

Неправ: какой …

нам тогда желалось…

…когда всем телом к тебе страна

прижалась?..

Послала на?.. Хорошо пошёл,

хватая ветер блестящим клювом.

А я у прошлого взял расчёт…

Проснулся утром – и передумал.

Бегу вдоль парка…

                    Дворы снесли,

а Парка тянет и тянет пряжу…

Где ты теперь, китайчонок Ли?

Ответ не важен.

октябрь 2003

Другой жёлтый ангел

Открываю глаза: ни шатров, ни тебе огней.

Зырят двое патрульных сверху: «Давай, вали».

Мне вчера обещали море на тридцать дней.

Все, понятно, в доску (считай) свои.

Хохотала Маша – бубенчики на башке:

«Оберон, танцуй для нас, Оберон!»

Мы трясли достоинствами в кружке,

и на нас смотрели со всех сторон.

Из трясин Йюггота разумный гриб,

а не жёлтый ангел сошёл сюда.

Для чего мне нужен весь этот трип,

для чего всё делается, когда

я стою один на пустом шоссе

со своим убожеством визави…

Отдалённый голос прошелестел:

«Для любви, мой маленький, для любви».

Зависть

1.

Не нарезай надо мной круги,

женщина с пястями пустельги,

сердце моё улыбается каждому знаку.

Не существует преград на небесной тропе,

мой звукоряд не под силу прощёлкать тебе –

это такое библейское имя: Инаков.

Белые области нелюбви…

Лишь человеческий неликвид

их переходит в малиновых мокроступах.

Чем набивают здесь люди карманы пальто?

Выйдя обратно, кладут на свободный лоток

и на трофеи диверсий таращатся тупо.

Дева Обида – тебя называл Ярополк, –

что же опять я уткнулся в твой голый пупок,

что мне до чьей-то высокой развесистой клюквы?

Не занавешивай завистью мой окоём:

я отгадал иллюзорное царство твоё –

все 33 превращённые в олово буквы.

2.

Ангелы снова напутали: в этот сквер

в здание с эркерами зачем-то

я попросил поселить меня. Глядя вверх,

начал придумывать интерьер,

белые скатерти и каркадэ с печеньем.

Вот мне тогда приблазнились вязь оград,

окна на улицу, громкие звуки (джаза).

Нет, всё в порядке, всё правильно, очень рад,

что не по лисьим чаяньям виноград.

Просто забавно, как выпали эти фразы.

Здесь я сидел на лавочке, пил своё

тёплое пиво, рассматривал в приближенье

это окно на третьем (сейчас твоё),

думал о том, что без щебета воробьёв

слова не вставишь, не сделаешь предложенья.

* * *

 Григорию Тарасову

Зашкалило количество богов.

Апостол Павел? Да, апостол Пётр…

Мы едем прочь от этих берегов

под крики йеху и под игого

светил эзотерического слёта.

Кто отразился в сточных водах? Над

Уралом нагибается цунами:

Ньярлатотеп, Йюггот, Шуб-Ниггурат,

Алдонес, Тале выстроились в ряд

над вялыми прохладными умами.

Нас захлестнёт избыточность любви.

Попробуем сегодня против правил.

Куда ж нам плыть? Не важно, брат. Плыви.

Не все на свете храмы на крови.

Апостол Пётр? Да, апостол Павел.

Имена

            В библиотеку имени меня…

  Роман Тягунов

Мы всем деревьям дали имена.

Шурша листвою в сумерках с работы,

мы говорили с каждым: «Вот те на!

а мы и не узнали сразу кто ты».

Не Дантовская выставка искусств,

а души выходили из тумана.

Взъерошенный весёлый тощий куст

мы окрестили именем Романа.

Ему махали: «Здравствуй, Тягунов»

(его кора была почти горячей

и дольше всех зелёное руно

на нём держалось на углу со Стачек).

Там были и Блаженный, и Парнок,

обэриуты между гаражами,

горел на Бродском золотой венок,

К.Р. и Блок друг другу руки жали.

Глазков стоял, невзрачен и сутул

(секретный часовой Поэтограда),

и Решетов ладони протянул

над детским садом.

Клён Мандельштам пёр сквозь кирпич стены,

Ахматова глядела на витрину…

Но не было рябин и бузины,

чтобы одну из них назвать Марина.

Немые собеседники в снегу,

и не осталось никаких эмоций.

Но вот уже два года не могу

идти пешком к метро по Краснофлотцев.

Коктебель

смотришь на крупных

размером в собаку

чаек

и понимаешь что ты не вернёшься

домой и

больше уже никуда не захочешь:

счастье –

это проснуться засветло

выйти в море

днём пробираясь в толпе

мимо торговых точек

ты обнаруживаешь единство

стиля и вкуса…

дети на пляже зароют тебя в песочек

видишь

летит самолётик похожий

на Иисуса

то что ты делаешь

ты объяснить не способен

ты говоришь

о себе

о себе

о себе

словно спамер

тоже шедевр нашёлся с

аукциона Сотби:

влезть в каталоги

анналы

оставить память

лысый курортник

фотография из тридцатых

в белой холщёвой рубахе

стоящий на сцене

сколько же раз помянул за сегодня Творца ты?

встречи спасительны

опыт разлуки бесценен

октябрь 2007

Концерт барокко

не в названии дело: щипковый, смычковый,

колёсный

что я делал среди вас поющих один

безголосный

что я делал слова наживляющий бисером

в нитку

что я делал там с вами такими родными

в обнимку

хор шести голосов и седьмой подвывающий

шёпот

что я делал там: плакал (не может быть) плакал

ещё бы

неизвестный концерт: только музыка без

объяснений

что я делал, шепча, слово в слово, стесняясь,

краснея

зал отсутствовал, но… всё равно я стоял за

кулисой

словно в брюхе коня над пирующей Троей

Улиссом

не пьянея, боясь откровения в ходе

антракта

максимально тактичный, выпадающий вечно

из такта

я едва ль отделял говоривших от ваших

звучащих

продолжений телес или разума, видеться

чаще

не свершилось прошло бла-бла-бла расходились

щадяще

что я делал тогда среди клавишных струнных

дудящих

январь 2004

Любовь

 Т.К.

Вот дерево. 109 раз. И дым.

Вот облако. Вода. Вода. Вода.

На самом деле не было беды.

У нас её не будет никогда.

Вот наши двери. Сорваны с петель.

Вот эхом отдаётся каждый шаг.

Мы сочиняем воздух. И теперь

еженедельно учимся дышать.

* * *

Е. С. О.

На тростниках оплётки монгольфьера

ты поднимаешь тело, что корзину,

с глубин постельных к запахам кофейным…

Я шевелюсь, голодный клюв разинув,

в бунгало сна, пустом и обветшалом,

твоим теплом очищенный от страха.

Но мне по суше проходить шершаво:

я жил галапагосской черепахой.

И выдохнуть меня – твоя тревога.

Здесь воздух плотен так, что сух на ощупь,

что можно даже музыку потрогать

(ресницами, хотя губами – проще),

и снова вверх (тебе уподобляясь)

без панциря (невидимого) даже

привычным черепашьим баттерфляем

над незнакомым городским пейзажем.

Води меня – я суетен и шаток.

Воскресный мир перебирай подробно,

где золотистой стайкою стишата

нас обживают, шепчутся под рёбра.

Ни за руку, ни обещаньем чуда –

веди меня своим спокойным чтеньем.

Я – черепашьей памятью – почуял

единственное тёплое теченье.

февраль 2007

Пересечение собачьего парка

(Сентиментальное путешествие)

Евгению Сусорову

1.

«Куда бежит собака через парк?

Морозный воздух разрывает лаем

и собственный взахлёб глотает пар,

от липкой ленты снега от-дирая

соломенные лапы. Целый мир

на бреющем полёте об-оняет,

превысив тварной скорости лимит,

и голос свой в запале об-гоняет…

Снижается

       обнюхаться с другой,

прислушаться: не вспомнит ли хозяин –

и, осмотревшись суетно кругом,

на стаю птиц счастливый рот раззявить.

И птицы подымаются с тоской,

и кружат в сером небе долго-долго…

И парк для них – на карте городской

оставленная кем-то треуголка».

2.

С любимой в паре бегать по утрам –

умение входить в единый график,

прививка против ежедневных травм

совместной жизни; мимо фотографий,

свидетелей и марша Мендельсо-

на пробегать рукой по струнам,

вращая, словно белки, колесо

своей непритязательной Фортуны.

Мы время рассчитали наугад

и в выходные, чтоб не торопиться,

ударились в совместные «бега»

в собачий парк, навстречу псам и птицам.

Трубопровод оттаял в феврале:

температура к завтраку не спала

и кипяток, разлитый по земле,

парк окружил глухой стеною пара.

3.

– Староперсидским словом «парадиз»

обозначался царский двор с оградой…

«Красивая какая… Там… гляди,

сорока приземляется…»

– И правда

похожа на цыганку. Скарабей

египетский таким оттенком спинки

похвастать мог…

«Гляди… гляди, Сергей,

она летит к нам прямо вдоль тропинки.

Как жалко, что сорок не кормят с рук…»

– В Европе «Рай» находим в слове «Прага»…

«Варшава», «Асгард», «Бургас», «Люксембург»…

Разворошишь гербовые бумаги,

а там для нарушителя табу

Добра и Злата расцветает древо.

И значит, слово «Екатеринбург» –

«рай или парк для непорочной девы».

4.

Летим на звук, как два нетопыря.

Любое слово – огонёк ночлега

в пустой вселенной; честно говоря,

здесь ничего не видно кроме снега

и пара, нарядившего стада

уральских ив, остриженных к Самайну.

Они выходят к рампе без стыда

и прячутся в макбетовском тумане.

Два бегуна вдоль парковых шпалер,

два всадника сквозь мир преображённый,

мы движемся курсором по земле,

как чистый лист, пустой и обнажённой;

пока слова от альф и до омег

не станут проявляться на табличках

слепящей белизны, украсив снег

шрифтами лап и клинописью

птичьей…

5.

Нет психики вне текста… Всё, в чём есть

душа, достойно нашего прочтенья.

Нас воспитавший город – тот же текст:

деревья, снег, следы и наши тени

на этом насте – кубики игры,

в которой поменяешь что-то если,

исчезнут тотчас целые миры,

а может быть, они уже исчезли.

Горластый пёс, чьей лапой снег изрыт,

чьим лаем в небо выдернуты

птицы,

участнику провидческой игры –

основа для дальнейших ауспиций.

И по сорокам мы гадаем, что

нас ожидает минимум к апрелю;

и воздухом, наполненным мечтой,

нам дышится и легче, и теплее.

6.

В тумане очертания границ

стираются и время нестабильно,

и можно, трезвый разум отстранив,

увидеть тех, кого давно забыли.

При встрече неуклюжая вина

скребётся кошкой на душе, на это

сперва в тумане только тень видна,

затем видны черты у силуэта.

На свет софитов справа всходит Бог,

а слева – лживый дьявол-искусатель,

струящийся между дерев, тем бо-

лее, когда у мира есть писатель,

то, кто б ни вышел, ни махнул рукой,

он – главный персонаж в небесной прозе –

по праву нарушает наш покой.

Сворачивать с маршрута было

поздно.

7.

Встарь в парках Классицизма жил Эрмит –

отшельник, для гуляющих несущий

сюрприз весьма сомнительный: стерпи,

но поклонись, поговори о сущем,

о будущем, о прошлом, прикоснись

к истории садового искусства

(считалось счастьем пересечься с ним,

обидно, если в парке будет пусто;

он покидал свой тихий эрмитаж

и размышлял, гуляя по аллеям,

готовил ежедневный репортаж:

зачем живём на праведной земле мы), –

так этот парк порою посещал

учитель мой, меня проведший к Слову

сквозь семь кругов родного языка

и десять сфер познания иного.

8.

Пожатие руки…

– Пока.

– Пока…

Пересеклись

                    и разошлись в тумане.

Школярской кляксой кончилась строка…

Мы оба растворились в облаках,

не проявив ни такта, ни вниманья.

9.

Как музыканту ставят руку, так

он речевой и письменный исправил

мне аппарат: из сердца вывел страх,

из памяти он выдрал своды правил.

Запойный элегический поэт.

В кумирах – Данте Габриэл Россетти.

И пусть его литературный свет

в упор не видит; знать, на этом свете

ему нести свой огонёк, смеясь,

комичным Диогеном по Афинам.

Да будет виться фитилёчка вязь!

Да хватит нам в дороге парафина!

Он подарил мне чёткий алгоритм,

им найденный для прохожденья текста…

А мне при встрече поблагодарить

глаза в глаза не удаётся тех, кто…

10.

Я думаю, что после смерти, как

в компьютерной «стрелялке», нам зачтётся

(не птичья поднебесная тоска,

а) внутреннее наше благородство

по отношенью к истине, к тому

кому и как мы здесь в любви признались,

б) как держались, уходя во тьму,

как в совесть сублимировали зависть.

Поэты – пчёлы. Знает ли пчела:

что существует только ради мёда?

что пасечник проводит вечера

с тем, что давно задумано природой?

Но каждая приносит свой набор

из кассы вероятных

песнопений.

И ложечкой десертной добрый Бог

вкушает каждый новый сорт с

терпеньем.

11.

Туман, в котором утопала грязь

и оживало только лишь большое,

к полудню стал рассеиваться, связь

времён восстановилась. Сняли шоры,

и стадо облетевших тополей,

берёз раздетых и осин обритых

на

солнце отражающей

земле

предстало нас поймавшим лабиринтом.

Идём насквозь, мир развернулся к нам:

собаки, птиц гоняющие,

птицы, летящие над нами,

птичий гам и лай собачий.

Нам могли присниться

и бег в тумане, и отшельник, и

два слова, нами брошенные с ним, но

мир изменился, и шёл свет над ним

от солнце

окружающего

нимба.

12.

«Вон там, гляди, пенёк похож на пса,

замёрзшего в прыжке за птичьей стаей.

Когда весна нагрянет в этот сад,

мы будем думать, что и он оттает,

и понесётся дальше, расшугав

вернувшихся грачей

и меньших пташек…»

Мы покидаем райские снега,

газетою лежащие вчерашней.

Запрыгнули в автобус. Тут пройти…

Но что-то удержало от прогулки:

три остановки до конца пути

и до квартиры четверть переулка.

Автобус шины в кипятке купал,

и через стёкла ощущалось остро,

что за спиною не собачий парк,

а помещённый в тень тумана остров.

13.

Я вжался в кресло,

а моя душа

лохматым псом,

на задних лапах стоя,

рвалась назад и не могла

дышать

нахлынувшей внезапно

пусто-

тою.

март 2004–июнь 2007

Провинция

1.

Птицеликий, даже между нами…

Просто счастлив тем, что я живу.

В моё сердце встроенный динамик

надрывает вечный Азнавур.

Через полувыжженный рассудок

тянутся глухие поезда…

Просто помню, что я – не отсюда

и по смерти съеду – не сюда.

2.

Внутренний Решетов – истинный мой фольклор.

То, что запомнил сызмальства, как держать,

где выходил до рассвета в поганый двор,

после заката прикидывал клюв разжать.

С юга на север по облаку след саней.

Чёрное небо горит на моих плечах.

Та, кто прижалась всем телом к моей спине,

та и осталась зегзицей меня встречать.

3.

Тута своя мифология, басни, сны…

Вот и развешаны шторы моих миров.

Те, что сознанию (вроде бы) не страшны –

те недостойны слов.

Ну, под изнанку потянешься подсмотреть,

что за рыбёшка забьётся в твоей горсти.

Вместо такого знакомого слова «смерть»

сам не припомню кому написал «Прости».

4.

Самым последним властителем был Колчак.

Вот он (на карте) контур Пустых земель.

Где по старинке из бересты колчан.

Вместо перины – под изголовье ель.

Русская речь – непонятная никому –

ищет болото, мечтая его воспеть.

Я просыпаюсь и долго смотрю во тьму.

Через дорогу протезом скрипит медведь.

5.

Так я родился

пламенем на камнях.

В каждую выемку добрый бензин разлит.

Горные ветры, питающие меня, –

не подлежащий ревизии реквизит.

Над темнотой партера парящий птах

хвойный бомонд озираю, что твой лорнет.

Пусть этот мир остаётся на трёх китах,

если на космос больше надежды нет.

Свобода

В тихом доме моём обитает цветок-каланхоэ –

многодетный кумир подоконников старых квартир.

Иногда его холит скупой садовод-меланхолик

из немецкой бутылки с наклейкою «Zärtliches Tier»*.

Пропадут семена, недокормят, не выставят воду,

новый веник в совок заметёт партизанскую сеть.

Я смотрю на него, постигая чужую свободу

беззаботно над бездной висеть.

Утыкаясь листом, как рукою, в стекло, отморозив

часть семян, недозревших в последний и первый полёт,

в подростковой надежде расширить пространство – серьёзен,

то есть пафосно жалок, – цветок-каланхоэ живёт.

И летят резиденты, солдаты, жлобьё, эмигранты

на ширинки гостей, в декольте раскрасневшихся дам,

чтобы выйти в эфир: на фуршетном своём эсперанто

проповедовать, как умирается там.

Я учусь не просить о возмездии страшном: грешат им

слишком многие здесь, – я налью себе рюмку перцо-

вки. Я выпью за Соединённые Штаты,

за фаст-фуд, Голливуд, Диснейлэнд и авиацион-

ные силы над непо- как всегда -литкорректной Отчизной.

Я учусь принимать равнодушно хвалу и хулу,

никого не винить за погрешности собственной жизни,

увядая рассадой на жёлтом полу.

Собираю в ладонь эту россыпь коричневых точек,

не нашедших ответ на поставленный стеблем запрос.

Я храню этот дом, потому каланхоев листок

ни один не пророс.

---

*Цэртлишез Т(и долгое)р. Марка белого вина.

В переводе с немецкого: «Мой ласковый и нежный зверь».

май 2006

* * *

Андрею Сальникову

Стекающая сверху нагота.

Резиновое зеркало испуга.

Тот самый выход за пределы круга.

Тот самый выдох за пределы рта.

* * *

да я выжил вот в этой культуре

безымянной почти что на треть

перепало на собственной шкуре

в невозможное небо смотреть

(это тёмное небо отвесно)

ты приходишь в себя от тычка

в электричке становится тесно

тчк тчк тчк

март 2003–январь 2007