Сергей
Черсков

Абрикосовое варенье

Город бл@дей, дождей и велосипедов
нервно встречает приехавших погостить,
твёрдо уверен в том, что приносят беды
люди не нашей крови, другой кости.

Ты привезла занятную вещь, поверь мне,
чтобы прервать мой крепкий дождливый сон –
баночку абрикоса-ва-ва-варенья,
маленькую вселенную юных солнц.

Знаешь, я раньше тоже крутил педали,
ловко рулил рулем и звонил в звонок,
вдоль-поперёк изъездил чужие дали –
вот и уснул однажды без задних ног.

Что ты забыла здесь, о мой сладкий сахар?
Ты же – не бл@дь, не дождь, не велосипед...
Аборигенский dance я пляшу в трусах, а
ты говоришь:
– Привет! Нифигасибе...

Алкаш

– К чему стремишься? Не стремись! –
когда я вышел из подъезда,
сказал алкаш куда-то ввысь.
В его зрачках плескалась бездна.

Он был немолод и помят.
Глаза слезились близоруко.
Он продолжал:
– Послушай, брат,
собачья жизнь – такая сука!

В бутылке тёплое винцо.
В зубах окурок, словно жало.
Лицо с пикантной зеленцой
полёта жажду выражало.

Его ничто не держит здесь.
Он улыбался, запуская
глотком ракету к той звезде,
где смерти нет, а жизнь – людская.

Болото

В моём болоте тихо и тепло,
Задумчивая тёмная трясина
Не зарится на мой трухлявый плот,
Когда плыву на нём до магазина.

Болотники и прочие хмыри
С блудливыми кикиморами вместе –
Блуждающие души, до зари
Опять стоят на самом видном месте.

Мне нужно только красное вино,
Я пью его до дна за тех, кто в море,
А выпив, вижу жизнь совсем иной,
Танцующей под песню в ля-миноре.

Мелодия проста, слова просты,
Но в них душа нездешнего кого-то...
Мне шепчет марь – пляши, дурак, раз ты
Не выбрался из этого болота.

2012

Будь человеком

Со мною было неуютно ей.
Зачем же нас беспечно повенчали
Косноязычность нежности моей,
Её печали?

Она вонзала когти в облака
И грела звёзды-камешки в ладонях.
Она меня жалела, дурака,
А я не понял.

Зачем она просила, боже мой,
А стены повторяли звонким эхом:
«Любимый, отпусти меня домой,
Будь человеком»?

Пустая ночь тревожна для души.
Найти бы подходящее копытце...
Но заполошно каркает в тиши
Тупая птица.

Гость

Уселась моль на вбитый в стену гвоздь.

В подвале мыши забавлялись кошкой.

На кухне алюминиевой ложкой

Неспешно ел мои пельмени гость.

Я выменял на книги самогон –

Спасибо (при)читающим бабулькам.

Не глядя гость в стаканы лил по булькам

Вонючий очищающий огонь.

Я песни выл, стихи ему кричал,

Которые пожиже и погаже – 

Надеялся на то, что он покажет

Спасительные лодку и причал.

Когда в прихожей ожил телефон,

Ответил гость, а я свалился на пол.

Потом он объяснил, что это папа

Зачем-то снова требует его.

– Давай-ка на прощанье по одной.

Пускай тебя не мучают кошмары...

А голос был знакомый и родной,

На лбу и на руках белели шрамы,

Сначала не замеченные мной.

Грязь

Я был везде, но никого не встретил.

Курю на лавке. Захожу в подъезд.

Мне нравится мой дом, мои соседи – 

Стукач не выдаёт, свинья не ест.

Чужие пожелтевшие окурки

Красноречивей линии судьбы,

Привычны и ступеньки в штукатурке,

И «наше всё» – корявое «здесь был...»

Я знаю этот склеп пятиэтажный,

Он впору мне,

Он для меня как раз,

Он – мира часть, в котором точно так же:

Чем дальше от земли, тем чище грязь.

И отца, и сына

Куда идти? Застыл у шифоньера.

Всё та же кровь.

Совсем иная мера...

Не видел я ни сына, ни отца – 

Такой расклад с рожденья до конца,

Лихое раздвоение сюжета.

Я долго собирался в путь.

И вот

У зеркала стою, разинув рот,

Себя не узнавая: «Что же это?»

Я ничего на свете не открыл,

Во тьме пылится пара драных крыл

Среди ненужных надоевших тряпок.

Я сроду никому не говорил,

И мне никто ни разу не дарил

Простое и смешное слово «папа».

Мужчина с фотоснимка на стене

Когда-то в детстве улыбался мне,

Теперь он обращается к другому –

Мальчишке, чуть похожему на нас,

Которого нет в прошлом, нет сейчас.

Фантом не улыбается фантому.

Нет горя мне, но и прощенья нет.

Пусть в зеркале колотится скелет

От приступа удушливого смеха –

Ведь я уже не чувствую корней,

Ни дома нет, ни этих двух парней.

Я квартирую, но пока не съехал.

...я лгу себе, когда невыносимо,

что я увижу и отца,

и сына.

Концерт в клубе

Здесь народу не дают плетей,
Он не пашет до седьмого пота.
Десять тысяч творческих людей –
Что угодно, лишь бы не работать.

Злой Ильич у клуба, что Кащей,
В светлом завтра нас не видит, братцы.
Он бы нас, поэтов-алкашей,
Отучил по тройкам собираться.

В клубе ностальгический концерт.
Бабки тихо выдыхают вместе
О Паране, Ване-молодце.
Лысые не любят эту песню.

Здесь тепло, спокойно и легко...
Клонит в сон... смешались кони... люди...
Может быть, приснишься голяком...
Может быть, пойму, за что ты любишь...

Кочегар

Он не выгуливает лето

По кромке выжженной травы.

В нём не увидели поэта

И не назначили, увы.

Ну не смогли... не захотели...

Потом огонь его увлёк,

Он встал из пепла и в котельной

С тех пор кидает уголёк.

Он – враг зимы и от морозов

Спасает равнодушный мир.

Несостоявшийся философ,

Забытый Богом и людьми.

Он улыбается. Всё в норме:

Огонь – горит, метёт – метель.

Смешно – когда он зверя кормит,

Гефест он или Прометей?

Его пригрела кочегарка.

Он благодарно сжёг диплом.

А всем ни холодно ни жарко.

Зато тепло.

Кошка

Кошке плохо девятый день.
Градуированной пипеткой
Я вливаю ей в пасть бурдень –
Кипячёной воды с таблеткой.

Я не то чтоб её любил,
Эту кошку моей подруги,
Но считают же нас людьми
Надоевшие нам зверюги.

Тварь дрожащая бьёт хвостом,
Тихо стонет по-человечьи.
Я готовлю опять раствор
И надеюсь, что станет легче.

Под безжалостный метроном
Не закрытого плотно крана
Я на кухне курю в окно.

Баба сопли пускает в ванной,
С кем-то спорит, но не со мной,
По-звериному привывает...

Кошка снова идёт на дно.
Девять жизней – и ни одной?
Невозможно. Так не бывает.

Любаша

Я плоть от плоти постсоветских улиц – 
Не верил, не боялся, не просил,
И руки загребущие тянулись
К бутылочным созвездьям что есть сил.

Я в этом деле многого добился –
Ни рюмки, ни стакана мимо рта,
Но вот однажды понял, что допился,
Когда открылся временной портал.

Я слышу танго, и меня корёжит
От судьбоносных сталинских времён,
В которых много девушек хороших,
В которых много ласковых имён.

Одна из них по имени Любаша
Заплакана, грустна и холодна.
Танцуют пары. А к Любаше даже
Не подгребает сука ни одна.

Я понял вдруг, что я – сама природа!
Меня мутит от всякого жлобья!
Я добрый человек такого рода,
Который тем добрей, чем больше пьян.

Я собираю ветром в кучу тучи.
Пора сценарий тухлый поменять.
Сейчас за всё общественность получит
От очень подобревшего меня!

Не плачь, Любаша! Слёзы смоет ливень.
Смотри, врагов народа мочит дождь.
И чем вода пьяней, тем суетливей
Сбегает с танцплощадки молодёжь.

Плывут со сцены аккомпаниатор,
Портрет вождя, певица в парике.
Любовь смеётся. Гром грохочет матом.
Ползёт карета «скорой» вдалеке.

Набросок

Это час – отпускать.
Протрезвевшие смирные звери,
Став людьми, понимают, что снова себя лишены.
Приживалка тоска по-хозяйски проводит до двери
Загулявших гостей и навесит замок тишины.

Это время – моё.
Это хроника прожитых жизней.
За окном на столбах потемневшие фото анфас.
Приживалка поёт нашу песню, но мы миражи с ней.
Я её не люблю, но она за двоих любит нас.

Эта ночь – навсегда.
Полотно превратилось в набросок.
В чёрно-серый мотив не вплести голубую мечту.
На все «нет», на все «да» у меня не хватило вопросов.
Неизвестный художник, я подпись твою не прочту.

Натюрморт

кто из дома,
кто в дом
под крыло замолчавшей кукушки
но ни тем ни другим никуда не удастся дойти
шасть!!! – и нет никого
хвать!!! – и нет на земле человечка
лишь его голосок остаётся скрипеть и взлетать
на холодных качелях
уставших свободных качелях:
кто из дома,
кто в дом...
кто из дома,
кто в дом...
непридуманный мир
разъедается несовершенством
абсолют невозможен и круг никогда не замкнуть
точка в нижнем углу
разрушительна для натюрморта –
жжёт листву старый бомж
дым поднявшись становится небом
кто из дыма,
кто в дым
безмятежно бубнит старичок
кто из дыма,
кто в дым

Нужные слова

Неважно, кто я – трус или слабак,
Настал момент себе признаться в этом:
Когда я перестану быть поэтом,
Тогда найдутся нужные слова.

Седьмое небо к солнышку зовёт,
Заходится грибным дождём от грусти.
Какого чёрта я назвался груздем?
Ведь не спешу в заветный кузовок.

Сверну в кювет, и станет проще чуть
Дымить и превращаться в пыль с годами...
А нужные слова прекрасной даме
Я лучше прозой ночью прошепчу.

Рок

Я петь люблю... Раздухарюсь – не стой

со мною рядом, потеряешь уши.

Когда-нибудь я стану рок-звездой,

такой, как надо, – скачущей, орущей!

...В тот раз я голосил негромко, но

в мой ад спустился ангел злобный:

– Слышь-ка!!!

Зачем ты всеми признанный канон

своим поганишь гнусным голосишком?

Я знаю всё. Но огорчает вой

залётного...

– Вот, гражданин хороший,

скажи теперь, зачем начальник твой

мечту мне дал, а искры – ни на грошик?

Молчал небесный. Вырастала за

моей спиной желаемая плаха.

Я пел, кричал, ревел ему в глаза,

и ангел бедный плакал, плакал, плакал...

Рыжая

Трудно привыкнуть быть

чистым

пустым

листом,

Белым наброском нейтрального полотна.

Ночь, что была мне подругой уже лет сто,

Стала со мною неласкова,

Холодна.

Небо плюётся белым, но это не снег – 

Это моя ненавистная одиночь.

За руки взявшись, за мною идут след в след

Дети мои нерождённые –

Сын и дочь.

Сделай меня разноцветным, теки сюда,

Рыжая девушка, памятником не стой.

Это не сложно, не только огонь – вода

Пишет на том, кто был

чистым

пустым

листом.

Старик и море

В одном плохом богоугодном месте
В тяжёлых коридорных сквозняках
Болезнь и нищета гуляют вместе,
Утаптывая злого старика.

Его худое тело узловато.
Скрипит фальцет, как якорная цепь.
А то, что помирает небогато,
Так никогда от золота не слеп.

Старик силён. В аду его постельном
Немая память побеждает страх –
И море разливается по венам,
И пена закипает на губах.

Там юность на бушующем просторе,
Тут старость – обмелевшая река.
Старик уснёт и вновь увидит море...
Но море ждёт другого старика.

Тихо

Здесь песенки поются, да не те.
Читаются стишата, да другие.
Отряду разожравшихся валькирий
На поле битвы незачем лететь.
На липких блюдцах тает дикий мёд.
Чаи гонять устали командиры.
Солдаты спят. Так тихо в этом мире –
Ни пороха, ни крови на мундирах.
Где жизнь, где смерть – никто не разберёт.