Сергей
Чернолев

Блудный сын

                     Посмотри на родную сторонку.

                     Встал на цыпочки и посмотрел,

                     Как засвеченную фотоплёнку,

                     Перед носом в руках повертел.

                     Чернокожему американцу

                     Уподобясь до мимики вплоть,

                     Начал в такт искромётному танцу

                     Изгибать  и изламывать плоть.

                                          Владимир Салимон

 Посмотри на родную сторонку,

Встав на цыпочки возле рябин.

Вон селяне смолят плоскодонку,

Кроют дранкой колхозный овин.

Ты один на заветной планиде

Под гнусавого негра косил.

Дальше носа простора не видел,

Дальше рта красоты не вкусил.

У, приспешник столичной богемы!

Ты, должно быть, не наших кровей,

Коль бежишь от страдачельской темы

И предмета народных скорбей.

Выдь на Волгу, Печору и Припять,

Глянь окрест непредвзятым зрачком.

Полно резвым кузнечиком прыгать,

Свиристеть неразумным сверчком.

Полно хаять в сердцах самогонку,

И, предвидя удобный момент,

Возле клуба светить фотоплёнку,

Как раскрытый чекистом агент.

Ты стремишься в просторы другие,

За бугор – горделивым орлом.

Погоди, и тебя ностальгия

Полоснёт заскорузлым серпом.

В завязке

                     Несчастный, пропахший мочою,

                     Читал о погибшей любви,

                     И как полыхали мечтою

                     Глаза голубые твои!

                     Казалось, недолго осталось:

                     Проводим тебя на погост...

                     Но принял, как постриг, антабус

                     И сразу стал важен и толст.

                                          Владимир Корнилов

Какой непростительный ляпсус!

В душе осерчав на судьбу,

Ты выбрал злосчастный антабус,

На водке поставил табу.

Ты трезвость воспринял, как постриг,

Совсем не печалясь о нас.

И этот неслыханный подвиг

Широкий имел резонанс.

Сознаюсь, мы втайне мечтали

Спровадить тебя на погост...

Ты выкинул фортель в финале,

Как жалкий трусливый прохвост.

Брёдешь по столичным бульварам,

Над пагубной страстью остришь.

Уже не смердишь перегаром

И даже мочой не разишь.

Радеешь о прибыльном деле,

А прежде скорбел о любви.

Мои бы глаза не глядели

В глаза голубые твои!

Насытившись сдобной ковригой

И трезвый удел невзлюбя,

Вернёшься несчастным расстригой.

Но мы не отринем тебя.

В круге первом

В раю закрыто, но в аду ещё

свет не тушили, и ещё посуду

не убирали – вон белеет счёт

за сытый вечер и тела повсюду.

Валерий Сухарев

В раю уже закрыто, но в аду

Не протолкнуться, и литые кубки

Не убирали – слышен за версту

Надрывный смех фракийской проститутки.

Давай пройдём под почерневший свод

Вертепа – не идти же нам обратно.

Свет не потушен – вон  белеет счёт

За сытый вечер чванных плутократов.

Остатки снеди – на резных  столах,

Порочный запах полуночных лилий.

Как в страшных гладиаторских боях,

Тела повсюду, так-то друг Вергилий.

Мы  очутились в сумрачном лесу.

Кругом – одни приспешники разврата.

И  если околесицу несу,

То так и должно – в первом круге ада.

В лесной стороне

Был лес – приглушенного света обитель.

Подобных гигантов я прежде не видел:

стволы эти темно-кирпичного цвета

огня не боятся;               

износу им нету.

Николай Сундеев

Был лес – я гигантов подобных не видел.

В него я входил, как простой небожитель.

Здесь правили вечности гулкой законы:

Как чаши, стояли

Древесные кроны.

Тот лес стороной обходили пожары.

Над ним, как лампады, светили Стожары.

И между ветвей, словно огненный ангел,

С пронзительным криком

Летел птеродактиль.

Но в этом лесу неприступно-суровом

Гортань наполнялось неведомым словом.

Так надобно ль – мудро замечу меж нами –

Безмолвствовать

В  этом сияющем храме?

Мне эхо в ответ громыхало по-свойски.

О, нет, здесь ещё не бывал Заболоцкий!

И редкие звери к ручью не сходили

Во власти высоких,

Прекрасных идиллий.

В пучине народной любви

Девушка рыдала,

Не смогла помочь.

Сталина не стало

В мартовскую ночь.

Кирилл Ковальджи

Жареная рыбка,

Дорогой карась,

Где ж ваша улыбка,

Что была вчерась?

Николай Олейников

Бьётся у причала

Тёмная вода –

Сталина не стало

Раз и навсегда

Крошка-пионерка

Не смогла помочь

Жизнь её померкла

В мартовскую ночь.

Огорчился шибко

Дорогой карась -

С губ сошла улыбка,

Что была вчерась.

От великой цели

В четырёх шагах

Мы осиротели...

Это как же так?

Как я опечален,

Милая братва,

Потому как Сталин –

Это не плотва.

Не пескарь-гулёна,

Не скопец-налим.

Не зазря знамёна

Спущены над ним.

И скользит со стула,

Извергая стон,

Хищная акула –

Черчилль Уинстон.

Вам неодолимо

Преданы душой,

Сталин наш родимый,

Сталин наш родной.

Как бы косяками

Из худых сетей,

Движутся пред Вами

Тысячи людей.

Почему, ответьте,

Светлый облик Ваш

Омрачила смерти

Роковая блажь?

Непонятно также –

Кто придёт взамен.

Кто нам курс укажет,

Кто наладит крен?

Нет, не струйка дыма

Смертная тоска.

Скорбь необорима...

Память на века...

Память, словно замять,

Кружит над землёй.

Сталин вечно с нами,

И всегда со мной.

В  райских садах

Но я лягу на дно травы – как цветок нелепа –

Ты раздвинешь колени мне ветра живой рукою.

И сквозь тело твое я стану глядеть на небо.

Ты войдешь в меня ветвью, выйдя меж губ строкою.

Дана Курская

Я прилягу на дно травы – в манящие светотени –

 Как мне хочется стать нелепой, смешной и слабой.

Ты рукою ветра раздвинешь мои колени

И они зазвучат волшебной эоловой арфой.

Знали толк в любви ликийцы, этруски и греки,

Ставя празднества плоти превыше вина и хлеба.

И сквозь тело твоё, блаженно смыкая веки,

Я  впервые увижу вершины седьмого неба.

Не сули мне под вечер далёкие тёплые страны,

Мне в девических снах пригнулись иные пределы.

Так войди же смелее  в таинственный грот Дианы

Шелестящей ветвью оливы или омелы.

Великий Исход

                     Словно чувствуя пагубность риска,

                     Задержаться в нашествии дня,

                     Ночь уходит легко, как метиска,

                     Что под утро ушла от меня.

                                          Валерий Хатюшин

                                          (журнал «Молодая гвардия)

Мой изведана пагубность риска

И щемящая горечь потерь.

Поутру ускользает метиска,

Как сквозняк, в приоткрытую дверь.

– Ну, и ладно! – скажу для порядка,

А затем закурю натощак.

Но внезапно нагрянет мулатка,

Головой задевая косяк.

Пышнотелая жрица панели,

Секс-звезда негритянских лачуг.

Значит, вновь на четыре недели

Омрачён холостяцкий досуг.

Не уйдёт она без перебранки,

Без крутых и решительных мер.

Мне, по правде, милей китаянки

Или тайки – на худший манер.

Вопреки благонравной старинке,

Опорочен привычный уклад.

Сомалийки горланят на рынке,

На вокзале шахидки галдят.

Не сыскать на просторах отчизны

Ясноглазых, весёлых невест,

Что заходят в горящие избы,

Раскидав молодцов МЧС.

Мужики – суетливы и слабы.

Им не писан разумный закон.

... И летят наши русские бабы

Косяками за дальний кордон.

Вот такое кино

Я сходила бы в кино, в чёрно-белом.

Посмотрела на себя в ручеёк

в парке ряженом, а рядом всё пел он,

неодетый во жилье старичок.

Инна Кулишова

В парке песенки поёт, распевает

Неодетый во жильё старичок.

Ну, а мне не по себе, так бывает,

Посмотрю-ка на себя в ручеёк.

Брошу? Нет, пройду щемящей аллеей.

Медный грошик не прикупит жилья.

Одевайся, музыкант, потеплее

В серый сумрак, накануне дождя.

Не печалься в этом парке поределом,

Напевай свои псалмы задарма.

Я сходила бы в кино, в чёрно-белом.

Говорят, мне так к лицу cinema.

Всё по стати, господа, и по чину.

Нарядиться бы в добротный коттедж.

Ну, а ты, старик, гундось под сурдину,

Зябко кутаясь в обноски надежд.

Герои иных времён

Глуше мотив ностальгии.

Только ночною порой

Странные люди России

Снова встают предо мной.

Их многословные речи.

Их полудетский наив.

Чеховский сумрачный вечер

У левитановских ив.

Любовь Фельдшер

Издали, словно впервые,

В крохотной славной стране,

Лишние люди России

Снова привиделись мне.

Каждый – не в меру зануден,

Полон нелепых причуд…

Смотрит насмешливый Рудин

В светлый тургеневский пруд.

Просто сыграет в подлянку,

Всё безразлично ему.

То похищает горянку,

То отвергает княжну.

Сколько вещали гостиных,

Слово не ставя во грош.

В наших родных палестинах

Штольцы господствуют сплошь.

И, вопреки ностальгии,

Я говорю без стыда:

 – Лишние люди России,

Шли бы вы знамо куда…

За чашечкой сакэ

                     Не хнычь, хлебай свой суп. Висит на волоске

                     зима. Чумазый март скатился по перилам

                     и мускулы напряг в решительном броске,

                     опасном, как тоска японцев по Курилам.

                                          Ирина Евcа

Не хнычь, мой давний друг. Хлебай молочный суп.

О прошлом не тужи, гляди поверх барьеров.

Пусть заблестит слеза, как остров Итуруп

В прищуренных глазах японских браконьеров.

Висит на волоске зима. И целый мир

Преобразует март, срываясь с ветхой кровли.

Пусть мускульный комок, как остров Кунашир,

Неведомо зачем застрянет в твоём горле.

Пролёты чердаков на произвол котам

Отдай и не греши. Они довольно милы.

Мне больше по душе мятежный Шикотан.

На что – япона мать! – вам южные Курилы.

Не виделись с тобой мы столько зим и лун,

Бодрящее сакэ по чашечкам разлито.

Забудь про острова, мой ёханый сёгун,

Суровый самурай эпохи Хирохито…

Ильич – и баста!

                     Как будто тягостный кирпич

                     Залёг в душе моей – и баста!

                     ...А ночью снился мне Ильич,

                     Но не бровастый, а лобастый.

                                          Олег Максимов

Тоска по Ленину! Давно

Разоблачённая морока.

Сколь это дико и смешно

В своём отечестве пророка

Искать. Украдкой, как беглец,

Брести по щебням и по кварцам,

Чтоб возвеличить наконец

Пришельца или самозванца.

Мне все – равны, мне все – ровня:

Тунгусы, чехи, бедуины.

Душой нисколько не кривя,

Ответствую, что мне едины –

Кумачный праздничный насест

И броневик, обдутый ветром.

Едино – как он пьёт и ест,

Как смотрит – букой или фертом.

Не обольщусь и языком –

Картавым или шепелявым.

Мне безразлично на каком

Быть оболваненным на славу.

Едино мне – над кем ревмя

Реветь вблизи сырой могилы.

О, Господи, помилуй мя,

Вероотступника помилуй

За пошлость, за ничтожность уст

Мужей, стоящих у кормила,

За созерцанье  (ну и гнусь!),

За сотворение кумира.

Как ягель – сух, как дятел – глух,

Равно – на воле иль на дыбе.

Но если замаячит вдруг

Ильич, особенно – в Разливе...

Каков замах!

                     И размышляю: «Зря смеётесь, гады!

                     Ещё не кончен вековечный спор.

                     Ещё мы доберёмся до Царьграда

                     И вычерпаем шапками Босфор.

                                          Юрий Поляков

                                          («Литературная газета»)

Зря ржёте, гады! Всё свершится скоро.

Я  вижу, как без хлопотных преград

Черпает воды светлого Босфора

Шеломами наш доблестный стройбат.

Мы вызволим из западной опеки

Кондовую  бескрайнюю  страну.

Вспять повернём эпические реки

И заново освоим целину.

Кромешки без усмешки

В глазах твоих кромешки.

И губы – как разлом.   

Мозгешки в головешке

Завязаны узлом.

Валентин Ткачёв

Вот времени издержки,

Подобные чуме.

В глазах – одни кромешки,

Потешки на уме.

Сварила бы пельмешки.

Взглянёт, как на врага,

И мужу без усмешки

Ответит:

« Ни фига!»

И ни орла, ни решки.

Попробуй, возрази

На брань надменной пешки,

Пробившейся в ферзи.

В прелестной головешке –

Нехитрых правил свод.

Так что твои мозгешки

Не ставятся в расчёт.

Нелепые замашки

И кошки-мышки тож...

Ну, как тут без рюмашки,

Не хочешь, а запьёшь.

Крыша этого дома...

                     Крыша этого дома – пуленепробиваемая солома,

                     а над ней – голубая глина и розовая земля,

                     ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,

                     и тебя встречают люди из горного хрусталя.

                                          Александр Кабанов  (журнал «Шо»)

Крыша этого дома –  вот уж полвека не полота,

Сочный кочан капусты объела позорная тля,

Ты выбегаешь, увидев разрывы коктейля Молотова,

А навстречу тебе грузины из горного хрусталя.

Как они грациозны, осанисты и незлобливы,

 Смотрят орлиным взором на сотни лет вперёд,

Их не страшат нисколько всполохи и разрывы,

Встали, как стеклоблоки, загородив проход.

Вынь  из своих запасов бутылочку «Цинандали»

Да погляди с улыбкой на дорогих гостей.

Как запевают стройно мцхетские  санадзари,

И не слыхать в округе нашенских кобзарей.

Мизансцены  многоженца

                     чернобурка чёрной буквы. белый лист.

                     красной буквицы Жар-птица над строкой.

                     чернобуква Чёрной речки… смерти свист

                     сургучами красноречий успокой.

                     недалече черновик – мизинец жжёт,

                     чёртик рожицы рисует – открестись!

                     петербургские парижи? много жён?..

                     многожёнец повторяет жизнь на бис!

                                          Сергей Сутулов-Катеринич

                                          (альманах «45-я параллель»)

многожёнец, восхитительный, как князь,

казановы беззастенчивый собрат.

полигамии магическая власть

множит список занимательных  затрат.

череда чересполосиц неспроста,

знаки розни – от нашествия татар.

пламенеет на полотнище листа

красной Буквицы безудержный пожар.

ай-люли, мы открываем дефиле,

перед публикой пройдитесь не спеша.

на десерт, не обессудьте, хрень-брюле –

чернобыльник, черевишня, черемша.

не кумекают чучмеки –  ни черта! –

в лабиринтах поэтических кулис.

пусть черкешенка чухонки не чета…

многожёнец повторяет жизнь на бис!

Музыка души

Мы брали – ну и перебрали,

Затих наш умный разговор…

О чём играет на рояле

Непросыхающий тапёр?

Дмитрий Мурзин

Я морщусь, а сосед икает,

Окончен философский спор.

Вновь что-то мерзкое играет

Невразумительный тапёр.

Он голову склоняет набок,

Педаль отчаянно давя.

Что знает этот местный лабух

О парадигме бытия?

Сосед,  покуда не набрался,

Сказал насмешнику в упор:

–  Сыграй, халдей, сонату  Брамса,

Возьми тональность си минор.

Он заиграл без интереса,

Немного медля на низах.

… Но как звучало интермеццо

Под пятизвёздочный коньяк.

На  лужку

                     До свиста в голове, до умопомраченья,

                     когда во сне мозга заскочит за мозгу,

                     несёт меня назад могучее теченье –

                     к душистому стожку на скошенном лугу,

                     где ночи напролёт без устали и лени

                     я губы целовал в помаде и пыли…

                                          Александр Мельник

                                          (журнал «Эмигрантская лира»)

Ах, как меня несёт могучее теченье –

к душистому стожку и лунному лучу.

До свиста в голове, до самоотреченья,

но про свою мозгу пока я промолчу.

Я помню, целовал горячие колени,

был выбрит в сенокос ромашковый лужок,

где ночи напролёт без устали и лени

я так хотел  тебя, единственный дружок.

Одна, одна, одна – в ночи звенели трубы,

и звёзды надо мной таинственно плыли.

Меня влекли к себе доверчивые губы

в помаде и пыли, в помаде и пыли…

Не то чтобы потом я не ласкал колени,

Да и с тобой сейчас – другой, другой, другой.

От тех счастливых дней остался, тем не менее,

пронзительный  рефрен – мозга, мозгу, мозгой…

Нет, я не Герцен

Я вмёрз в твою шкуру дыханьем и сердцем,

И мне в этой жизни не будет защит –

И я не уйду в заграницы, как Герцен,

Судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

Борис Чичибабин

И с нищей отчизной простившись угрюмо,

Стал вещи укладывать в кожаный сак.

Но вдруг постучала судьба Аввакума

В мой лоб, и, заметьте, настойчиво так.

Я думал махнуть в заграницы, как Герцен,

Отречься навеки от сонма  проблем.

Да сколько же можно дыханьем и сердцем

Вмерзать в чью-то  шкуру, незнамо зачем!

Стучала, стучала судьба Аввакума,

И стук, как набат, оглашал пустыри.

Всю ночь о былом неотвязная дума

Давила, но это уже изнутри.

Да что мне щедроты беспутной Европы!

Гори, моя виза, весёлым огнём!

И тотчас прошибла судьба протопопа

Мою переносицу, как кистенём.

Без страха приму притесненья любые –

Хоть в яму на цепь, хоть в избу под замок.

Егда, яко пса, волоча мя за выю,

Из уст исходаше: – Помози нам, Бог!

О, если бы я только!

Тебе всегда играть всерьёз.

Пусть поневоле

Подбрасывает жизнь вразброс

Любые роли.

Хоть полстранички, хоть без слов,

Хоть в пантомиме –

Играть до сердца до основ,

Играть во имя.

Давид Самойлов

Во всём мне хочется всегда

Дойти до ручки.

Писать, сгорая от стыда,

О вешней тучке.

Вернуться хочется к азам,

Припасть к истокам,

К мансардам, клумбам, поездам,

Ночным сполохам.

Всё время сдерживая прыть,

Скользить по краю.

Жить, думать, чувствовать, любить.

Зачем? – Не знаю.

О, как мне хочется играть

В старинной Вене.

Превозмогая благодать,

Стоять на сцене.

Играть отчасти кое-как,

Отчасти в гриме,

В сердцах, потемках, впопыхах,

Играть во имя.

Играть всерьёз, играть без сил,

Всей дрожью жилок,

Чтоб бюргер к кассам семенил

Гуськом, в затылок.

Чтоб потрясал меня озноб

Рукоплесканий.

До сердцевины, до основ,

До оснований.

Непостижимая борьба

Над ролью вздорной.

Искусство, почва и судьба –

В пустой гримёрной.

Отрезанный ломоть

Я и при Сталине (вчера)

Был занят собственной тоскою

И не ходил на «выбора»,

А пил вино по-над рекою.

Глеб Горбовский

Я и при Сталине (с утра)

Был безразличен к главной цели,

Хотя гремели рупора

И смачно лозунги алели.

Осадок винный пригубя,

Весьма обидчив и опасен,

Я делегировал себя

В гастрономический «магазин».

И, как общественный изгой,

Был упоён своей тоскою,

Когда игристою рекой

Текло вино по-над рекою.

В Кремле, со мною заодно,

Пренебрегая «выборами»,

Пил Вождь грузинское вино

Неторопливыми глотками.

Мы оба знали наперёд –

Все будет так, как мы решили.

Меня народ не изберёт,

А не избрать Его – не в силе.

Какие нынче «выбора»!

Шумят народные витии.

А я над речкой, как вчера,

Брожу во глубине России.

Таков мой праведный удел.

Я не заряжен практицизмом.

Но каюсь не переболел

Хроническим аполитизмом.

Панегирик кузнечику

Сегодня на глазах у всех,

как не едавший хлеба сроду,

кузнечик умер – ногами вверх,

лицом кузнечьим к небосводу...

Лидия Григорьева

Сегодня мне не до утех.

Слепому промыслу в угоду,

Кузнечик на глазах у всех,

Лицом кузнечьим к небосводу…

О, златококрылый идеал,

Наперсник полуночной неги!

Он хлеба крошки не едал,

Одни цветущие побеги.

Посланник радужных времён,

Стрекочущий в лугах широких.

Никто не помышлял, что он

В разгар страды откинет ноги.

Но речь скорее не о том.

Я возмущалась, чуть не плача…

Сказал на тризне агроном –

Мол, саранче и смерть собачья.

Питерский шабаш

Дни – злы и суматошны. Ночи жутки.

И каждый верен собственной судьбе.

На Невском финнов ловят проститутки,

А проституток  ловит КГБ.

Михаил Дудин

Не узнаю свой город образцовый.

На сердце, прямо скажем, нелегко.

Дождливым полднем финны на Дворцовой

Фланируют, как маятник Фуко.

Они – пьяны, распущены и жутки.

И потому – уже который год –

Злосчастных финнов ловят проститутки

Скользящими тенетами колгот.

Но и путаны – злы и суматошны.

Им нужно отработать на общак.

Преступным кланом правит сутенёрша,

Гламурная, как Ксения Собчак.

В ночной дозор выходят особисты.

Скучают у Литейного моста.

Потрёпаны, помяты, неказисты

И, значит, пьяным финнам – не чета.

Как страшная утеха наркомана ,

Блестит адмиралтейская игла.

Ползут с болот зловещие туманы,

Кромешная погибельная мгла.

Путаны, особисты, плутократы...

И каждому судьбу не превозмочь.

Какая жуть! Над площадью Сената

Сгущается вальпургиева ночь.

Площадные учителя

                     На площади на общей

                     Не сыщется тропа,

                     Ученика затопчет

                     Учителей толпа.

                                          Кирилл Ковальджи

                                          (журнал «Кольцо А»)

Пыхтя и багровея,

С полудня до утра

Топтали корифеи

Парнишку-школяра.

Он рухнул на брусчатку,

Их было пруд пруди,

Прижав стихов тетрадку

К доверчивой груди.

Так и лежал в печали,

Не просыхал от слёз.

Они его пинали

Со вкусом и всерьёз.

Не спьяну и не сдуру,

А как бы возлюбя.

– Не лезь в литературу,

Она не для тебя!

Тянули молча жилы,

Совсем не с кондачка,

Редакций старожилы –

Две милых старичка.

И с толикой бравады

Пинал куда не след

Весьма витиеватый

Лирический поэт.

Добили в исступленье,

Пошли своей тропой.

О смене поколений

Судача меж собой.

Мол, накатило время

Наветов и грызни...

И где же это племя

Младое, чёрт возьми!

Под деревом познания добра…

По лесу мы блуждали, одурев

От шороха искрящихся дерев,

И падали, обнявшись до утра,

У дерева познания добра.

Александра Юнко

Мы, одурев, любили до утра

Под деревом познания добра.

Потуги мысли тягостны, когда

Желают двое плотского труда.

Прошла пора, и стало ясно всем –

Мы занимались, в сущности, не тем.

И, право, жаль... Ведь было же окрест

Полным-полно иных укромных мест.

И всё же я грущу о той поре.

Когда заводят споры о добре,

Я вспоминаю неба синеву,

Тебя, мой друг, и мятую траву.

Под куполом цирка

Веря в то, что большое всегда отражается в малом

И что путь муравья так же важен, как трассы галактик,

Обманув тяготенье, вершим мы подкупольный слалом:

Ты – блестяще-прекрасна, а я – серебрист и галантен!

Марк Шехтман, «Полёт на воздушной трапеции»

Что тут скажешь – большое всегда отражается в малом.

Я в познании истин всегда обращаюсь к истокам.

Обманув тяготенье, кружусь над зевающим залом,

Этот слалом задаром когда-нибудь вылезет боком.

И что путь муравья, как писал незабвенный Гельвеций,

Так же важен и сложен, как трассы туманных галатик.

Если падать придётся с летящих воздушных трапеций,

Хорошо бы внизу постелить основательный  ватник.

Или, скажем, соломку, замечу я для скудоумных.

Слышен праздничный туш, инцидент, несомненно, исперчен.

Вы хотите узнать напрямую о наших костюмах,

Мой прикид – серебрист, ну, а сам, как всегда гуттаперчев.

На подруге – трико ослепительно алого цвета,

Подходящий наряд для смазливых потрепанных кукол.

Ты идёшь напролом, очевидно, во имя гешефта,

Я в порыве аффекта отважно взлетаю под купол…

Поздний визит

Метался то влево, то вправо,

Кругами петлял его след,

Когда неожиданно Слава

Явилась на старости лет.

Виктор Голков

Когда прошумела орава

Никчёмно-тоскливых годков,

Пришла запоздалая Слава

И молвит: – Ну, как ты, Голков?

Не след тебе киснуть в унынье,

Вкушать перманентный кефир.

Мужайся! Ты будешь отныне

Пророк, громовержец, кумир.

Все жаждут весомого слова,

И жаждущих тех – легион.

– Голкова! Голкова! Голкова! –

Истошно вопит стадион.

Визиты, заздравные речи,

Пронзительный девичий взгляд.

Друзья, задыхаясь от желчи,

Руки подавать не хотят.

Прощай, безмятежное братство!

Стервятник прошил синеву.

Высокий венок лауреатства

Твою осеняет главу.

Расступятся Гоголь и Гроссман,

И в этот манящий просвет

Ты встанешь в величии грозном,

Как признанный всеми поэт.

Последний пахарь

                     Окно моё – вид города в разрезе,

                     Бетонные сереют потроха,

                     И кто-то там сквозь окна снова грезит,

                     А я бы всё под хлеб перепахал...

                                          Андрей Варфоломеев

Смотрю на город в пахотном разрезе.

Мне, честно говоря, не по себе.

Давно бетон тоскует о железе,

О раннем севе и молотьбе.

Загублены несметные гектары! –

И эта мысль навязчиво-горька.

Я щедро унавозил тротуары

И подготовил к вспашке лемеха.

Во мне сильна крестьянская закваска.

Задерживаться с севом – не резон.

Я запрягу понурую савраску

И прямиком – на наш микрорайон.

Из крынки кваса пенного отведав,

Не налюбуюсь делом рук своих.

На вздыбленных руинах горсовета

Уже взошли посевы яровых.

Шумят овсы на месте драмтеатра,

А рынок весь – в картофельной ботве.

Эх, горожане, то ли будет завтра,

Примерно так недельки через две.

Вдали цеха фабричные маячат.

Знакомый бомж плетётся вдоль межи.

...Боюсь, меня до жатвы раскулачат.

И заново воздвигнут этажи.

Прогулки по Вероне

                     Он срифмует Верону с вороной –

                     Незатейливый русский поэт –

                     Подивится San Zeno мудрёной

                     И оставит окурочный след…

                                          Валерий Дударев

                                          (журнал «Юность»)

Вот опять подогнали нам лажу!

Усмехнётся, взглянув на портал. 

Он, бывало, свою Кандалакшу

С кастеляншей, шутя, рифмовал.

Что глазеть напряжённо и тупо

И галдеть с восхищеньем у рта…

Ведь церковка из местного туфа,

Прямо скажем, – такая туфта.

Пару слов начертает окурком

На старинном рифлёном стекле.

Эх, пройтись бы заливистым лугом,

По весёлой исконной земле!

Не приняв уверений третейских,

Станет только угрюмей и злей.

Что нам дела до тех енисейских,

То бишь – тех елисейских полей?

И живём мы не хлебом единым,

Головы не склоняя в беде…

Где родные леса и равнины?

Так и выпалит: – В Караганде!

Смычок и струны

я ж не музыкант а дурачок

ничего про музыку не знаю

главное что струны и смычок

вот уже и музыка сквозная

Даниил Чкония

главное что струны и смычок

чтоб понять потребуются годы

но затем сограждане молчок

вот уже и первые аккорды

слышите звучит виолончель

словно ясным августовским утром

пролетает басовитый шмель

среди редкой поросли пюпитров

но понять не может инсургент

целый день промаявшись без дела

так устроен струнный инструмент

чтобы сердце плакало и пело

что с того а вроде ничего

или незначительная малость

было страшной мукой для него

то что людям музыкой казалось

и колки и струны и смычок

как это на деле интересно

что ты размахался дурачок

дирижёр берлинского  оркестра

Спутники любви

Я буду в этот день твоя или никто,

любимая или заплаканная насмерть.

Я кутаюсь, ряжусь в дырявое пальто,

и спутники мои – маразм, озноб и насморк. 

Анна Минакова

Я кутаюсь в пальто уже в который раз

И выхожу во двор, лицо подставив полдню.

Мой спутник –  озорной девический маразм.

Что в имени твоём, когда его не помню?

Я прохожу одна средь парковых чащоб,

Здесь не найти следа заплаканных прохожих.

И вновь меня влечёт отчаянный озноб,

Мне, видимо, к лицу симптом гусиной кожи.

Дыра в моей груди ещё не зажила,

Но продолжаю жить, отверженная насмерть.

Я без тебя пуста, темна и тяжела.

Не покидай меня, мой катаральный насморк.

Смотри, мои стихи по свету разбрелись!

Живи, мой друг, один и безнадежно кайся.

Но от меня себя отвадить не берись,

И от себя меня отринуть не пытайся.

Странное влечение

                     Как объясню себе самой влеченье к терпкости?

                     Её и летом и зимой – недостаёт.

                     Возможно, щупленькой была, и как-то вверх расти

                     Мне фрукт румяный, как и в детстве, не даёт.

                                          Вероника Долина

Влеченье к терпкости, и в ней такая заданность,

Такая тонкость в предвкушение строки.

Я не грешу перед тобой, святая праведность.

Мои стихи – ведь  это средство от тоски.

Запретный  плод, такой незрелый и  детсадовский.

И клич друзей – в сады заветные, айда.

Пускай звучит мотив арбатовский, булатовский…

Гитарный строй всегда полезней, чем айва.

Была я щупленькой  в года мои печальные.

Куда расти, когда заказан редкий фрукт?

Но вот настали времена необычайные,

Всё на прилавке – и бананы, и грейпфрут.

Я снова вспомню эти яблоки прекрасные

Из давних дней, где были польские духи.

Не отбирайте у меня мои пристрастия,

Не забывайте мои первые стихи.

 Мне так несвойственно бродить в базарном гомоне

И шумный торг вести у каждого лотка.

Как объяснить моё влечение к оскомине,

К блаженной терпкости совкого дичка.

Тётя Муза

Мне не хватило кликов лебединых,

Ребячливости, пороха, огня,

И тётя Муза в крашеных сединах

Сверкнула фиксой, глядя на меня.

Сергей Гандлевский

 – А что стихи? Никчемная обуза. –

Так думал я в вечерней полумгле.

И вдруг в дверях возникла тётя Муза,

Десятая вода на киселе.

В тот день мне не хватало лебединых

И журавлиных кликов вдалеке.

Она предстала в крашеных сединах,

А крепдешин играл на сквозняке.

Спросила с плотоядною усмешкой:

 – Ты что, дружок, меня не узнаёшь?

Дверь щёлкнула, и в темени кромешной

Сверкнула фикса, словно финский нож.

Она меня с младенчества любила,

Со мной слагала оды по складам.

И, осерчась, с ожесточеньем била

Линейкою железной по перстам.

Любовь не ослабела и поныне –

Одним ударом я был свален с ног.

И вот лежу, как будто труп в пустыне,

Отвержен, опечален, одинок.

И был мне глас, и я отверз зеницы:

 – Довольно прохлаждаться на полу.

Восстань, племянник. Плюнь на заграницы.

Ступай скорее к своему столу.