Тётя Муза
Мне не хватило кликов лебединых,
Ребячливости, пороха, огня,
И тётя Муза в крашеных сединах
Сверкнула фиксой, глядя на меня.
– А что стихи? Никчемная обуза. –
Так думал я в вечерней полумгле.
И вдруг в дверях возникла тётя Муза,
Десятая вода на киселе.
В тот день мне не хватало лебединых
И журавлиных кликов вдалеке.
Она предстала в крашеных сединах,
А крепдешин играл на сквозняке.
Спросила с плотоядною усмешкой:
– Ты что, дружок, меня не узнаёшь?
Дверь щёлкнула, и в темени кромешной
Сверкнула фикса, словно финский нож.
Она меня с младенчества любила,
Со мной слагала оды по складам.
И, осерчась, с ожесточеньем била
Линейкою железной по перстам.
Любовь не ослабела и поныне –
Одним ударом я был свален с ног.
И вот лежу, как будто труп в пустыне,
Отвержен, опечален, одинок.
И был мне глас, и я отверз зеницы:
– Довольно прохлаждаться на полу.
Восстань, племянник. Плюнь на заграницы.
Ступай скорее к своему столу.
Поздний визит
Метался то влево, то вправо,
Кругами петлял его след,
Когда неожиданно Слава
Явилась на старости лет.
Когда прошумела орава
Никчёмно-тоскливых годков,
Пришла запоздалая Слава
И молвит: – Ну, как ты, Голков?
Не след тебе киснуть в унынье,
Вкушать перманентный кефир.
Мужайся! Ты будешь отныне
Пророк, громовержец, кумир.
Все жаждут весомого слова,
И жаждущих тех – легион.
– Голкова! Голкова! Голкова! –
Истошно вопит стадион.
Визиты, заздравные речи,
Пронзительный девичий взгляд.
Друзья, задыхаясь от желчи,
Руки подавать не хотят.
Прощай, безмятежное братство!
Стервятник прошил синеву.
Высокий венок лауреатства
Твою осеняет главу.
Расступятся Гоголь и Гроссман,
И в этот манящий просвет
Ты встанешь в величии грозном,
Как признанный всеми поэт.
Отрезанный ломоть
Я и при Сталине (вчера)
Был занят собственной тоскою
И не ходил на «выбора»,
А пил вино по-над рекою.
Я и при Сталине (с утра)
Был безразличен к главной цели,
Хотя гремели рупора
И смачно лозунги алели.
Осадок винный пригубя,
Весьма обидчив и опасен,
Я делегировал себя
В гастрономический «магазин».
И, как общественный изгой,
Был упоён своей тоскою,
Когда игристою рекой
Текло вино по-над рекою.
В Кремле, со мною заодно,
Пренебрегая «выборами»,
Пил Вождь грузинское вино
Неторопливыми глотками.
Мы оба знали наперёд –
Все будет так, как мы решили.
Меня народ не изберёт,
А не избрать Его – не в силе.
Какие нынче «выбора»!
Шумят народные витии.
А я над речкой, как вчера,
Брожу во глубине России.
Таков мой праведный удел.
Я не заряжен практицизмом.
Но каюсь не переболел
Хроническим аполитизмом.
Панегирик кузнечику
Сегодня на глазах у всех,
как не едавший хлеба сроду,
кузнечик умер – ногами вверх,
лицом кузнечьим к небосводу...
Сегодня мне не до утех.
Слепому промыслу в угоду,
Кузнечик на глазах у всех,
Лицом кузнечьим к небосводу…
О, златококрылый идеал,
Наперсник полуночной неги!
Он хлеба крошки не едал,
Одни цветущие побеги.
Посланник радужных времён,
Стрекочущий в лугах широких.
Никто не помышлял, что он
В разгар страды откинет ноги.
Но речь скорее не о том.
Я возмущалась, чуть не плача…
Сказал на тризне агроном –
Мол, саранче и смерть собачья.
Питерский шабаш
Дни – злы и суматошны. Ночи жутки.
И каждый верен собственной судьбе.
На Невском финнов ловят проститутки,
А проституток ловит КГБ.
Не узнаю свой город образцовый.
На сердце, прямо скажем, нелегко.
Дождливым полднем финны на Дворцовой
Фланируют, как маятник Фуко.
Они – пьяны, распущены и жутки.
И потому – уже который год –
Злосчастных финнов ловят проститутки
Скользящими тенетами колгот.
Но и путаны – злы и суматошны.
Им нужно отработать на общак.
Преступным кланом правит сутенёрша,
Гламурная, как Ксения Собчак.
В ночной дозор выходят особисты.
Скучают у Литейного моста.
Потрёпаны, помяты, неказисты
И, значит, пьяным финнам – не чета.
Как страшная утеха наркомана ,
Блестит адмиралтейская игла.
Ползут с болот зловещие туманы,
Кромешная погибельная мгла.
Путаны, особисты, плутократы...
И каждому судьбу не превозмочь.
Какая жуть! Над площадью Сената
Сгущается вальпургиева ночь.
В пучине народной любви
Девушка рыдала,
Не смогла помочь.
Сталина не стало
В мартовскую ночь.
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?
Бьётся у причала
Тёмная вода –
Сталина не стало
Раз и навсегда
Крошка-пионерка
Не смогла помочь
Жизнь её померкла
В мартовскую ночь.
Огорчился шибко
Дорогой карась -
С губ сошла улыбка,
Что была вчерась.
От великой цели
В четырёх шагах
Мы осиротели...
Это как же так?
Как я опечален,
Милая братва,
Потому как Сталин –
Это не плотва.
Не пескарь-гулёна,
Не скопец-налим.
Не зазря знамёна
Спущены над ним.
И скользит со стула,
Извергая стон,
Хищная акула –
Черчилль Уинстон.
Вам неодолимо
Преданы душой,
Сталин наш родимый,
Сталин наш родной.
Как бы косяками
Из худых сетей,
Движутся пред Вами
Тысячи людей.
Почему, ответьте,
Светлый облик Ваш
Омрачила смерти
Роковая блажь?
Непонятно также –
Кто придёт взамен.
Кто нам курс укажет,
Кто наладит крен?
Нет, не струйка дыма
Смертная тоска.
Скорбь необорима...
Память на века...
Память, словно замять,
Кружит над землёй.
Сталин вечно с нами,
И всегда со мной.
Вот такое кино
Я сходила бы в кино, в чёрно-белом.
Посмотрела на себя в ручеёк
в парке ряженом, а рядом всё пел он,
неодетый во жилье старичок.
В парке песенки поёт, распевает
Неодетый во жильё старичок.
Ну, а мне не по себе, так бывает,
Посмотрю-ка на себя в ручеёк.
Брошу? Нет, пройду щемящей аллеей.
Медный грошик не прикупит жилья.
Одевайся, музыкант, потеплее
В серый сумрак, накануне дождя.
Не печалься в этом парке поределом,
Напевай свои псалмы задарма.
Я сходила бы в кино, в чёрно-белом.
Говорят, мне так к лицу cinema.
Всё по стати, господа, и по чину.
Нарядиться бы в добротный коттедж.
Ну, а ты, старик, гундось под сурдину,
Зябко кутаясь в обноски надежд.
В райских садах
Но я лягу на дно травы – как цветок нелепа –
Ты раздвинешь колени мне ветра живой рукою.
И сквозь тело твое я стану глядеть на небо.
Ты войдешь в меня ветвью, выйдя меж губ строкою.
Я прилягу на дно травы – в манящие светотени –
Как мне хочется стать нелепой, смешной и слабой.
Ты рукою ветра раздвинешь мои колени
И они зазвучат волшебной эоловой арфой.
Знали толк в любви ликийцы, этруски и греки,
Ставя празднества плоти превыше вина и хлеба.
И сквозь тело твоё, блаженно смыкая веки,
Я впервые увижу вершины седьмого неба.
Не сули мне под вечер далёкие тёплые страны,
Мне в девических снах пригнулись иные пределы.
Так войди же смелее в таинственный грот Дианы
Шелестящей ветвью оливы или омелы.
Спутники любви
Я буду в этот день твоя или никто,
любимая или заплаканная насмерть.
Я кутаюсь, ряжусь в дырявое пальто,
и спутники мои – маразм, озноб и насморк.
Я кутаюсь в пальто уже в который раз
И выхожу во двор, лицо подставив полдню.
Мой спутник – озорной девический маразм.
Что в имени твоём, когда его не помню?
Я прохожу одна средь парковых чащоб,
Здесь не найти следа заплаканных прохожих.
И вновь меня влечёт отчаянный озноб,
Мне, видимо, к лицу симптом гусиной кожи.
Дыра в моей груди ещё не зажила,
Но продолжаю жить, отверженная насмерть.
Я без тебя пуста, темна и тяжела.
Не покидай меня, мой катаральный насморк.
Смотри, мои стихи по свету разбрелись!
Живи, мой друг, один и безнадежно кайся.
Но от меня себя отвадить не берись,
И от себя меня отринуть не пытайся.
Музыка души
Мы брали – ну и перебрали,
Затих наш умный разговор…
О чём играет на рояле
Непросыхающий тапёр?
Я морщусь, а сосед икает,
Окончен философский спор.
Вновь что-то мерзкое играет
Невразумительный тапёр.
Он голову склоняет набок,
Педаль отчаянно давя.
Что знает этот местный лабух
О парадигме бытия?
Сосед, покуда не набрался,
Сказал насмешнику в упор:
– Сыграй, халдей, сонату Брамса,
Возьми тональность си минор.
Он заиграл без интереса,
Немного медля на низах.
… Но как звучало интермеццо
Под пятизвёздочный коньяк.
О, если бы я только!
Тебе всегда играть всерьёз.
Пусть поневоле
Подбрасывает жизнь вразброс
Любые роли.
Хоть полстранички, хоть без слов,
Хоть в пантомиме –
Играть до сердца до основ,
Играть во имя.
Во всём мне хочется всегда
Дойти до ручки.
Писать, сгорая от стыда,
О вешней тучке.
Вернуться хочется к азам,
Припасть к истокам,
К мансардам, клумбам, поездам,
Ночным сполохам.
Всё время сдерживая прыть,
Скользить по краю.
Жить, думать, чувствовать, любить.
Зачем? – Не знаю.
О, как мне хочется играть
В старинной Вене.
Превозмогая благодать,
Стоять на сцене.
Играть отчасти кое-как,
Отчасти в гриме,
В сердцах, потемках, впопыхах,
Играть во имя.
Играть всерьёз, играть без сил,
Всей дрожью жилок,
Чтоб бюргер к кассам семенил
Гуськом, в затылок.
Чтоб потрясал меня озноб
Рукоплесканий.
До сердцевины, до основ,
До оснований.
Непостижимая борьба
Над ролью вздорной.
Искусство, почва и судьба –
В пустой гримёрной.
В лесной стороне
Был лес – приглушенного света обитель.
Подобных гигантов я прежде не видел:
стволы эти темно-кирпичного цвета
огня не боятся;
износу им нету.
Был лес – я гигантов подобных не видел.
В него я входил, как простой небожитель.
Здесь правили вечности гулкой законы:
Как чаши, стояли
Древесные кроны.
Тот лес стороной обходили пожары.
Над ним, как лампады, светили Стожары.
И между ветвей, словно огненный ангел,
С пронзительным криком
Летел птеродактиль.
Но в этом лесу неприступно-суровом
Гортань наполнялось неведомым словом.
Так надобно ль – мудро замечу меж нами –
Безмолвствовать
В этом сияющем храме?
Мне эхо в ответ громыхало по-свойски.
О, нет, здесь ещё не бывал Заболоцкий!
И редкие звери к ручью не сходили
Во власти высоких,
Прекрасных идиллий.
В круге первом
В раю закрыто, но в аду ещё
свет не тушили, и ещё посуду
не убирали – вон белеет счёт
за сытый вечер и тела повсюду.
В раю уже закрыто, но в аду
Не протолкнуться, и литые кубки
Не убирали – слышен за версту
Надрывный смех фракийской проститутки.
Давай пройдём под почерневший свод
Вертепа – не идти же нам обратно.
Свет не потушен – вон белеет счёт
За сытый вечер чванных плутократов.
Остатки снеди – на резных столах,
Порочный запах полуночных лилий.
Как в страшных гладиаторских боях,
Тела повсюду, так-то друг Вергилий.
Мы очутились в сумрачном лесу.
Кругом – одни приспешники разврата.
И если околесицу несу,
То так и должно – в первом круге ада.
Кромешки без усмешки
В глазах твоих кромешки.
И губы – как разлом.
Мозгешки в головешке
Завязаны узлом.
Вот времени издержки,
Подобные чуме.
В глазах – одни кромешки,
Потешки на уме.
Сварила бы пельмешки.
Взглянёт, как на врага,
И мужу без усмешки
Ответит:
« Ни фига!»
И ни орла, ни решки.
Попробуй, возрази
На брань надменной пешки,
Пробившейся в ферзи.
В прелестной головешке –
Нехитрых правил свод.
Так что твои мозгешки
Не ставятся в расчёт.
Нелепые замашки
И кошки-мышки тож...
Ну, как тут без рюмашки,
Не хочешь, а запьёшь.
Герои иных времён
Глуше мотив ностальгии.
Только ночною порой
Странные люди России
Снова встают предо мной.
Их многословные речи.
Их полудетский наив.
Чеховский сумрачный вечер
У левитановских ив.
Издали, словно впервые,
В крохотной славной стране,
Лишние люди России
Снова привиделись мне.
Каждый – не в меру зануден,
Полон нелепых причуд…
Смотрит насмешливый Рудин
В светлый тургеневский пруд.
Просто сыграет в подлянку,
Всё безразлично ему.
То похищает горянку,
То отвергает княжну.
Сколько вещали гостиных,
Слово не ставя во грош.
В наших родных палестинах
Штольцы господствуют сплошь.
И, вопреки ностальгии,
Я говорю без стыда:
– Лишние люди России,
Шли бы вы знамо куда…
Нет, я не Герцен
Я вмёрз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
И мне в этой жизни не будет защит –
И я не уйду в заграницы, как Герцен,
Судьба Аввакумова в лоб мой стучит.
И с нищей отчизной простившись угрюмо,
Стал вещи укладывать в кожаный сак.
Но вдруг постучала судьба Аввакума
В мой лоб, и, заметьте, настойчиво так.
Я думал махнуть в заграницы, как Герцен,
Отречься навеки от сонма проблем.
Да сколько же можно дыханьем и сердцем
Вмерзать в чью-то шкуру, незнамо зачем!
Стучала, стучала судьба Аввакума,
И стук, как набат, оглашал пустыри.
Всю ночь о былом неотвязная дума
Давила, но это уже изнутри.
Да что мне щедроты беспутной Европы!
Гори, моя виза, весёлым огнём!
И тотчас прошибла судьба протопопа
Мою переносицу, как кистенём.
Без страха приму притесненья любые –
Хоть в яму на цепь, хоть в избу под замок.
Егда, яко пса, волоча мя за выю,
Из уст исходаше: – Помози нам, Бог!
Смычок и струны
я ж не музыкант а дурачок
ничего про музыку не знаю
главное что струны и смычок
вот уже и музыка сквозная
главное что струны и смычок
чтоб понять потребуются годы
но затем сограждане молчок
вот уже и первые аккорды
слышите звучит виолончель
словно ясным августовским утром
пролетает басовитый шмель
среди редкой поросли пюпитров
но понять не может инсургент
целый день промаявшись без дела
так устроен струнный инструмент
чтобы сердце плакало и пело
что с того а вроде ничего
или незначительная малость
было страшной мукой для него
то что людям музыкой казалось
и колки и струны и смычок
как это на деле интересно
что ты размахался дурачок
дирижёр берлинского оркестра
Под куполом цирка
Веря в то, что большое всегда отражается в малом
И что путь муравья так же важен, как трассы галактик,
Обманув тяготенье, вершим мы подкупольный слалом:
Ты – блестяще-прекрасна, а я – серебрист и галантен!
Марк Шехтман, «Полёт на воздушной трапеции»
Что тут скажешь – большое всегда отражается в малом.
Я в познании истин всегда обращаюсь к истокам.
Обманув тяготенье, кружусь над зевающим залом,
Этот слалом задаром когда-нибудь вылезет боком.
И что путь муравья, как писал незабвенный Гельвеций,
Так же важен и сложен, как трассы туманных галатик.
Если падать придётся с летящих воздушных трапеций,
Хорошо бы внизу постелить основательный ватник.
Или, скажем, соломку, замечу я для скудоумных.
Слышен праздничный туш, инцидент, несомненно, исперчен.
Вы хотите узнать напрямую о наших костюмах,
Мой прикид – серебрист, ну, а сам, как всегда гуттаперчев.
На подруге – трико ослепительно алого цвета,
Подходящий наряд для смазливых потрепанных кукол.
Ты идёшь напролом, очевидно, во имя гешефта,
Я в порыве аффекта отважно взлетаю под купол…
Под деревом познания добра…
По лесу мы блуждали, одурев
От шороха искрящихся дерев,
И падали, обнявшись до утра,
У дерева познания добра.
Мы, одурев, любили до утра
Под деревом познания добра.
Потуги мысли тягостны, когда
Желают двое плотского труда.
Прошла пора, и стало ясно всем –
Мы занимались, в сущности, не тем.
И, право, жаль... Ведь было же окрест
Полным-полно иных укромных мест.
И всё же я грущу о той поре.
Когда заводят споры о добре,
Я вспоминаю неба синеву,
Тебя, мой друг, и мятую траву.
© Cергей Чернолев, 2015 – 2017.
© 45 параллель, 2017.