Сергей Чернолев

Сергей Чернолев

Четвёртое измерение № 28 (376) от 1 октября 2016 года

Крыша этого дома

Литературные пародии: редакторский корпус …и иже с ними

 

Прогулки по Вероне

 

                     Он срифмует Верону с вороной –

                     Незатейливый русский поэт

                     Подивится San Zeno мудрёной

                     И оставит окурочный след…

                                          Валерий Дударев

                                          (журнал «Юность»)

 

Вот опять подогнали нам лажу!

Усмехнётся, взглянув на портал. 

Он, бывало, свою Кандалакшу

С кастеляншей, шутя, рифмовал.

 

Что глазеть напряжённо и тупо

И галдеть с восхищеньем у рта…

Ведь церковка из местного туфа,

Прямо скажем, – такая туфта.

 

Пару слов начертает окурком

На старинном рифлёном стекле.

Эх, пройтись бы заливистым лугом,

По весёлой исконной земле!

 

Не приняв уверений третейских,

Станет только угрюмей и злей.

Что нам дела до тех енисейских,

То бишь – тех елисейских полей?

 

И живём мы не хлебом единым,

Головы не склоняя в беде…

Где родные леса и равнины?

Так и выпалит: – В Караганде!

 

Крыша этого дома...

 

                     Крыша этого дома пуленепробиваемая солома,

                     а над ней голубая глина и розовая земля,

                     ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,

                     и тебя встречают люди из горного хрусталя.

                                          Александр Кабанов  (журнал «Шо»)

 

Крыша этого дома –  вот уж полвека не полота,

Сочный кочан капусты объела позорная тля,

Ты выбегаешь, увидев разрывы коктейля Молотова,

А навстречу тебе грузины из горного хрусталя.

Как они грациозны, осанисты и незлобливы,

 Смотрят орлиным взором на сотни лет вперёд,

Их не страшат нисколько всполохи и разрывы,

Встали, как стеклоблоки, загородив проход.

Вынь  из своих запасов бутылочку «Цинандали»

Да погляди с улыбкой на дорогих гостей.

Как запевают стройно мцхетские  санадзари,

И не слыхать в округе нашенских кобзарей.

 

Площадные учителя

 

                     На площади на общей

                     Не сыщется тропа,

                     Ученика затопчет

                     Учителей толпа.

                                          Кирилл Ковальджи

                                          (журнал «Кольцо А»)

 

Пыхтя и багровея,

С полудня до утра

Топтали корифеи

Парнишку-школяра.

Он рухнул на брусчатку,

Их было пруд пруди,

Прижав стихов тетрадку

К доверчивой груди.

Так и лежал в печали,

Не просыхал от слёз.

Они его пинали

Со вкусом и всерьёз.

Не спьяну и не сдуру,

А как бы возлюбя.

– Не лезь в литературу,

Она не для тебя!

Тянули молча жилы,

Совсем не с кондачка,

Редакций старожилы –

Две милых старичка.

И с толикой бравады

Пинал куда не след

Весьма витиеватый

Лирический поэт.

Добили в исступленье,

Пошли своей тропой.

О смене поколений

Судача меж собой.

Мол, накатило время

Наветов и грызни...

И где же это племя

Младое, чёрт возьми!

 

На  лужку

 

                     До свиста в голове, до умопомраченья,

                     когда во сне мозга заскочит за мозгу,

                     несёт меня назад могучее теченье –

                     к душистому стожку на скошенном лугу,

                     где ночи напролёт без устали и лени

                     я губы целовал в помаде и пыли…

                                          Александр Мельник

                                          (журнал «Эмигрантская лира»)

 

Ах, как меня несёт могучее теченье –

к душистому стожку и лунному лучу.

До свиста в голове, до самоотреченья,

но про свою мозгу пока я промолчу.

 

Я помню, целовал горячие колени,

был выбрит в сенокос ромашковый лужок,

где ночи напролёт без устали и лени

я так хотел  тебя, единственный дружок.

 

Одна, одна, одна – в ночи звенели трубы,

и звёзды надо мной таинственно плыли.

Меня влекли к себе доверчивые губы

в помаде и пыли, в помаде и пыли…

 

Не то чтобы потом я не ласкал колени,

Да и с тобой сейчас – другой, другой, другой.

От тех счастливых дней остался, тем не менее,

пронзительный  рефрен – мозга, мозгу, мозгой…

 

Каков замах!

 

                     И размышляю: «Зря смеётесь, гады!

                     Ещё не кончен вековечный спор.

                     Ещё мы доберёмся до Царьграда

                     И вычерпаем шапками Босфор.

                                          Юрий Поляков

                                          («Литературная газета»)

 

Зря ржёте, гады! Всё свершится скоро.

Я  вижу, как без хлопотных преград

Черпает воды светлого Босфора

Шеломами наш доблестный стройбат.

Мы вызволим из западной опеки

Кондовую  бескрайнюю  страну.

Вспять повернём эпические реки

И заново освоим целину.

 

Мизансцены  многоженца

 

                     чернобурка чёрной буквы. белый лист.

                     красной буквицы Жар-птица над строкой.

                     чернобуква Чёрной речки… смерти свист

                     сургучами красноречий успокой.

 

                     недалече черновик – мизинец жжёт,

                     чёртик рожицы рисует – открестись!

                     петербургские парижи? много жён?..

                     многожёнец повторяет жизнь на бис!

                                          Сергей Сутулов-Катеринич

                                          (альманах «45-я параллель»)

 

многожёнец, восхитительный, как князь,

казановы беззастенчивый собрат.

полигамии магическая власть

множит список занимательных  затрат.

 

череда чересполосиц неспроста,

знаки розни – от нашествия татар.

пламенеет на полотнище листа

красной Буквицы безудержный пожар.

 

ай-люли, мы открываем дефиле,

перед публикой пройдитесь не спеша.

на десерт, не обессудьте, хрень-брюле –

чернобыльник, черевишня, черемша.

 

не кумекают чучмеки –  ни черта! –

в лабиринтах поэтических кулис.

пусть черкешенка чухонки не чета…

многожёнец повторяет жизнь на бис!

 

Великий Исход

 

                     Словно чувствуя пагубность риска,

                     Задержаться в нашествии дня,

                     Ночь уходит легко, как метиска,

                     Что под утро ушла от меня.

                                          Валерий Хатюшин

                                          (журнал «Молодая гвардия)

 

Мой изведана пагубность риска

И щемящая горечь потерь.

Поутру ускользает метиска,

Как сквозняк, в приоткрытую дверь.

 

– Ну, и ладно! – скажу для порядка,

А затем закурю натощак.

Но внезапно нагрянет мулатка,

Головой задевая косяк.

 

Пышнотелая жрица панели,

Секс-звезда негритянских лачуг.

Значит, вновь на четыре недели

Омрачён холостяцкий досуг.

 

Не уйдёт она без перебранки,

Без крутых и решительных мер.

Мне, по правде, милей китаянки

Или тайки – на худший манер.

 

Вопреки благонравной старинке,

Опорочен привычный уклад.

Сомалийки горланят на рынке,

На вокзале шахидки галдят.

 

Не сыскать на просторах отчизны

Ясноглазых, весёлых невест,

Что заходят в горящие избы,

Раскидав молодцов МЧС.

 

Мужики – суетливы и слабы.

Им не писан разумный закон.

... И летят наши русские бабы

Косяками за дальний кордон.

 

Последний пахарь

 

                     Окно моё – вид города в разрезе,

                     Бетонные сереют потроха,

                     И кто-то там сквозь окна снова грезит,

                     А я бы всё под хлеб перепахал...

                                          Андрей Варфоломеев

 

Смотрю на город в пахотном разрезе.

Мне, честно говоря, не по себе.

Давно бетон тоскует о железе,

О раннем севе и молотьбе.

 

Загублены несметные гектары! –

И эта мысль навязчиво-горька.

Я щедро унавозил тротуары

И подготовил к вспашке лемеха.

 

Во мне сильна крестьянская закваска.

Задерживаться с севом – не резон.

Я запрягу понурую савраску

И прямиком – на наш микрорайон.

 

Из крынки кваса пенного отведав,

Не налюбуюсь делом рук своих.

На вздыбленных руинах горсовета

Уже взошли посевы яровых.

 

Шумят овсы на месте драмтеатра,

А рынок весь – в картофельной ботве.

Эх, горожане, то ли будет завтра,

Примерно так недельки через две.

 

Вдали цеха фабричные маячат.

Знакомый бомж плетётся вдоль межи.

...Боюсь, меня до жатвы раскулачат.

И заново воздвигнут этажи.

 

Странное влечение

 

                     Как объясню себе самой влеченье к терпкости?

                     Её и летом и зимой – недостаёт.

                     Возможно, щупленькой была, и как-то вверх расти

                     Мне фрукт румяный, как и в детстве, не даёт.

                                          Вероника Долина

 

Влеченье к терпкости, и в ней такая заданность,

Такая тонкость в предвкушение строки.

Я не грешу перед тобой, святая праведность.

Мои стихи – ведь  это средство от тоски.

 

Запретный  плод, такой незрелый и  детсадовский.

И клич друзей – в сады заветные, айда.

Пускай звучит мотив арбатовский, булатовский…

Гитарный строй всегда полезней, чем айва.

 

Была я щупленькой  в года мои печальные.

Куда расти, когда заказан редкий фрукт?

Но вот настали времена необычайные,

Всё на прилавке – и бананы, и грейпфрут.

 

Я снова вспомню эти яблоки прекрасные

Из давних дней, где были польские духи.

Не отбирайте у меня мои пристрастия,

Не забывайте мои первые стихи.

 

 Мне так несвойственно бродить в базарном гомоне

И шумный торг вести у каждого лотка.

Как объяснить моё влечение к оскомине,

К блаженной терпкости совкого дичка.

 

За чашечкой сакэ

 

                     Не хнычь, хлебай свой суп. Висит на волоске

                     зима. Чумазый март скатился по перилам

                     и мускулы напряг в решительном броске,

                     опасном, как тоска японцев по Курилам.

                                          Ирина Евcа

 

Не хнычь, мой давний друг. Хлебай молочный суп.

О прошлом не тужи, гляди поверх барьеров.

Пусть заблестит слеза, как остров Итуруп

В прищуренных глазах японских браконьеров.

 

Висит на волоске зима. И целый мир

Преобразует март, срываясь с ветхой кровли.

Пусть мускульный комок, как остров Кунашир,

Неведомо зачем застрянет в твоём горле.

 

Пролёты чердаков на произвол котам

Отдай и не греши. Они довольно милы.

Мне больше по душе мятежный Шикотан.

На что – япона мать! – вам южные Курилы.

 

Не виделись с тобой мы столько зим и лун,

Бодрящее сакэ по чашечкам разлито.

Забудь про острова, мой ёханый сёгун,

Суровый самурай эпохи Хирохито…

 

В завязке

 

                     Несчастный, пропахший мочою,

                     Читал о погибшей любви,

                     И как полыхали мечтою

                     Глаза голубые твои!

 

                     Казалось, недолго осталось:

                     Проводим тебя на погост...

                     Но принял, как постриг, антабус

                     И сразу стал важен и толст.

                                          Владимир Корнилов

 

Какой непростительный ляпсус!

В душе осерчав на судьбу,

Ты выбрал злосчастный антабус,

На водке поставил табу.

 

Ты трезвость воспринял, как постриг,

Совсем не печалясь о нас.

И этот неслыханный подвиг

Широкий имел резонанс.

 

Сознаюсь, мы втайне мечтали

Спровадить тебя на погост...

Ты выкинул фортель в финале,

Как жалкий трусливый прохвост.

 

Брёдешь по столичным бульварам,

Над пагубной страстью остришь.

Уже не смердишь перегаром

И даже мочой не разишь.

 

Радеешь о прибыльном деле,

А прежде скорбел о любви.

Мои бы глаза не глядели

В глаза голубые твои!

 

Насытившись сдобной ковригой

И трезвый удел невзлюбя,

Вернёшься несчастным расстригой.

Но мы не отринем тебя.

 

Ильич – и баста!

 

                     Как будто тягостный кирпич

                     Залёг в душе моей – и баста!

                     ...А ночью снился мне Ильич,

                     Но не бровастый, а лобастый.

                                          Олег Максимов

 

Тоска по Ленину! Давно

Разоблачённая морока.

Сколь это дико и смешно

В своём отечестве пророка

 

Искать. Украдкой, как беглец,

Брести по щебням и по кварцам,

Чтоб возвеличить наконец

Пришельца или самозванца.

 

Мне все – равны, мне все – ровня:

Тунгусы, чехи, бедуины.

Душой нисколько не кривя,

Ответствую, что мне едины –

 

Кумачный праздничный насест

И броневик, обдутый ветром.

Едино – как он пьёт и ест,

Как смотрит – букой или фертом.

 

Не обольщусь и языком –

Картавым или шепелявым.

Мне безразлично на каком

Быть оболваненным на славу.

 

Едино мне – над кем ревмя

Реветь вблизи сырой могилы.

О, Господи, помилуй мя,

Вероотступника помилуй

 

За пошлость, за ничтожность уст

Мужей, стоящих у кормила,

За созерцанье  (ну и гнусь!),

За сотворение кумира.

 

Как ягель – сух, как дятел – глух,

Равно – на воле иль на дыбе.

Но если замаячит вдруг

Ильич, особенно – в Разливе...

 

Блудный сын

 

                     Посмотри на родную сторонку.

                     Встал на цыпочки и посмотрел,

                     Как засвеченную фотоплёнку,

                     Перед носом в руках повертел.

 

                     Чернокожему американцу

                     Уподобясь до мимики вплоть,

                     Начал в такт искромётному танцу

                     Изгибать  и изламывать плоть.

                                          Владимир Салимон

 

 Посмотри на родную сторонку,

Встав на цыпочки возле рябин.

Вон селяне смолят плоскодонку,

Кроют дранкой колхозный овин.

 

Ты один на заветной планиде

Под гнусавого негра косил.

Дальше носа простора не видел,

Дальше рта красоты не вкусил.

 

У, приспешник столичной богемы!

Ты, должно быть, не наших кровей,

Коль бежишь от страдачельской темы

И предмета народных скорбей.

 

Выдь на Волгу, Печору и Припять,

Глянь окрест непредвзятым зрачком.

Полно резвым кузнечиком прыгать,

Свиристеть неразумным сверчком.

 

Полно хаять в сердцах самогонку,

И, предвидя удобный момент,

Возле клуба светить фотоплёнку,

Как раскрытый чекистом агент.

 

Ты стремишься в просторы другие,

За бугор – горделивым орлом.

Погоди, и тебя ностальгия

Полоснёт заскорузлым серпом.