Notre-Dame de Paris
Приглядывая бережно за сводом,
тягучим светом утомляя взгляд,
весёлый мытарь щедрого народа
примерил солнца ветхого наряд.
Две башни, словно два бодливых рога,
оповещали рыночную зыбь,
и шла молва – от Сены до порога
приливом – косяком ленивых рыб.
До смеха ли, до глаза ли, до слуха,
когда портал все взгляды уплетал,
когда ложилась сплетен заваруха
в корзину, что Всевышний не латал!
Не зная зла, не требуя расплаты,
союз крестьян, рабочих и калек
лелеял мощь, не спрятанную в латы,
вино из вин, опеку из опек.
Латук крыла, улыбка пармезана,
потешный суд – суровый артишок,
собор боролся с пылом партизана
и петухов укладывал в мешок.
Он взял в залог у города везенье
и перемножив камень на зевок,
принёс к исходу сонное спасенье,
мослов базарных птичий оселок.
Слуга покорный! Розою и серой
сквозь сумрак дышит и свечой чадит
по-прежнему, где тень прочнее терры
и век отпущен, как всегда, в кредит.
2002
* * *
Чем больше фильмов я смотрю о Риме,
тем больше ускользает самый Рим,
и кажется всего необъяснимей
стена пространства между мной и им,
но расстоянья сокращает имя
знакомое. Так краток миг свободы,
когда шасси коснулись полосы,
аплодисментов строй международный,
глядишь, и выжмет вдруг две-три слезы.
Ты три часа летел, стремился – годы.
Чем больше обуздать стараюсь толщу
костей берцовых, стрел и черепков,
тем нить сознанья делается тоньше,
тем ощутимей место пустяков
в судьбе, и всё никак не подытожу
раздумья. Так моста пролёт на Тибре
античного – в столицу не ведёт:
все по нему идущие погибли
века назад. А он, как идиот,
из вод встаёт застывшим «крабли-крибли».
Пусть для кого-то Рим – лишь сыр и кьянти,
в жару спасает мрамор, не мускат,
цветёт акант на мёртвом камне, гляньте!
Чей взгляд поможет, чтоб не наугад
бродить по станцам, где резвился Санти?
Где Рафаэль, где Анджело, где Липпи,
о красоте затеявшие спор?
Платана лист отыщешь в пыльной кипе
под грузом неба рухнувших опор,
а там колено чудится в изгибе
балкона…. И толчёшься до сих пор
у входа в церковь. Сам под взором зорким
десятка пифий, цезарей, сивилл.
Хотел познать, но подвели глазёнки.
рискнул открыть, но ключ не подсобил.
Попался, брат. Сгорел, товарищ Зорге.
Чем страх острее – кинуть худший жребий.
сильнее жажда по руке читать.
Чей разум вырос на латинском хлебе,
тому дремота – не феличита,
тому – гордыни петушиный гребень;
и вечно снятся тёмные колосья,
триумфа грохот, зябнущие львы.
Пусть все холмы пройти не удалось мне,
но сладок запах сорванной травы
на форуме, где мысли ветер носит
до срока…
2013
Владимиру
Средь дорожной владимирской сыпи
немигающим глазом – проспект.
Город съеден, и выпит, и вытерт
в семафорно-вокзальной тоске –
прогорели и проворовались,
вознесли вороньё на кресты,
погреба превратили в подвалы,
променяли башмак на костыль.
За распивочными «Владалко»
и за станцией «Химзавод»
пропадает душа – не жалко,
как троллейбус, навзрыд ползёт.
Тут обрывы, а там руины,
здесь забор изломал ребро.
У кирпичной стены рябина...
Всё по крови-то серебро!
Льнёт церковной глухою тяжбой
и воробушком под крыло
город бешеных и отважных
и проматывающих добро.
Небрежёт и дождём, и стужей,
в вере ропщет, в любви не лжёт.
Этот город и нежен, и нужен,
этот город, как уголь, жжёт.
1998
Владимир
В Коломенском
Мороз. Озноб колокола
смог раскачать играючи.
Копытом, чёрным, как смола,
рвёт лошадь наст пылающий.
На кровле Водяных ворот
с утра толкутся голуби.
В Казанскую спешит народ.
Несут бадьи от проруби.
На голубые купола
и праздничное золото
любуется стекло палат,
и зелено, и молодо!
Ждут службы. Клирос – словно скит,
и весел дьякон седенький.
А барышням бы на коньки –
пока во всей красе деньки!
Назавтра солнечный желток,
покрывшийся испариной,
закручен в ледяной поток,
ушёл во мглу опальную.
В низине серая река
расходится и катится.
На Вознесенье – вьюг меха
как скромненькое платьице.
Сменилась ясность чехардой.
Снежинок лёгким кружевом
метель ложится над водой,
нагой, обезоруженной.
Одни живые родники
из-под церковной паперти
с непобедимостью стихий
бегут по снежной скатерти.
Вода целебная сладка;
коломенскою кручею
закат, не сделав и глотка,
пробрался в брешь меж тучами.
1998
* * *
О. Б.
Дыханием рождаются стихи…
Д. Ильин
И стихи мне напомнят тебя; о тебе,
о твоей беспокойной и мудрой судьбе
мне расскажут опушки, и лён Костромы,
и излом ноября, и заботы зимы,
пруд под небоворотом, плотина, письмо.
Шереметьево-II, водолеи, вино,
и осколок стакана, и холод ключа,
и пожатье руки, и кинжал, и свеча,
и грузинская речь, и уральская мгла,
и застрявшая в сердце тупая игла,
и горячая хвоя, и скальпеля след,
и прильнувший к чужому запястью браслет…
1999
* * *
Приученный к вопросам почемучек
твой взрослый мир ослепнет, словно степь,
и станет первозданным и летучим,
чтоб на поминки опыта успеть.
То устрицей уснёт под скрип отлива,
то растворится сахарным песком, –
такой огромный, смуглый и счастливый,
к порогу прислонившийся виском
мой круглый мир, несущий ахинею
про трёх китов и хрупких черепах;
пускай твой смысл всё слаще и темнее,
мне ночь дана, чтоб пересилить страх.
Мне жизнь прожить, а не слоняться в поле
и вечно славить новых кумовьёв,
и если ты, о мир, прекрасно болен,
тебе гнездо жар-птица не совьёт.
Так не проси струны у псалмопевца,
не торопись сулить загробный мрак.
Ты можешь задушить и вырвать сердце,
но оробеть пред тем, кто мал и наг.
2007
* * *
К полночи ваза заголосит,
каждый предмет обретёт свой цвет.
Страстно о чуде букет проси
и рассыхающийся буфет, –
будешь услышан: поверь, проверь,
молят тебя мельхиор и бра.
Здесь ты в империи – гонишь в дверь
варварский дух, чтоб не дал соврать.
Так постигают росу и спирт,
репчатый лук и лавровый лист,
но если вещь по ошибке спит,
то разбудить её не берись;
здесь у пространства обратный счёт,
время не ловит в силки забот,
просто живи и через плечо
плюй на того, кто козла забьёт.
Знай – одиночество лишь ступень
к лету прозрачному, лепке лат
рыцарских. И – зацветает пень,
папоротник открывает клад,
прячется лампочка Ильича
в сумраке: ты не один в те дни,
если в душе не прошла печаль,
если сомненье опять саднит.
2007
* * *
1.
Ты был бы не поэт, но плотник,
но помнишь: истина в вине? –
всё ярче, всё бесповоротней
молитва о последнем дне.
Так мысли рыщут, аки волки,
чтоб правду чёрствую искать,
минуя Ленинские Горки
и снов четвёртую тетрадь;
как будто пьяный безбилетник,
в трамвае потеснив плечом,
презрением тридцатилетним
простое сердце увлечёт.
Мы все у века на поминках
и снова наша благодать –
не вопрошая, в ритме свинга
слова пригоршнями кидать;
а кто подхватит, думать рано:
вчистую жизнь переиграв,
в конце туннеля видишь рану
и славы августейший град.
2.
В пустой аудитории
остаться – тенью смысла.
Нам участи готовили
Бетховена и Листа,
но в беспросветной осени
сменили гнев на милость.
Нас женщины не бросили,
а лишь переменились.
То – плёнка чёрно-белая
наш бунт запечатлела;
не мир – так парабеллумы,
и не душа – так тело.
Что – выбирать изгнание,
что – быт подслеповатый,
грядущие экзамены –
печали киловатты.
Мороз по коже смолоду,
но разве возраст – кара?
Опять снежок за воротом
предвосхищеньем дара.
2007
* * *
Наталии Соломко
Мой ясный свет – из Киева привет,
привет от колдовства и детских вздохов,
один ответ – на тридцать восемь бед
и двадцать вёсен от царя Гороха.
О, блеск очей и чувственная речь
тех локонов, что прозревают бегство
и «Аппассионаты» лунный меч,
грозящий непосредственностью presto!
Всё – фортепьяно чувствовать дано,
пусть нрав его не так на деле сложен,
но если сердце сплошь обнажено,
простого проще – прозревать всей кожей
чужую мысль, страдание и страсть.
Прочь, пена дней, когда на завтрак Шуман!
А суть лишь в том, что гений не предаст
и красоту талант – соткёт из шума.
Мой итальянский бог, что синеглаз,
чьи пальцы так легко противоречат
то в фа-мажоре торопливых фраз,
то в ре-диезе встречи подвенечной,
мой венский вальс, мой дерзкий полонез,
как распознаю строгости в тебе я?
Но славить этот строй – не надоест
среди фальшивых звуков и материй,
когда ты так расчётливо смела,
так безоглядно жизнь вручить готова
за менуэт, пролившийся стремглав
на раскалённый плац пустых восторгов.
Так эта спесь – отчаянье для рук,
покуда слух – должник Хачатуряна.
Мой гордый друг и доблестный недуг,
мой заповедный круг души упрямой! –
и чем, в конце концов, ни дорожи,
но нет мудрее истин – самых вздорных,
и ты меня растратишь, как транжир,
как громовержец-воздух – медь валторны;
но там, где дни алеют и чадят
и колосятся яростью рапсодий,
твои этюды так вознаградят,
как и не снилось нищенке-природе!
2009–2010
* * *
Марианне Ариповой
Дай мне сказочной сиёхалаф*,
что светлей и мудрей прочих трав,
у которой восточная кровь,
а не русской печали укроп.
Мы споём за столом Душанбе
о прекрасной любви и борьбе,
мы напишем блестящий роман
и романом приправим лагман.
Мы добавим райхон и катык**,
чтобы слово ласкало язык,
где возносят исламский аминь,
но не делят земель и святынь.
Мы навеки у слов батраки,
и цветут наших строк кишлаки,
сохранив на чужбине любой
абрикосовый родины зной.
Успокой своих глупых детей,
угости их лепёшкой вестей,
согдианская синяя даль,
чьих корней незабвенен янтарь!
Повелитель безумен и дик
и, похоже, совсем не таджик,
он по-царски не пьёт и не ест
и поставил на совести крест;
так быстрей – на базар и домой,
сварим суп с достославной травой
и – по чарке – за проклятый труд
и края, где самсу не пекут!
---
*сиёхалаф – «чёрная трава» (тадж.).
**райхон – в Средней Азии – базилик, катык – кисломолочный напиток.
2009
Станционный строитель
Ты смотришь тоскливой метели в глаза
и бьёшься, как рыба об лёд,
продрогли и поле, и дом, но азарт
потери – упасть не даёт.
Сносилась шинель и минут канитель –
в ладонях усталых твоих,
и дочь соблазнил петербургский кобель,
тщеславье шутя утолив.
А может, напрасно рыдаешь: она
счастливый удел обрела
вдали от провинции мёртвого сна,
где плохи у сердца дела.
Вражды станционный смиритель! Глубок
твой ужас пред спешкой земной,
ты мал и ничтожен, а ловкий пророк
опять отбирает покой.
Горячего чая глоток и – стремглав
покинуть столетнюю глушь,
а всё остальное – лихие дела,
ночной хоровод мёртвых душ;
но слаще – смородины вязкий язык,
черёмухи терпкая речь,
не думай о будущем, гордый старик,
и горькой судьбе не перечь!
Опомнится Дуня, и вырастет внук,
иные печали грядут;
мы помним печать самых маленьких мук
и самый обыденный труд,
пусть повесть наивна, а сказка – брехня,
и правит проклятый телец,
но верю, смотритель, помянешь меня
и примешь на старости лет
в том старом раю, где цветёт бальзамин
за мутным оконным стеклом
и горечь разлук – навсегда позади,
а в лютую стужу – тепло.
2009
Антигона
Е. Камбуровой
Не на оленя гон –
саван:
вечная антигон
слава.
Брату разрезал брат
чрево…
Пусть тяжелей стократ
евам.
Тщетно твердил тиран:
«Фатум!» –
крикнула: «По делам
плата! –
плод, порождённый тьмой
истин, –
путь да не будет твой
чистым!»
Дли погребенья труд
гиблый,
пусть в порошок сотрут,
снимут
кожу живьём, ну, что ж,
вольно!
Ногти, лопата, дрожь,
штольни
прорезь, к чему исмен
плачи?
Слеп хоровод измен;
зрячей
стать в одночасье – дар
труден.
Ты заслоняешь даль
грудью.
Мыслимая ли месть –
слиться
с небом, сказав: «Аз есмь
птица?»
Но простирая длань
мраку:
«Глупая, перестань
плакать!»
2002
* * *
Насте
Сверчок – беспечный лирик
ночных перерождений;
опущены в квартире
все шторы. Тени, тени…
Осыпавшейся хвои
рачительные стрелы,
где Дафнис любит Хлою
за переплётом белым.
Уснули книги Али
и Настины игрушки,
карандаши в пенале
и крошки-побирушки,
авгуры и конфеты,
а холодильник-пращур
храпит, и всё воспето
тоской животворящей.
В потёмках зажигаем
конфорку-иностранку,
и весть всегда благая
живёт в кофейной банке.
Задумалось о вечном
алоэ пожилое,
но весело в аптечке
пройдохе-зверобою.
Всё так не понарошку
и так неповторимо:
молитва и картошка,
катушки и перины.
И даже перемена
слагаемых и суммы
не разрушают плена
рассеянной Фортуны.
Всё так доступно взгляду,
перу, ладони, спору,
что этому укладу
довериться бы впору.
Поём, пока двумерны,
о лучшем оперенье,
не замечая верной
премудрости старенья.
2003
Пергамский дневник
Алине
I
Турецкая душа античного Пергама
взирает не дыша на полчища руин,
и облака ползут по кромке мира самой,
из них течёт мазут, и в них горит кармин.
Какие здесь цари держали речь на шкурах,
какие январи – без вьюги и катка?
Орёл касался круч крылами, и понуро
косился первый луч с арбузного лотка.
Торговец шерстью спит – над ним Асклепий шепчет,
что будет тот убит, но может и спастись.
В глазах у старика – следы разлива желчи…
Что завтра? Но пока – пьёт чай и варит рис.
II
Мальчишки Пергама просят упрямо:
«Photo, excuse me, fuck!»
У базы военной – колонны, как вены
из гор разбухают во мрак…
III
Saskia Castelijn
Саския с холста Рембрандта,
но сметливей и стройней,
словно вставши на пуанты,
вот – вспорхнёт! – Пергам – за ней.
Итальянский взгляда росчерк –
поступь в россыпи смешков,
мой античный голубочек
шепчет сказку на ушко.
Твой английский без акцента,
платье, шлёпанцы, facebook;
где театр, агора, церковь –
мастерство ключиц и рук.
Это молодость – горячка
непочатых чувств, очаг –
эта Саския – гордячка
или скромница? Молчат
геродоты и страбоны
о сокрытом в глубине
сердца… Смуглая Мадонна
бродит в собственной стране,
ест арбуз кроваво-сладкий,
закусив губу, грустит;
юной Саскии повадки –
неизвестные пути.
И сама она не помнит,
из каких эгейских плазм
вырос мир её укромный,
страсть и робость родилась.
IV
Треск цикад анатолийских
тот же, что на Спиналонге.
Синий с красным флаги – близко
и сольются в эпилоге.
Был резнёй окрашен воздух
и с душой кофейной – ветер.
По Пергаму бродят козы.
Только слёзы на планете
острова соединяют,
семьям всем – глаза проплакать.
Спит на рваном одеяле
то ли дервиш, то ли дьякон:
по морщинам бродят мухи,
веки выдублены зноем,
и не создано науки
истребить грехи – от Ноя.
На горе горят осколки
царства, канувшего в пропасть.
Люди – в сене ли иголки? –
все не встретимся до гроба;
всё-то крест и полумесяц
бьются, искры высекая,
и с тяжёлым тестом месят
мысли каиновы… Каюсь,
что опять грущу по грекам,
но, вкусив турецкой сдобы,
вижу: век бредёт за веком,
вновь смешать добро и злобу.
V
…а услышу «Пергам»,
то открою Коран –
те ступени
к почерневшим вратам,
там, где неба айран
в серой пене.
«Здесь молился Троян…» –
этот вечный баян
скучных гидов,
но покуришь кальян
и потянет в бурьян…
Пирамиды
гор, объятые мглой,
взгляд пронзает иглой
с белой нитью
мысли; добрый и злой
упадут под скалой;
челобитью
дан законный простор,
лишь колючки укор
режет пятку.
Закудахчет мотор,
под горою – затор:
век упадка,
век расцвета – мелькнут,
был бы конь – есть хомут,
шаг за шагом
красоты не вернут
ни наука, ни труд,
ни бумага.
VI
Памяти Н. Казандзакиса
Чаша агоры, кость акведука, зубы-колонны –
это Пергама жёлтые слёзы сохнут на солнце.
День наполняет склона ладони сном раскалённым.
Душат Эвмена* серые стены – скоро проснётся.
Рыжие кудри ветхого солнца – ящериц радость.
Прячет цикада треснувший голос в амфоре красной.
Здесь остаётся всё без разбора – мусор и клады,
доблесть и подлость, трусость и слава, воля и касты.
Нету награды для проигравших в мире кичливом,
Ржавые шлемы если полюбит – то археолог.
Кто там на камне, пачкая щёки, спелые сливы
ест не смущаясь? – прячет в ладонях счастья осколок –
Веста, Деметра? – девочка в шортах, носит от сглаза
пёструю ленту на загорелом тонком запястье.
Мама – профессор, папа – бухгалтер, отпуск – два раза
в год выпадает, деньги растают – вот оно счастье –
молодость тратить, зрелость транжирить, землю тревожить,
из-под сандалий прах поднимая в память героев,
Мы обнажаем время живое, сбросив, как кожу,
скучные судьбы, глупые будни – павшую Трою.
И если демон, плут козлоногий, баловень сцены,
схватит девчонку, жадно вопьётся в нежные груди,
это не ужас спячки античной – голос Вселенной,
где сочетались браком священным звери и люди.
Это работа тысячи странствий, бедствий и схваток.
где отдавалась нимфа – кентавру, царь – амазонке.
В шуме триумфа щедро рассеять пурпур и злато,
сделаться тенью, длиться мгновеньем – был бы разомкнут
круг…
---
*Эвмен – основатель династии царей Пергама.
2011
* * *
Нам открылся настоящий ад,
лёд Коцита вплавлен в наши рёбра,
и берёзы яростно молчат,
как бойцы невидимого СОБРа.
Слышишь, Врубель, помнишь, Левитан, –
также наступал закат багровый
на страну, и пряха-пустота
затмевала блеск первоосновы.
Проклинали службу и царя,
мужику помазанник молился.
Мы ведь знали ад. Но видно зря,
а теперь – зовём его столицей.
А теперь бежать бы. Но пути
снегопад отрезал. Дальнобойщик –
лютый ангел, чья праща свистит
и улыбка тихая всё горше.
Подскажи нам, брат, куда свернуть
с прикипевшей к сердцу чёрной тропки!
Плачут ведьмы, и кикимор жуть
не пройдёт и после пятой стопки.
2012
© Сергей Брель, 1998–2013.
© 45-я параллель, 2013.