Сергей
Арутюнов

21 сентября

Так и будет, Господи, как иначе –

Рито состенуто, затем виваче,

Зеркала, глядящиеся посторонне,

Утро дымное, каменное, сырое,

И, привыкший думать лишь о высоком,

Захлебнись им с полным на то восторгом,

Потому что, богов не задобрив жертвой,

Встал и вышел, словно бы оглашенный,

В нищий край, где вечно царит разруха,

За пределы памяти и рассудка,

Подчиняясь буре необоримой,

С чередуемой попеременно рифмой.

* * *

Cто лет нам, что ли, тут ковыряться?

Ужели мир нас так обаял?

А эти твари – договорятся.

Крепка порука среди бояр.

У них не то, что у мелких сошек, –

Семейный бизнес на всю страну.

Вольно клеймить им убийц усопших.

Мелите воду, а я всхрапну.

Свежо мне сено, и стойло чисто,

И словом божьим полна мошна.

А по-пустому что сволочиться?

Была удача, не обошла.

Но чтобы в грёзы не погружаться,

Мозги не зря ты себе штробил:

Не обзаведшись двойным гражданством,

Не залупайся, что гражданин.

* * *

Безымянен и, бессмыслен

Так же, как и предыдущий,

День уходит безвозвратно,

К вечеру клонясь лениво,

И в лучах его наклонных

Весь во власти настроенья,

Ни на что я не решаюсь,

И на что бы тут решиться,

Если мне все эти годы

Или не дали ответа,

Или дали, но такой, что

Сколько бы ни жил на свете,

А уж прожито немало,

Не могу никак постигнуть

Этой сказки идиотской,

Смысла высшего, чем данность.

Вот я весь перед собою,

Вкруг меня – предметность быта,

За которой рой концепций

И каких-то там событий,

Но никак не разрешу я

Очевидности простейшей –

Почему я здесь, и сколько

Дней бессмысленных, похожих

Собираюсь находиться

Среди мук существованья,

Неужели не понятно,

Что, бессмысленно сгорая,

Унизительно завишу

От органики ничтожной,

И как резко отстраняюсь,

Чуть о ней заходят речи,

Потому что ненавижу

Тяготы мироустройства,

Справедливость притязаний

И законченность концепций.

Я в бессмертие не верю.

Атавизмом атеизма

Прозревая жизни скудость,

Вопию, однако, к небу –

Что ж ты, ничего не видишь?

Слепо ты к моим терзаньям?

Нечувствительно к мольбам ты?

Мне один учитель школьный

Объяснил мои мученья

Идеально прозорливо:

– Просто пишешь, как еврей, ты,

Нагло, вычурно и мутно.

С вытребеньками, с подходцем,

Будто с шутовской гримасой.

Потому что ты не русский,

Русский ты наполовину,

Генетически заложен

Код в тебе национальный

От армянского народа,

Оттого и груб ты сердцем,

Слишком ты рационален,

Пьёшь из вежливости только,

Дух в себя впустить боишься,

Или выпустить на волю.

Оттого-то ты чужак нам,

Профессиональным русским,

Что поют и пьют в застолья,

И не чувствуешь, как надо –

Задушевнее и проще,

Так, чтоб за душу хватало,

Чтоб несло её куда-то

За далёкие пределы.

Вот как надо объяснять мне,

Десять лет прошло, а помню.

Если бы полинезийцу

Объяснил индонезиец,

Наплевать, но здесь открылась

Для меня такая тайна,

Что чуть что, припоминаю

Объяснение простое.

Изгоняют ли с работы,

Денег ли на ней не платят,

Разлюбила ли супруга,

Сын ли посмотрел с презреньем,

Оттого что я не русский,

Русский я наполовину,

Мне совсем средь вас не место,

Уважаемые братья,

Уважаемые сёстры

С безоглядностью эмоций,

Коих и во мне до чёрта,

Но несходство представлений

Заставляет изумляться

Простоте прямого взгляда.

С вами прожил я полвека,

Но чужим для вас остался,

Словно бы в деревне русской

Дом построил иноверец,

И как помнится мальчонкой

Кучерявым и чернявым,

Сколько бы мулат ни прожил,

Он останется мулатом,

Эмигрантом с речью чуждой,

Непонятным, эксцентричным,

Пусть его. Оставьте, люди,

Проживёт свой век, а дальше

Ляжет в общую могилу,

Как и мы когда-то ляжем.

Так вот рухнешь при дороге,

И услышишь над собою

Эти верные сужденья,

Кем бы ты, пожалуй, ни был,

Русским или забугорным,

Потому что день, бессмыслен,

Прерывается лишь на ночь,

И у всех одно и то же,

Экзистенциальный кризис,

И, в бессмертие не веря,

Я свои бинтую раны

Русской тишиной волшебной,

А не баснями придурков,

Кто есть кто на этом свете –

Тишиной одной и жив я,

Тишина мне отвечает

На вопросы без ответов.

* * *

В лицо смеялись – выгоришь дотла,

И выгорала, но опять и снова

Душа молилась, плакала, ждала

Какого-то немыслимого зова,

И львиный рык в небесной полынье

Предвосхитил дождя пречистый гомон

О том, что вопль услышан был вполне,

Но, как всегда, неверно истолкован.

* * *

В хоре согласном голос мой был негромок:

Это свобода подлых, вошедших в раж.

Я избегал волнений, разрывов, кромок.

Целься вернее, мальчик – тогда шарашь.

Вар ты, мой Вар! О ссученных легионах

Легче заткнуться, чем потерять кредит.

Слышишь, как дачники прутся на летний отдых,

Ветка сирени в мутном окне кряхтит?

Я отдавал предпочтенье семейным сценам,

Уличный рокот редко меня вставлял.

Мировоззренье, в общем, осталось цельным:

С памяти стружку снял годовой столяр.

Даже когда распяли за тихий шелест

Слов, обращённых к набатным колоколам,

Так и висел, напружен и толстошеист,

Мясом судьбы, рассечённым напополам.

* * *

Все эти поиски жизни иной,

Где-то в чужом, незнакомом пространстве,

Вкупе с отдёрнутой пеленой,

Чувством отрыва – окончились разве?

Кончились, вроде бы. Лэвэл комплит.

Слава тоске, что ведёт к выгоранью.

Только бы длить иссушённой гортанью

Осени сладостный эвкалипт...

Я б отстранился от пошлых дилемм,

Если, нашедший приют в истуканах,

Август, граничащий с небытием,

Когти бы вынул из тел бездыханных.

И, как положено рифмачу,

Градом и миром за пазуху заткнут

Я, безотрывно смотрящий на запад,

Предположительно промолчу.

* * *

Выбирай: священная, подлая,

Либералу ли, патриоту –

Из огня попадаешь в полымя,

Чтоб лелеять свою дремоту.

Мог бы чалиться с дебаркадером,

Но сословью насквозь больному

Заявляю: хорош уж, хватит вам,

Приходите ж вы, что ли, в норму.

Я б и сам тетёшкал свой шкурный чих,

Но сегодня плевать на климат:

Как хотите, но не до шуточек,

Там война идёт, люди гибнут.

В намечающуюся плешь августа

Ливни плюнут после утруски –

Пусть бы смерть ждала, но, пожалуйста,

Говорите со мной по-русски.

* * *

Для стороннего глаза выглядя как сомнамбула

Во дворах, что избеганы мною ещё мальчонкой,

Я давно уж не помню, какая страна была –

Серовато-туманной, по праздникам кумачовой.

Флаги те же, по сути, только слегка бордовее,

Ожидают в подвалах крючащего зазимья,

И диета больше не зиждится на картофеле,

И скромнее стала дешёвая анастезия.

Может, время пришло. Может, вы наконец, приблизитесь,

Дни, в которые шёпот превысит крик мой –

Что ж меня не убили, что ж не убили здесь,

Посреди вездесущей смуты, пурги игривой.

* * *

Ещё дубравы зелены,

Ещё глядят из пелены

Их вожделеющие стигмы,

А я, раздавленный зимой,

Камчатский гейзер грязевой,

Шепчу, что мы несовместимы,

Как с катером аэродром,

Как с ночью день, огонь со льдом –

Хрипит звонок велосипедный

О том, что полночь на часах,

И бой часов, и волчий зрак

Несовместимы с жизнью этой.

Мне кажется, я не смогу

Остановить на всем скаку

Метелей святочную бойню,

И мнится в суете сует,

Что до весны ещё сто лет,

Сто лет, которых я не вспомню.

* * *

За неделю до марта, в минус один – плюс два,

Снятся брёвна трухлявые, ржавые прутья, скобы,

И несомая паводком пепельная листва,

И огни берегов, что мутны и проблесковы.

И бараки и церкви, в наростах рябого льда,

На мостках и факториях, тесно к реке прильнувших,

И раскаты гудков, образующих тембр альта,

Контрапункт безголосия в рокоте побрякушек.

…Никогда не пойму, и не надо. Под лай собак

Запоздалый лендкрузер ворочает блёклый гравий.

Точно так же когда-то на взмыленных рысаках

Здесь носились, пытаясь выскочить из географий.

И не вышло. Нет выдачи с Волги или Оки,

Где сменяет Перун Ярилу, полжизни схрумкав,

И ночуют вповалку датые леваки,

И коттеджами вытеснен дух почерневших срубов.

Так бери меня тем же, чем знала, шерсти, драконь,

Забивай в своё лоно, будто в крокет и крикет.

Я уже не надеюсь на место в земле другой,

Потому что другая тупо меня не примет.

* * *

Здесь, на Бронной, небо синеоко,

Теневая сторона приятна.

Я по левой, там, где синагога:

Справа слишком сложные ребята.

Там у них стоят большие джипы,

Там дела круты и вне синекдох.

Если б деньги были недвижимы,

Рассекали б на велосипедах.

Но легко налоговое тягло

Тем, чьи стёкла зря не полируйте:

Нет зеркальней Ламборжини-Дьябло,

Налитого, словно капля ртути.

Там, ублажены с ногтей до пяток,

В шмотках одноразово шикарных,

Смотрят сквозь обычных наших пьяных

Те, чьи деды числились в жиганах.

А теперь промышленные семьи

Не чужды эстетского фриланса:

Летняя веранда, воскресенье,

Сплетни, слухи, новости, финансы.

И сидят, навек неотличимы,

Проплывая сквозь июль амёбой,

Пленники наследной мертвечины,

Сумерек эпохи, скуки мёртвой.

Ни яйца в суме, ни помидора,

Тут и так заботливо готовят.

…Слева улыбается менора,

Хмурит брови грозный могендовид.

Йеллоустоун

Я видел их в естественной среде,

Где каждый вёл себя уже как пленник,

Забыв о наводящем лоск бритье,

Перед угоном стоя на коленях.

И лишь один смотрел, как полубог,

Недавно полвселенной отымевший,

И взгляд его, по-своему глубок,

С насмешкой упирался в унтерменшей,

Да сколько, сокол, ни ломай крыла

В хэбэ педерастически цветастом,

Заря встаёт, надменна и кругла,

И лик её не описать фантастам.

Заря встаёт. Спеши, милорд Сент-Джон,

Из гамма-вспышек произволом соткан.

Мир одряхлел, и должен быть сожжён,

Как жёлтый камень. Как Йеллоустоун.

* * *

Когда бездумные правители,

Очередной готовя саммит,

Опровергают, что провидели

Позор, что по себе оставят,

Я слышу их, но на беду мою

Зачерствеваю, как просфора,

И тоже ни о чём не думаю,

За исключением позора.

* * *

Когда жена, обтянутая чёрным,

Над сыном наклоняется в прихожей,

Застёгивая финский деткомбез,

Я, разославший резюме по ЧОПам,

На землю павший не с витрин Рив-Гошей,

И с ними вместе, и один, как перст,

Стою и вижу – все мы акробаты.

Нам каждый день, как номер на канате,

За каждый промах гибелью грозит.

За нас лишь те, чьи абрисы крылаты,

И вы о наших судьбах не гадайте,

Им предречён нечаянный транзит –

По мёрзлым кручам госкапитализма

Своих мы тащим, и живых, и мёртвых,

В немых снегах, что загодя кислят.

Берёт высоты ушлое талибство,

Но даже при щитах и водомётах

Прикован к бездне онемелый взгляд:

Повыше них, у звёздного престола,

Лежит земля пришествия Христова,

Ей в череп ледоруба не воткну.

Не для того зима стелила скатерть,

Чтоб свет свой вечный я успел изгадить,

Перебегая изо мглы во мглу.

* * *

Когда подсознанье устойчиво бычит,

В бездонной глазнице клубя облака,

Иду я за край, что условно расплывчат,

Невинных и пальцем не тронув пока.

Я просто иду, и созвездья, померкнув,

Уже не расплавят фасады ЖК,

Но запахом боли и медикаментов

Пространство укутывают, как в шелка,

И заново выжавший времени штангу,

Но не различая старьё и новьё,

Иду я, и твердь отзывается шагу,

Подспудно влияющему на неё.

* * *

Когда я с прошлым не в ладах,

Не то что Плиний иль Плутарх,

С ужасной древностью не дружен,

Чужды мне времени пески,

И в будущем не зрю ни зги,

В самом себе ищу отдушин.

И отступаются тогда

И глухота, и слепота,

С которыми не слишком близок,

И жизни десять с небольшим,

И то, чего не избежим,

Уже читается в таблицах.

* * *

Кому рыдать над всхолмленной могилой,

Кому скучать меж переменой блюд –

Людей кромсают, Господи, помилуй,

А твари пляшут. Пляшут и поют.

Повсюду их разбрызганная рвота

Питает им покорные стада,

И грозное молчание народа

Уже не застыдит их – нет стыда.

А значит, можно по второму кругу

Вертеть кино на кромке полыньи

Про ту братоубийственную рубку,

В чьи шрамы смачно харкнули они.

* * *

Кто весь век свой вековал

Не под хвост путчисту,

Потребляет Ягуар

И клянёт Отчизну:

Мол, и флаг её поник,

И вонюча на дух –

Славься, бутовский пикник,

Царствие палаток!

Не напрасно жизнь влачат

ЮКОСы ЛУКОЙЛа,

В глотки загнанных волчат

Сцеживая пойло.

Нахлебались оклахом

Каменные джунгли,

Олигархским каблуком

Давлены, пожухли.

Не гаагский педофил

Подбирает падаль –

Турок, перс и бедуин

Шаркают лопатой.

Пробил час мотать чалму?

Такова оферта?

Вы откуда, почему?

Не дают ответа.

Плачьте, Павел и Матфей,

За Отца и Сына:

Облик Родины моей

Гадок неизбывно.

И ничто не исцелит,

Если так нездешне

Погружаются в зенит

Солнечные стержни.

И душа изнемогла,

И с дороги скрежет,

И брюзжит ночная мгла,

И рассвет не брезжит.

* * *

Кто тяжести нёс понуро,

И бился, как на колу,

В туманящееся утро

Влетая из мглы во мглу,

Кто в клети обиды заперт,

В бессмыслии плоть виня,

Едва ли согласным станет

С превратностью бытия,

Но видно из Лексикона

Длиною в пятьсот парсек,

Что Сущее есть икона,

Подвижнейшая из всех,

Подробнейшая, как Палех,

Что кланяется, сыграв

Плесканье наяд в купальнях

С тропическим буйством трав,

И, глядя на щит Ахилла,

Себя узнаёшь едва

В траве, что вчера погибла,

А ныне опять жива.

* * *

Кто это входит под эмигрантский гимн,

И синхронисты безумствуют из кабин,

Криком крича, что сила солому ломит,

Чей это взгляд бездонен и ястребин,

Будто бы в душу заглядывает рептилоид?

Чувствуется: вознесённый над гладью вод,

Грянет он так, что клинический идиот

Эхом откликнется, словно стена, облезлый –

Мы ж завсегда хоть на кол, хоть на дефолт,

Мы ж понимаем, кто нас держал над бездной.

В рыке могучем воля претворена –

Он обнуляет прежние времена,

Жёстче Марата он, Робеспьера или Катона.

Ринемся ж, братья. Разве ж его вина

В том, что судьба планеты была картонна?

Мы ж захотели молиться на простоту,

Не подлежащую боле земли суду –

Вышел из нас он, памятлив и задирист,

Рос он в нужде, как все мы, он рос в поту,

В доску он свой нам, спаситель наш и Антихрист.

* * *

Лист не дрогнул на бульварах –

Мастерским довольны торгом,

Брокеры, сочтя приварок,

Расходились по конторам,

Мимо, исчерпав сиесту

Во взаимном подражанье,

Каждый к своему насесту

Проносились парижане,

Вся в каких-то липких перьях,

Говорлива, как протока,

Жизнь текла, смывая берег

Чести, совести и долга.

Где шептали, что пора бы

Показать, кто главный жулик,

Мерно двигались арабы,

Дикари свистели в джунглях.

И тюки китайских кули,

И премьерные спектакли

Поработав, отдохнули,

Спать легли и снова встали.

Мир таков... с него как с гуся,

Штат Небраска, штат Айова.

И никто не содрогнулся

В день расстрела Гумилёва.

* * *

Мне было б лучше промолчать о пагубах,

О паникёрах с выраженьем бодрым,

И вот молчу, но вдруг срывает патрубок,

И хлещет по резьбе с двойным напором –

Как ненавистны все эти «поверь в себя»,

Пустые волхвованья на удачу,

Когда трикрат бессмысленна поэзия,

А я ещё чего-то тут фигачу,

Не претендуя разьяснять слонятине,

Какая в душу сходит поволока,

И жизнь – такое скучное занятие,

Как сборка, а потом разборка «Глока».

* * *

Мы многие вещи по-разному видим,

Когда сакрифайсом кончается виктим

И рвётся в ноздрю –

Я тоже, конечно, дитя пропаганды,

И знаю подходы её и подкаты,

И ухо вострю.

Но, чёрт побери, до чего же вы кротки,

Осенние, стылые наши дороги,

Одна срамота,

И шелест листвы превышает фут воршип,

И смерть началась, а вот с жизнью не то чтоб…

Деваться – куда?

Ещё до рассвета, до мирного счастья,

Я только и делал, что с жизнью прощался,

Прося об одном: 

Без пыток, родная. Давай-ка без пыток,

И так истязательств намечен избыток,

Давай-ка потом.

Стреляли в упор, накрывали простынкой,

И сеятель плакал над нами пустынный,

И стлались кресты,

И трассеры били, в тумане косматы,

Под звёздами муки, возмездья, расплаты,

Что всем до звезды.

* * *

Назваться бы Иван-дурак,

И полагать, что сверг

Об эту осень во дворах

Ещё безвинный снег,

Мальком в осклизлой темноте

Забиться б в перемёт,

Не зная, ни когда, ни где

Всего насквозь проймёт –

Попасться бы под этот клёв,

Створожиться с копыт,

Раз доступ в полосу боёв

До времени закрыт,

И, проклиная времена

Во искривленье рта,

Всадить, что нынче хрень одна –

Не пойло, а бурда,

Вдали заслышав товарняк,

Упиться б, как ладья,

Не в дверь, а в жизнь о двух нулях

Задумчиво входя,

Чтоб осознать ещё больней,

На что себя сподвиг

Среди фабричных тополей,

В ночах и днях своих.

Накануне

В курилке армейской все звёзды равны.

– Ну что, лейтенант, постреляем чуток,

Чтобы двери открыл нам с другой стороны

Небесный чертог?

– С тобой постреляешь… Ты что, капитан,

Забыл, как сдавали и эти и те,

Когда ты в общаге сырой обитал,

В грязи, темноте?

– Я только для вида в ублюдков пальну,

Ведь кровь не водица, а наша – пустяк.

…Простил ты им, видно, мученья в плену,

Пиры на костях.

 – Пошёл ты туда-то…

 – Да я-то пойду, а ты бы, земляк, погодил

Бросаться в дешёвую эту байду

С тех самых годин,

Как в ящике Родину жрали с говном,

И в морду нам тыкала каждая тварь,

Стратег ли заморский, политэконом,

Ты помнишь едва ль,

Как нас хоронили тихонько, в углу,

И плакали матери, руки воздев.

– Я только для вида поганцев пугну,

Им платит Госдеп.

…Сказал, а за стенкой, эмоции слив,

Их верный служака толпе предавал.

Чтоб спали спокойно Лубянка и Склиф,

И ГУП «Ритуал».

Привет вам, родные Муаммар-Саддам.

Нам кровь по колено, а прочее – тьфу.

И строятся люди, стоят по взводам,

И смотрят по тьму.

* * *

Не затеять бы сызнова этот базар досужий,

Заявляя со всей отпущенной широтой,

Как жестока земля, как дома истерзаны стужей,

И витает меж ними гибель молнией шаровой.

У соседа забрали сына. Отправка завтра.

Список выкатили пунктов на сто пятьдесят.

Если светит ему, то участь степного корсара,

С телефонов кнопочных фотки, кого теснят.

А хотелось бы жить беспалевно, по-советски,

Но бегущей строкой накатывают имена.

Я один остался мучиться без повестки,

Переменой участи, что не изменена.

* * *

Не мелькал я в телекадре –

Мозг ли слаб, тонка кишка ль,

Не вожу Тойоту-Камри,

Фокус-Форд, Ниссан-Кашкай.

Не дожав до ВикиЛикса,

Вырос я ни в Квинс, ни в Бронкс,

Правового нигилизма

Козий нак тире отброс.

То ли был я, то ли не был,

Зря бабло не прожирал,

Не врубал компьютер Apple,

Не листал порножурнал.

То ли не был, то ли был я,

Докопаться не смогли

Дырки драно-пулевые,

Годы сраные мои.

И не то что бы уродлив,

Но не слишком-то красив,

Тёмен, словно иероглиф,

Запрокинутый курсив.

То ль меня не дорастили

До росточка с каланчу,

Воспевать педерастию

Не умею, не хочу.

Прострели мою мякину,

Разлюли мою гармонь,

А не то вконец погибну,

Исчезая за кормой,

Вспенивая косолапо

Пузырящийся бурун,

Молчаливым, как салака,

Деревянным, как Перун.

* * *

Не отпадая даже на треть пласта,

Произношу без пафоса конфирматы:

Как же ты, суть человеческая, проста,

Как же средь грозных бедствий себе верна ты,

И безразлично, чукча ли, алеут,

Клич родовой, самоеды ли, живоглоты –

Лучшие бьются, худшие вдаль бегут,

Средние так же, как предки их, ждут погоды.

Воды шумливы, да берега крепки,

Мелет судьбы неспешная крупоруха...

Доброго утра, крепкие середняки.

Кто же мы, как не стервятники, друг для друга.

* * *

Не смей роптать, когда как пёс цепной,

Весь мир в тебя глядит осатанело,

И стрелка на шкале высотомера

Стремится в ноль.

Не вздумай взвыть от бесконечных свинств,

Но ощути, как сладко, как бедово:

Отрыв шасси от мокрого бетона

И звёздный свист.

Молчи, о прошлом слова не проблей:

Ни жизни, ни судьбы не опровергнув,

Исчезнут и заборы промобъектов,

И жуть полей.

В тот самый миг, что насмерть осенит,

Почувствуешь себя совсем спасённым,

И, перепутав узелок с посёлком,

Уйдёшь в зенит.

* * *

Не шли мне вестей оттуда,

С югов, где сейчас теплей,

Чья пажить насквозь продута

Фальцетом лесостепей.

Мы оба вросли в тот запах –

И лучшего не вдохнём,

Чем те, что гниют в посадках,

Прореженных артогнём.

И мир наш неописуем,

Но если взирать поверх,

Безумье сравнив с безумьем,

Я оба в себе отверг,

А если призвать к ответу

Подсолнечную кайму,

То верю ли я в победу,

Не ведомо никому.

* * *

Обожжённой шурша листвой,

Что слежалась, как терракота,

В этом августе, сам не свой,

Жду, как транспорта, тетраккорда,

Чем назавтра одарят плебс

Лестригоны нобилитета –

Пьесой, скучной, как сотни пьес,

Что в сюжетику полувдета,

Иль, чтоб точно уж пробрала

Дрожь от валенок до ушанок,

Мерзким стойбищем барахла

Посреди площадей державных,

Но ручей, что теперь иссох,

Встрепенувшись от пиццикато,

Переможется, дайте срок.

Перетерпится как-то.

* * *

Остаться б здесь, вот в этих самых днях,

Помалу выгребая на маяк,

И зная, что напрасно нервы треплем,

Любовь и веру добывая треньем,

А лучше б, замерев меж двух огней,

Рубиться в галактический хоккей,

Не жалуясь на то, что жизнь бесстыжа,

Ни ангелов, ни демонов не слыша.

Господь наш прост, и эта простота

Даётся лишь в районе полуста,

Когда, очистив разум от инстинктов,

Духовной нищеты едва достигнув,

Ты счастлив тем, что мёртв для нечистот,

И тем, что ты, простой рабочий скот,

Не чья-то там дурацкая афера –

Свеча, зажжённая во имя ветра.

Памяти Буданова

I

Пока мочили, было сухо.

Здесь, на усиленном режиме,

Лишь увольняшкам и везуха:

Их патрулями не пришибли.

А будут спрашивать, ответьте,

На выслугу не упирайте,

Поглубже спрячьте ваш вивенди:

Начальству нужен операнди.

Здесь, на чиновном пилотаже,

К собранью букли пергидроля,

На три звезды пошлют и даже

Пусть на одну, зато – Героя.

Но не поможет Авиценна

Тем, чья неистовость убойна:

Не пуля красит офицера,

А у поребрика – обойма

И летний блик, что так искристо

Ложится в древние альбомы,

Где, вечно зелен, бдит С-300

И песни шахтные альтовы.

II

Он мог уже не торопиться

К своим студенческим телятам:

Светла дорога арабиста

В советском семьдесят девятом.

Змеилась надпись на дувале –

«Кто мёртв, тому не проболтаться».

В те дни за шурави давали

По акру маковых плантаций,

Поскольку в большинстве провинций

Он принял облик Азраила,

Не корча из себя провидца,

Пока плечо не раздробило.

Он знал часы, и сроки ведал,

И жизни подрезал красиво,

Пока оплавленным кюветом

Ему судьба не пригрозила.

Любые споры утихали,

Когда слетал он с гор песками,

И шоколадные дехкане

На скулы брови опускали.

Здесь ни убавить, ни прибавить:

Очерчен штыковой лопатой,

Он по себе оставил память,

Не то, что нынешняя падаль.

Над ним не смогут изолгаться

Ни жалкие подачки взводным,

Ни ржавчина звезды солдатской

Под небом выжженным и злобным.

* * *

– Позабыт и покинут, как пыльный армяк

В краеведческих фондах унылых,

Что ты мог этой жизни сказать второпях,

Исчезающей, будто обмылок?

– Только то и сказал, что в кресте золотом

Лишь абсциссу узнал с ординатой,

И была его кровь, словно кровь с молоком,

Плеском слёз по странице тетрадной.

И в прозреньях святых, и в беспутстве сиест

Я себя не поздравлю с победой,

Потому что повсюду мне виделся крест,

Окровавленный и несомненный.

* * *

Привычные сроду к апортам, тубо,

Гонять отщепенцев не промах,

Уткнулись в чумазые своды депо

Гудки маневровых.

По сроку отбыв от звонка до звонка,

Вписались в пейзаж не для слабых:

Фрагменты костей на мешки ОЗК

Меняли на складах.

В чужие окопы валясь, как снопы,

Мечтой о себе не болели,

За жабры цепляясь клыками скобы,

Сгребали поленья.

На улочки Вены сморкнув по сопле,

Небрежно носили медали,

На чёрные пальцы в кровавой золе

Портянки мотали.

В три смены стояли у мглы роковой,

Мартенами ночь озаряли,

И воздух морозный им был наркотой,

Ремонтникам со слесарями.

Промасленной ветошью тёрли поддон,

Прожарками вшей дожимали.

Успеется, думали, позже, потом:

Ждала душевая.

Пока покупали детишкам конфет,

Гуляя с халтур-прогрессивок,

Судьба потихоньку гляделась в кювет,

На злых и красивых.

И правда, приятель, какого рожна

Им было бы в наших задвигах,

Когда безвозвратно, навечно прошла

Их молодость в кликах совиных?

Пиши–не пиши, хоть в ГБ, хоть в ЦК,

Лежал ты в гробу, фиолетов,

Когда им на дёсна садилась цинга

Бубновых валетов?

Забудь, как их участь жестока, подла,

Пленяясь ужасной картиной:

Межрёберной давке, где бдят купола

И Сталина профиль грудинный.

* * *

Притормозив на стёртом полузнаке,

Недоведённой мучаясь полоской,

Я город свой узнаю по осанке,

Когда-то гордой, а теперь быдлосской.

Вот где-то здесь, кварталом дальше-ближе,

Не жалуясь, что жариться обрыдло,

Мы с матерью стояли, как на бирже,

За фруктами по два кило на рыло.

Пристрастны выражениям избитым,

Там рдели люди в гульбище шаманском,

И дядьки пахли муравьиным спиртом,

А тётки – луком и картошкой с маслом.

И я подумал – как мы одиноки

Под этим солнцем, пристально наклонным,

Вот эти руки и вот эти ноги,

И корпуса, что затканы нейлоном,

И многие там до сих пор влачатся

К прилавку, искушённому в продаже,

А мы ушли, не отстояв и часа,

Примерно здесь или чуть-чуть подальше.

* * *

Пройдёт ли это с возрастом, усилится ль,

Трясусь и плачу над седым быльём,

Когда пугали «Памятью» васильевской,

Мол, всю страну кровищею польём.

О, жирный смрад хвостов и сисек заячьих,

Едва эфир брыкаться начинал!

Теперь с собой и мы из исчезающих

Народов мира, брат мой камчадал.

Нам, коренным, ни в Грецию, ни в Данию.

Молчи пред белым, гордый семинол.

Разжился каждый росчерком по табелю:

Кому строгач, кому совсем увол,

Когда предельный страх – утери паспорта! –

Пронзит кишки десницей золотой.

…С утра был дождь, и до сих пор так пасмурно,

Что хочется укрыться с головой.

И только дачный запах мокрой зелени

Над нами мреет, манит в полумглу.

В изгнанье ли, посланье ли, рассеянье,

Мы все – рушник, и служим полотну.

Шагами семимильными, гигантскими

Надорваны кудрявые мотни.

Травили нас и дустами, и газами,

Но между тем домучить не могли.

Кто к нам придёт, пускай он только сунется,

Уж мы ему расскажем, что почём.

Лохов помилуй, матушка-заступница,

Перед любым жлобом и щипачом.

Лохов помилуй. Остальным обломится,

О них ещё не раз мы щебетнём,

Когда нагрянет осень-уголовница,

И кликнет пидорасов с чифирём.

* * *

Сквозь город поганый, жилище иуд,

Где мы улыбаемся-машем,

Советские люди на небо идут

С торжественным радиомаршем.

Шаги торопливы и лица бледны.

Уже не к свершеньям и стартам

Уходят не к тёще они на блины

С чердачным заношенным скарбом.

Узлы-чемоданы с натугой несут,

А норму уже сократило…

Направо инфаркт и налево инсульт,

А прямо – убит за квартиру.

Пылают зарницы лучей ПВО,

Крестам исполинским подобны,

И вот уж дорогу с холма повело,

К реке, затаившей понтоны,

Где смята, отброшена энкеведа

И крики над бездной несутся –

Они оставляют свои города,

Труды, скопидомства, безумства.

А мы остаёмся, ботва, шелуха,

В земной затерявшись щетине,

В стране, что когда-то была широка,

В стране, что они защитили.

А мы остаёмся, наследство пропив,

На пашнях размером с орешек,

Покорно смотреть за восходом крапив

Над полем колосьев сгоревших.

Ответь же, товарищ, печаль утоли,

С какого такого бездомья,

Летит эта песня, что гаснет вдали,

И вновь исполняется стоя.

* * *

Снится сквозь морок и маяту:

За лихолетьем

В белой рубашке к дому иду.

Завтра уедем.

Солнечным ветром брызжет проём,

Волей, Замкадьем –

Завтра на поезд сядем втроём,

К морю укатим.

Лишь дослужившись до черпака

Вечером летним

Понял я чётко, что чепуха –

Мера явленьям.

Взвей же, цепочная карусель,

Раненых, вшивых.

Те, что моих убивали друзей,

Ездят на джипах.

Заживо высохшим кротко кивнём –

Пей, хоть залейся,

Пахнущий перхотью окоём

В жёлтом собесе.

Глянь, как на льду, посреди шуги,

Дрыгая флагом,

Новые дни примыкают штыки

К ствольным накладкам.

Холод колонн да печная жара,

Треск мануала...

Проблеском звёзд циркового шатра

Жизнь миновала.

Мог бы весь век просвистать чижом

В уши имущим

В мире бесцельном, навек чужом,

К дому идущим.

* * *

Совсем как ты, живое,

Но статуй бронзовей,

Не в ситце, не в шифоне,

В одной коре своей,

То попирая супесь,

То глядя в глинозём,

Стоит оно, красуясь,

Печалясь обо всём,

И, сенью покрываем,

Ты словно пилигрим

Перед Святым Граалем,

Склоняешься пред ним.

* * *

Столько лозунгов, максим и идиом

Были приняты к сведенью вещим сердцем –

А свобода в том, чтобы быть рабом

И любить без памяти свой Освенцим,

Где за выслугу кормят, как на убой,

Да и почерк становится вдруг уборист,

Если в дымном небе над головой

Чей-то крик проносится, как аорист.

Объясняй тут каждому мозгляку,

Что такое в копоти колупанье –

Это вам не пращурскую «сайгу»

Пригласить участвовать в колумбайне,

Тут иное. Зря, что ль, судьба звала

Потрясти подходом инновационным,

Не по классу выпалив со ствола,

А по-взрослому деток травить циклоном –

Здесь должна быть жертвенность велика,

Самоотреченье превыше средних –

Предпоследним героем боевика

Уходить в закат, словно Андерс Брейвик.

* * *

Таких-то тяжестей и степеней

Набор полубессмысленных свершений –

Я в тень вхожу, и видится мне в ней

Искристость, что и труб, и риз волшебней,

Исток единый – глина и вода,

И знаком ободренья в начинаньях –

Пробег луча, едва под срез винта

Я в тень вхожу, не зная, в общем, нафиг,

Но я вхожу, и тень, меня объяв

Таким любым, что лишь бы не из этих,

Выводит искру из разряда лягв,

Увидев нулевой кредитный рейтинг.

* * *

Там, где слышали только расстриг,

Ублажаясь растленной синкопой,

Этот странный, болезненный вскрик –

Вряд ли мой, но до жути знакомый,

Потому что иначе смотрю

В ту эпоху, что, годы проспорив,

Подлатала оснастку свою,

В редкий год не дававшую сбоев,

Но, разрывами плоти жива,

Восклицая «Убей меня, Боже!»,

Мне навеки она лишь вдова,

Лишь вдова она мне, и не больше.

* * *

Те же яйца сбоку,

Завтрака ошмёток...

Вычитаешь сводку,

Посчитаешь мёртвых.

Изойдя истомой

В грёзах бесполезных,

От жары бездонной

Плавится подлесок,

Сколько б откровений

В уши ни втыкало

Тымцканье с Орфея

Или Монтекарло.

Здесь, в тылу московском,

Космополитичном,

Дни натерты с воском,

Только вот платить чем?

За покой одетых

В чешую драконью –

Кровью этих деток,

Никакой другою.

* * *

То унимается, то снова

Набрасывается на стены

С лицом измученного сноба

Ошмёток рыночной системы,

Он долго воевал за правду

В своих журнальных откровеньях,

Втирая глупому собрату

Мечту о райских европеях

И прежде небывалом благе

Быть вознесённым, как феномен,

И гнить в заоблачном ГУЛАГе,

Уверив Бога, что виновен.

И ты бы мог бухим отродьем

Валяться в долбаной канаве,

Когда бы путь твой не был пройден,

Когда бы в кровь не окунали.

И с призраками не воюя,

Проходишь в комнату, садишься,

И снова снится снег в июле,

И вслед за шелестом затишье,

Ползущее, как анаконда,

Куда-то в эру Водолея,

Длиной в сто двадцать два вагона,

Прогромыхавших в отдаленье.

* * *

Чем корчить аристократа,

Признав непреложным фактом,

Что видимость грязновата,

А истинность – чистый фатум,

Как пламя шлифовку сопел

Накаливая звучнее,

Я, кажется, снова вспомнил,

Былое предназначенье:

За два с половиной года

Бредятины откровенной

Повышена только квота

Заигрыванья с Аюрведой,

Но если замок защёлкнут,

И прошлое ледниково,

Чего ожидать ещё тут

Последованья какого?

Вторжения масс воздушных,

Хозяйничанья их в дебрях –

Страшней, чем слететь с катушек

В какой-нибудь понедельник,

И чтоб не брататься с крысой,

А вспомнить, куда я движусь,

Понять бы и цель, и смысл свой,

Нисколько не удивившись.

* * *

Что-то вроде отблеска на обоях,

Намекающего на внешний сумрак –

Бормотанье чье-то про тихий подвиг

И смиренье с дерзостью безрассудных.

Можно верность хранить земляному лону,

Но придётся выползти хоть на брюхе,

Возглавляя танковую колонну,

Прорываться к цели – победной рюмке.

Это вам не то что сжигать парламент,

Сколько б мест под сволочь ни резервируй,

Тихих подвигов, думается, не бывает,

Потому что крик от них нестерпимый.

* * *

Чуть свобода – и не оплошали:

По субботам, даром, что бедны,

Килограмм за семьдесят в «Ашане»

Набирают граждане еды.

Отрыгнётся им ещё неспетым,

Сытой жрачкой, купленной в кредит.

Никакой налоговый инспектор

Им красиво жить не запретит.

Забирай, никто не отнимает,

Голодухе прежней пасть порви.

Novus Ordo: фартук, минимаркет,

Пирамида, циркуль, мастерки.

* * *

Эфирное беканье-меканье,

Не стоящее труда,

Огонь, что ещё не померк во мне –

Полнейшая ерунда.

Моё основное отличие

Срамней, чем логин-пассворд –

Печальные трубы фабричные

Средь пластиковых пустот.

И разве что звёздной россыпью

Просыплется в чарусе –

Что делаешь? Так... сиротствую,

Не более, чем и все.

* * *

Я б вырвал себя из норм,

Дешёвый покой презрев,

Забыв, что забыться сном –

Как списываться в резерв,

Но как тут уснёшь, когда

В полтретьего на часах

Фатальная слепота

Ложится на волчий зрак,

И видится ей во мгле

Нудящее, как парторг,

Престранное дефиле

Мошенников и пройдох,

Идут, физрука бодрей,

Гримасничают, орут

Плодилища упырей

Охальников и иуд.

Да кто ж там у них солист,

Что бесится, заскучав,

От адских свечей смолист,

Стремителен и курчав?

И если собой рискну,

Несчастный полуслепой,

То в самое сердце сну

Выцеливаю стрелой.

* * *

Я жил, как все. Дежурства нёс и вахты,

Стоял на стрёме, на одре лежал,

И дни неслись, безличны, пустоваты,

По лестницам горизонтальных шпал.

Что ж вывел я из грохота и звона,

Огней сигнальных, отсветов, гудков?

Не то ль одно, что суета позорна,

Но, сын её, к покою не готов?

Себя не жаль. Что, в общем, я такое,

Чтобы о нём жалеть, но суть одна:

Куда б ни шёл, повсюду чай да кофе,

И сушь к единой капле сведена,

И вот мы все, из первородной глины,

Сверкаем, блещем, а назавтра – бздынь! –

И списаны, и больше не ликвидны,

Осколки смысла посреди пустынь.

* * *

Я навряд ли завтра куда-то денусь,

Оснований общих не избегая,

Потому что не очень-то и хотелось

Изнывать, ожидая конца спектакля,

Ибо в мир я пришёл не по доброй воле,

А силком принужденным к правосудью,

Чтоб в каком-то пепельном ореоле

Наслаждаться жуткой посконной сутью,

И от самой той моей колыбели

И кремнист мой шлях, и слегка ухабист,

И виляет, будто выводит петли,

Опасаясь молвить, что завтра август.

* * *

Я помню жар небес

Отвесно-навесной,

Когда усталый плебс,

Претерпевая зной,

В боях за чёрствый хлеб

Для разовых вояк

В неведенье судеб

Корячился в полях.

И в день один из двух,

Рычащий, как Шерхан,

Какой-то странный звук

Ворвался меж мембран –

Как в топке паровой

Дыша комси-комса,

Над выжженной травой

Взмывает стрекоза,

И по какой шкале

Ценить её, когда

Не различишь во мгле,

Где вскрылась темнота?

Каких тут серенад,

Когда от бриссеид

Отдёрнется приклад

И гильза прозвенит...