Семён Липкин

Семён Липкин

Все стихи Семёна Липкина

Азийское небо

 

Дорожка посыпана галькой

И движется вдоль миндаля,

И небо мне кажется калькой

Того, что зовётся Земля.

 

Вглядишься – и, по окоёму

Глазами пошарив, поймёшь:

Задуман совсем по-иному

Азийского неба чертёж.

 

Видать, из-за дерзкого сходства

С Дарующим темень и свет

Земли происходит сиротство

Среди безучастных планет.

 

Башня

 

В том государстве странном,

Где мы живём,

Мы заняты обманом

И плутовством,

 

Мы заняты витийством

Там, где живём,

Мы заняты убийством

И воровством.

 

Что завтра с нами станет, –

С толпой племён?

Вновь стройкой башни занят

Наш Вавилон.

 

 

Безумие

 

Так же плывут в синеве облака,

Так же весна зелена и звонка,

Тот же полёт ветерка.

 

Только душа почему-то нема, –

Разве природа лишилась ума,

Разве грозит нам зима?

 

Солнце холодного майского дня,

Разве ты светишься ярче огня

Там, где несчастна Чечня?

 

Страшно погибшим, не только живым, –

Может, безумием стал одержим

К нам на пути серафим?

 

Брат

 

Куда звонить? Конечно, в сад,

Где те же яблоки висят,

Что в тот злосчастный день висели,

Но там и телефона нет,

И никакого звона нет,

И нет печали и веселий.

 

А он спокойный, не больной,

Оттуда говорит со мной.

Он мальчик. Солнцем жизнь согрета,

А мы бедны, мы босиком

Идем на ближний пляж вдвоем.

Звенит трамвай, пылает лето.

 

1996

 


Поэтическая викторина

Вместе с весной

 

Когда всё кружится в закрутке,

В безумной связке двух валют,

Как нежно-старомодны, чутки,

Как звонко соловьи поют,

 

Звончей, чем в комнате соседней

Кассет шальная новизна.

Пусть будет для меня последней

Неумолимая весна,

 

Но от неё узнал я вести

О тех, кого не забывал,

И умирал я с нею вместе,

И вместе с нею оживал,

 

И если поглотятся пылью

Земные родичи мои,

Весною, ставшей давней былью,

Продолжат песню соловьи.

 

1996

 

Военные дороги

 

Мне в безумье военных дорог

Попадались советские мальчики,

Прозывались они «самоварчики»:

То солдаты без рук и без ног.

 

И случалось, что в саночках женщина

Привозила обрубок в мужья,

И душа трепетала моя,

Будто слышала глас благовещенья.

 

Грибной дождь

 

Упадает год за годом

Тёмный дождь грибной,

И уйдёт с его уходом

То, что было мной.

 

Было мной, когда был молод,

Жизни ждал иной,

Летом каждый день был золот,

Трепетен – весной.

 

Каждый день в жилище тесном,

С нищетой, с нытьём,

Я о подвиге словесном

Грезил, – о своём.

 

Вот прошёл, едва родился,

Я свой путь земной, –

И ушёл: так прекратился

Дождь грибной.

 

Квадрига

 

Среди шутов, среди шутих,

Разбойных, даровитых, пресных,

Нас было четверо иных,

Нас было четверо безвестных.

 

Один, слагатель дивных строк,

На точной рифме был помешан.

Он как ребёнок был жесток,

Он как ребёнок был безгрешен.

 

Он, искалеченный войной,

Вернулся в дом сырой, трухлявый,

Расстался с прелестью-женой,

В другой обрел он разум здравый,

И только вместе с сединой

Его коснулся ангел славы.

 

Второй, художник и поэт,

В стихах и в красках был южанин,

Но понимал он тень и свет,

Как самородок-палешанин.

Был долго в лагерях второй.

Вернулся – весел, шумен, ярок.

Жизнь для него была игрой

И рукописью без помарок.

 

Был не по правилам красив,

Чужой сочувствовал удаче,

И умер, славы не вкусив,

Отдав искусству жизнь без сдачи,

И только дружеский архив

Хранит накал его горячий.

 

А третья нам была сестрой.

Дочь пошехонского священства,

Объединяя страсть и строй,

Она искала совершенства.

Муж-юноша погиб в тюрьме.

Дитя своё сама растила.

За робостью в её уме

Упрямая таилась сила.

 

Как будто на похоронах,

Шла по дороге безымянной,

И в то же время был размах,

Воспетый Осипом и Анной.

На кладбище Немецком – прах,

Душа – в юдоли богоданной.

 

А мне, четвёртому, – ломать

Девятый суждено десяток,

Осталось близких вспоминать,

Благословляя дней остаток.

 

Мой путь, извилист и тяжёл,

То сонно двигался, то грозно.

Я счастлив, что тебя нашел,

Мне горько, что нашёл я поздно.

 

Случается, что снится мне

Двор детских лет, грехопаденье,

Иль окруженье на войне,

Иль матери нравоученье,

А ты явилась – так во сне

Является стихотворенье.

 

1995

 

Кружение

 

Ночь негаданно надвинулась,

Горсти вышвырнув монет,

Наземь небо опрокинулось

Тяжкой роскошью планет.

 

В этом мнимом разрушении

Галактических светил

Я увидел разрешение

Противостоящих сил.

 

День в потёмках не заблудится,

Приближается мета,

Всё, о чём мечтали, сбудется,

Но разумна ли мечта?

 

Не окажется ль блаженнее

Жизнь в размахе, на износ,

В неприкаянном кружении

Жалких пиршеств, тайных слез?

 

1997

 

 

* * *

 

Может, в мою душу странный луч проник,

Иль её встревожил непонятный крик?

 

Что со мною стало, не могу понять:

То ли горе близко, то ли благодать?

 

Как я состоянье это назову?

Только то мне ясно, что ещё живу.

 

Ничтожество

 

Братоубийца первый был

Эдемской глины внуком. Неужели,

Кусочек яблока отведав, Ева

Кровь Каина бездумно отравила

Двуногою жестокостью? У зверя

Отсутствует жестокость: пропитанья

Он ищет и того съедает, кто

Слабей, к нему не чувствуя вражды.

 

Напоминаю: Каин, как велит

Пятидесятницы обычай,

Часть урожая Богу преподнёс,

Но Бог, всеведаюший Бог,

Злодея дар не принял. Каин

Почувствовал в отвергнутом дареньи

Свою бездарность – и ожесточился:

Он был ничтожен, и жестокость эта

Есть следствие ничтожества его.

 

А тот, кто любит Бога, не ничтожен,

Не просит он, когда приносит.

 

Кусочек яблока отведав, Ева

Потомка праха райского бездумно

Жестокостью наполнила. Мы злы,

Мы хуже, мы глупее зверя.

 

Прости и помоги нам, Боже.

 

1996

 

О поэзии

 

Два тысячелетия прошло

С той поры, когда Христа распяли,

Но, познав содеянное зло,

Нам ли жить без боли и печали?

 

Есть и ныне острые умы,

Связанные, скажем, с Интернетом,

Но вперёд продвинулись ли мы

От слепца Гомера в мире этом?

 

На земле, сияя, день встаёт,

Где ползли когда-то динозавры,

Как тогда, вселенная поёт,

Как тогда, ей не потребны лавры.

 

О смерти

 

Жизнегубительница, ты костлява,

Движешься только вперёд, а не вспять,

Но лишена ты счастливого права –

Вновь созидать.

 

Мёртвый тебе драгоценней живого,

Губишь и птиц, и зверей, и людей,

Силу твою превосходит лишь слово

Мощью своей.

 

* * *

 

Облаков кружева

Разлеглись над балконом,

А под ними трава

Стала царством зелёным.

 

Здесь деревьев семья

Слышит голос угрозы:

Умирают стоймя

Две родные берёзы.

 

Как завидна их стать!

Это песни достойно:

Гордо так умирать,

Так безмолвно, спокойно.

 

Основа

 

Какое счастье, если за основу

Судьбы возьмёшь концлагерь или гетто!

 

Закат. Замолк черкизовский базар.

Ты на скамье сидишь, а за спиною

Хрущёвский кооперативный дом,

Где ты с женою бедно обитаешь

В двухкомнатной квартирке. Под скамьёй

Устроилась собака. Мальчуган,

Лет, может быть, двенадцати, весьма

Серьёзный и опрятный, нежно

Щекочет прутиком собаку. Смотрит

С огромным уваженьем, с любопытством

Его ровесница на это действо.

Мила, но некрасива, голонога.

Собака вылезает на песок.

Она коричнева, а ноги жёлты.

 

Тут возникает новое лицо,

И тоже лет двенадцати. Прелестна

Какой-то ранней прелестью восточной,

И это знает. Не сказав ни слова

Приятелям и завладев собакой,

Ей что-то шепчет. Гладит. Голоногой

Соперница опасна. Раздаётся

С раскрытого окна на этаже

Четвёртом полупьяный, но беззлобный

Привет: «Жиды, пора вам в Израиль».

 

По матери и по отцу ты русский,

Но здесь живёт и отчим твой Гантмахер,

Он председатель кооператива.

Отец расстрелян, мать в мордовской ссылке

С Гантмахером сошлась, таким же ссыльным.

И ты потом с женой своей сошёлся,

Когда её привёз в Москву из Лодзи

Спаситель-партизан, а ты досрочно

Из лагеря вернулся в институт

На третий курс, – она была на первом.

 

Две пенсии, на жизнь почти хватает,

Библиотека рядом, счастье рядом,

Поскольку за основу ты берёшь

Концлагерь или гетто.

 

1995

 

Отошедшие

 

Нужна ли музыка едва родившимся?

Не ведаю, но верю, что она

Умершим, между небом заблудившимся

И грешною землёй, всегда нужна.

 

Таинственным звучаньем поражённые,

Непрочное покинув бытиё,

Казалось бы, в молчанье погружённые,

Нездешним слухом слушают её.

 

Да, слушают недавно отошедшие,

Чтобы, отправившись в последний путь,

Забыть своё ничтожное прошедшее

И к вечному и нежному прильнуть.

 

 

Преступник

 

Что стало с ним? Быть может, свыкся

С своей судьбой и мрачно пьёт?

Иль светлым трепетом проникся

И в ужасе возмездья ждёт?

 

Иль на него, чья жизнь сокрыта,

Как Даниил среди зверей,

Глазами умными семита

Взирает протоиерей.

 

Прогулка

 

Старик, мне незнакомый сверстник,

Остановился предо мной:

– Я словно прошлого наперсник

С умершей говорю женой.

 

Ваш возраст? – Будет девяносто,

Коль я три года проживу.

– А мне-то три осталось до ста,

Со мною век вступал в Москву.

 

Но быть ли жизни благодарным,

Когда я мёртвого мертвей?

В забытом камушке янтарном

Так запечатан муравей.

 

Пока! – Ушёл. Я стал завистлив:

Какой он крепкий и прямой!

И тут же вспомнил, поразмыслив:

К обеду мне пора домой.

 

Сестра

 

За окном огромно царство темени –

Тождества пустынь,

Но победоносно войско времени:

Рассветает. Синь.

 

Отделившись от сестричек, сосенка,

Зная нрав людской,

На меня глядит пугливо-косенько, –

Мол, жилец другой.

 

Здесь обосновался я в дни старости, –

Будь мне как сестра,

И ничьей не убоимся ярости, –

Даже топора.

 

* * *

 

Сказано всё, – что же мне говорить?

Роздано всё, – что же мне раздарить?

 

Пройдено всё, – так зачем же иду?

Явлено всё, – так чего же я жду?

 

Дай мне приют, чтоб добраться к себе,

Дай немоту, чтоб сказать о Тебе.

 

Дай мне оглохнуть, чтоб слушать Тебя,

Дай мне ослепнуть, чтоб видеть Тебя.

 

Сосны зимой

 

Денёк в окне то серенький, то сизый,

Но утренняя хороша пора.

И сосны хороши, одеты в ризы

Из слитков серебра.

 

Пойти бы этой русскою тропою,

Запоминая каждую версту,

И чистых сосен унести с собою

Седую красоту.

 

Забыть грехи, ничтожные поступки,

В другом лесу другие видеть сны,

Одеться в снег серебряный и хрупкий,

Стать родичем сосны.

 

Стены заговорят

 

Льётся дождь. Дерев орава

Жадно воду пьёт, гудя,

Но скрывается отрава

В каждой капельке дождя.

 

Будет день. Обычный. Страшный.

Широко шагнет чума.

Всё умрёт: деревья, пашни,

Птицы, люди и дома.

 

На холмах и на равнинах

Жизнь взойдёт, опять нова,

Но лишь в каменных руинах

Наши оживут слова.

 

С помощью иной антенны

Вдруг в разрушенном дому

Неизвестный никому

Наш язык откроют стены.

 

* * *

 

Там, где смыкаются забвенье

И торный прах людских дорог,

Обыденный, как вдохновенье,

Страдал и говорил пророк.

 

Он не являл великолепья

Отверженного иль жреца,

Ни язв, ни струпьев, ни отрепья,

А просто сердце мудреца.

 

Он многим стал бы ненавистен,

Когда б умели различать

Прямую мощь избитых истин

И кривды круглую печать.

 

Но попросту не замечали

Среди всемирной суеты

Его настойчивой печали

И сумасшедшей правоты.

 

 

Телефон

 

Пусть дерево не может поднять опавший плод,

А я могу вернуться в тот незабвенный год.

 

Забыл свои остроты, но помню я твой смех,

Тот мягкий, тот волшебный, тот загородный снег.

 

А летом шёл в Жуковский, чтоб позвонить тебе,

Шесть вёрст шептал я строки при медленной ходьбе.

 

Тебя не заставал я, – ушла с друзьями в лес,

Сердился, ревновал я, уму наперерез.

 

Ночь смолкнет, погружусь я в свой предпоследний сон,

Но не забуду в будке висящий телефон.

 

Толкователи

 

Грехи прародителей множит

Лихих толкователей рать.

Индейцев сперва уничтожат,

Потом их начнут изучать.

 

Порой, опираясь на краткость,

Иные беспомощно врут

И эту научную гадкость

Историей важно зовут.

 

У полустанка

 

Дуб, от множества годов сутулый,

Слушать с упоением готов

Самолётов эллинские гулы,

Русские глаголы поездов.

 

Утро хорошо на полустанке,

А весной особенно светло

Небо голубое, как с изнанки

Голубя вспорхнувшего крыло.

 

Ночью столько шорохов и звонов,

Быстро вспыхивают светляки,

Окна убегающих вагонов,

Звездочек живые угольки.

 

Не стареть бы, не слабеть, не сохнуть,

А дышать, и думать, и смотреть,

Вдруг от грома вешнего оглохнуть,

С молнией сгореть.

 

Читая Бодлера

 

Лязгает поздняя осень, знобит всё живое,

Падает влага со снегом с небес городских,

Холод настиг пребывающих в вечном покое,

В грязных и нищих квартирах всё больше больных.

 

Кот на окне хочет позы удобной и прочной,

Телом худым и паршивым прижался к стеклу.

Чья-то душа заблудилась в трубе водосточной, – 

То не моя ли, так близко, на этом углу?

 

Нет между жизнью и смертью черты пограничной,

Разницы нет между ночью и призраком дня.

Знаю, что в это мгновенье на койке больничной

Брат мой глазами печальными ищет меня.

 

1995