Смерти больше нет!

Вольтеровское кресло № 31 (271) от 1 ноября 2013 года

Строки в скобках

Жил-был – я.

(Стоит ли об этом?)

Шторм бил в мол.

(Молод был и мил...)

В порт плыл флот.

(С выигрышным билетом

жил-был я.)

Помнится, что жил.

Зной, дождь, гром.

(Мокрые бульвары...)

Ночь. Свет глаз.

(Локон у плеча...)

Шли всю ночь.

(Листья обрывали...)

«Мы», «ты», «я»

нежно лепеча.

Знал соль слёз

(Пустоту постели...)

Ночь без сна

(Сердце без тепла) –

гас, как газ,

город опустелый.

(Взгляд без глаз,

окна без стекла).

Где ж тот снег?

(Как скользили лыжи!)

Где ж тот пляж?

(С золотым песком!)

Где тот лес?

(С шепотом – «поближе»).

Где тот дождь?

(«Вместе, босиком!»)

Встань. Сбрось сон.

(Не смотри, не надо...)

Сон не жизнь.

(Снилось и забыл).

Сон как мох

в древних колоннадах.

(Жил-был я...)

Вспомнилось, что жил.

Просто

Нет проще рёва львов

и шелеста песка.

Ты просто та любовь,

которую искал.

Ты – просто та,

которую искал,

святая простота

прибоя волн у скал.

Ты просто так

пришла и подошла,

сама – как простота

земли, воды, тепла.

Пришла и подошла,

и на песке – следы

горячих львиных лап

с вкраплениями слюды.

Нет проще рёва львов

и тишины у скал.

Ты просто та любовь,

которую искал.

<1941 –1956>

У Чёрного моря

Есть город который я вижу во сне

О если б вы знали как дорог

У Чёрного моря явившийся мне

В цветущих акациях город

У Чёрного моря

Есть море в котором я плыл и тонул

И на берег вытащен к счастью

Есть воздух который я в детстве вдохнул

И вдоволь не мог надышаться

У Чёрного моря

Родная земля где мой друг молодой

Лежал обжигаемый боем

Недаром венок ему свит золотой

И назван мой город героем

У Чёрного моря

А жизнь остаётся прекрасной всегда

Хоть старишься ты или молод

Но с каждой весною так тянет меня

В Одессу мой солнечный город

У Чёрного моря

Мой номер

Номер

стиха

на экзамен

цирку ареной чувств моих и дум –

уверенных ног

расставляя

р у

и л

ц ь

по проволоке строчки,

качаясь,

иду.

Зонт Звон,

золот. зонт

Круг Рук

мёртв. вёрт.

Шаг... Флаг

Сталь. Стал.

Взвизг! Вниз!

Жизнь, вскрик! Мышц скрип, стон! Мир скрыт, лишь

крик стогн!

Всю жизнь

глядеть

в провал

пока

в аорте

кровь дика!

Всю жизнь –

антрэ,

игра,

показ!

Алле!

Циркач стиха!

Дождь

Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист,

вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист.

И глядит луч из седых туч в зеркала луж –

как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж.

О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить,

все кусты ждут – дай ветвям жить, дай цветам пить.

Приложи к ним, световой луч, миллион линз,

загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь.

Загляни, луч, и в мою глубь, объясни – как

смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак?

Но прошёл дождь, и ушёл в лес громыхать гром,

и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.

Ад

Иду

в аду.

Дороги –

в берлоги,

топи, ущелья

мзды, отмщенья.

Врыты в трясины

по шеи в терцинах,

губы резинно раздвинув,

одни умирают от жажды,

кровью опившись однажды.

Ужасны порезы, раны, увечья,

в трещинах жижица человечья.

Кричат, окалечась, увечные тени:

уймите, зажмите нам кровотеченье,

мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,

к вам, на земле, мы приходим и снимся.

Выше, спирально тела их, стеная, несутся,

моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.

Огненный ветер любовников кружит и вертит,

по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.

За ними! Бросаюсь к их болью пронзённому кругу,

надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.

Мелькнула. Она ли? Одна ли? Её ли полузакрытые веки?

И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?

Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!

К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.

Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,

он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.

Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.

Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!

О, пытки моей беспощадная ежедневность!

Слежу, осуждённый на вечную ревность.

Ревную, лететь обречённый вплотную,

вдыхать их духи, внимать поцелую.

Безжалостный к грешнику ветер

за ними волчком меня вертит

и тащит к их тёмному ложу,

и трёт меня об их кожу,

прикосновенья – ожоги!

Нет обратной дороги

в кружащемся рое.

Ревнуй! Эти двое

наказаны тоже.

Больно, боже!

Мука, мука!

Где ход

назад?

Вот

ад.

Буква М

Малиновое М –

моё метро,

метро Москвы.

Май, музыка, много молодых москвичек,

метростроевцев,

мечутся, мнутся:

– Мало местов?

– Милые, масса места,

мягко, мух мало!

Можете! Мерси... –

Мрамор, морской малахит, молочная мозаика –

мечта!

Михаил Максимович молвит механику:

– Магарыч! Магарыч!–

Мотнулся мизинец манометра.

Минута молчания...

Метро мощно мычит

мотором.

Мелькает, мелькает, мелькает

магнием, метеором, молнией.

Мать моя мамочка!

Мирово!

Мурлычит мотор – могучая музыка машины.

Моховая!

Митя моргнул мечтательно Марусе!

– Марь Михална, метро мы мастерили!

– Молодцы, мастерски! –

Мелькает, мелькает, мелькает...

Махонький мальчик маму молит:

– Мама, ма, можно мне, ма?.. –

Минута молчания...

Мучаюсь, мысли мну...

Слов не хватает на букву эту...

( Музыка... Муха... Мечта... Между тем...)

Мелочи механизма!

Внимайте поэту! –

я заставлю

слова

начинаться

на букву эМ:

МЕТИ МОЕЗД МЕТРО МОД МОСТИНИЦЕЙ

МОССОВЕТА

МИМО МОЗДВИЖЕНКИ

К МОГОЛЕВСКОМУ МУЛЬВАРУ!

МОЖАЛУЙСТА!

Стихотворение Семёна Кирсанова, построенное как цирковая афиша:

Цирк «Риц»

Анонс! – Нона!

2 Ездидзе 2

Наездница Цин Дзе-Ан

и комики Кимоки

Морж Ром!

На велосипеде

Деписолев А. Н.

Клоун Н. Уолк

и казаки

Никифоров и Ворофикин!

Кольцо

Браслеты –

остатки цепей.

И в этом же роде, конечно,

на ручке покорной твоей

блестит

золотое колечко.

О, бедная!

Грустно до слез.

Ты губишь себя,

ты не любишь.

Кольцо уже с пальцем срослось,

а как свою руку

отрубишь?

О наших книгах

По-моему,

пора кончать скучать,

по-моему,

пора начать звучать,

стучать в ворота,

мчать на поворотах,

на сто вопросов

строчкой отвечать!

По-моему,

пора стихи с зевотой,

с икотой,

с рифмоваться неохотой

из наших альманахов

исключать,

кукушек хор

заставить замолчать

и квакушку

загнать в её болото.

По-моему,

пора сдавать в печать

лишь книги,

что под кожей переплета

таят уменье

радий излучать,

труд облегчать,

лечить и обучать,

и из беды

друг друга выручать,

и рану,

если нужно,

облучать,

и освещать

дорогу для полета!..

Вот какая нам предстоит гигантская

работа!

1953

Свиданье

Я пришёл двумя часами раньше

и прошёл двумя верстами больше.

Рядом были сосны-великанши,

под ногами снеговые толщи.

Ты пришла двумя часами позже.

Все замёрзло. Ждал я слишком долго.

Два часа ещё я в мире прожил.

Толстым льдом уже покрылась Волга.

Наступал период ледниковый.

Кислород твердел. Белели пики.

В белый панцирь был Земшар закован.

Ожиданье было столь великим!

Но едва ты показалась – сразу

первый шаг стал таяньем апрельским.

Незабудка потянулась к глазу.

Родники закувыркались в плеске.

Стало снова зелено, цветочно

в нашем теплом разноцветном мире.

Лёд – как не был, несмотря на то что

я тебя прождал часа четыре.

1918

* * *

Скоро в снег побегут струйки,

скоро будут поля в хлебе.

Не хочу я синицу в руки,

а хочу журавля в небе.

1923

* * *

Хоть умирай от жажды,

хоть заклинай природу,

а не войдёшь ты дважды

в одну и ту же воду.

И в ту любовь, которая

течёт, как Млечный Путь,

нет, не смогу повторно я,

покуда жив, шагнуть.

А горизонт так смутен,

грозой чреваты годы...

Хоть вы бессмертны будьте,

рассветы,

реки,

воды!

* * *

Смерти больше нет.

Больше нет.

Нет. Нет.

Нет.

Смерти больше нет.

Есть рассветный воздух.

Узкая заря.

Есть роса на розах.

Струйки янтаря

на коре сосновой.

Камень на песке.

Есть начало новой

клетки в лепестке.

Смерти больше нет.

Будет жарким полдень,

сено – чтоб уснуть.

Солнцем будет пройден

половинный путь.

Будет из волокон

скручен узелок, –

лопнет белый кокон,

вспыхнет василёк.

Смерти больше нет.

Смерти больше нет!

Родился кузнечик

пять минут назад –

странный человечек,

зелен и носат:

У него, как зуммер,

песенка своя,

оттого что я

пять минут как умер...

Смерти больше нет!

Больше нет!

Нет!

Зеркала

Зеркала –

на стене.

Зеркала –

на столе.

У тебя в портмоне,

в антикварном старье.

Не гляди!

Отвернись!

Это мир под ключом.

В блеск гранёных границ

кто вошёл – заключён.

Койка с кучей тряпья,

тронный зал короля –

всё в себя,

всё в себя

занесли зеркала.

Руку

ты подняла,

косу

ты заплела –

навсегда,

навсегда

скрыли их зеркала.

Смотрят два близнеца,

друг за другом следя.

По ночам –

без лица,

помутнев, как слюда,

смутно чувствуют:

дверь,

кресла,

угол стола, –

пустота!

Но не верь:

не пусты зеркала!

Никакой ретушёр

не подменит лица,

кто вошёл –

тот вошёл

жить в стекле без конца.

Жизни

точный двойник,

верно преданный ей,

крепко держит

тайник

наших подлинных дней.

Кто ушёл –

тот ушёл.

Время в раму втекло.

Прячет ключ хорошо

это злое стекло.

Даже взгляд,

и кивок,

и бровей два крыла –

ничего!

Никого

не вернут зеркала! –

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять всё то же. Ты всё тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло – незаметно, но толще. День за днём оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно, как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где-то в голубом, то в зелёном приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все твои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи – разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои жёлтые лапы... И всё же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Не сразу, не быстро, но верь: отражения – это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты всё больше в зеркальном своем медальоне и всё меньше во мне, отдаленней... Но –

в зеркалах не исчезают

ничьи глаза,

ничьи черты.

Они не могут знать,

не знают

неотражённой пустоты.

На амальгаме

от рожденья

хранят тончайшие слои

бесчисленные отраженья

как наблюдения свои.

Так

хлорвиниловая лента

и намагниченная нить

беседы наши,

споры,

сплетни,

подслушав,

может сохранить.

И с зеркалами

так бывает...

(Как бы свидетель не возник!)

Их где-то, может, разбивают,

чтоб правду выкрошить из них?

Метёт история осколки

и крошки битого стекла,

чтоб в галереях

в позах стольких

ложь фигурировать могла.

Но живопись –

и та свидетель.

Сорвать со стен её,

стащить!

Вдруг,

как у Гоголя в «Портрете»,

из рамы взглянет ростовщик?

...В серебряной овальной раме

висит старинное одно, –

на свадьбе

и в дальнейшей драме

присутствовало и оно.

За пёстрой и случайной сменой

сцен и картин

не уследить.

Но за историей семейной

оно не может

не следить.

Каренина –

или другая,

Дориан Грей –

или иной, –

свидетель в раме,

наблюдая,

всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось:

всё на месте,

стол с серебром на шесть персон.

Десятилетья

в том семействе

шли, как счастливый, лёгкий сон.

Но дело в том,

что эта чинность

в глаза бесстыдно нам лгала.

Жизнь

притворяться

наловчилась,

а правду

знали зеркала.

К гостям –

в обычной милой роли,

к нему –

с улыбкой,

как жена,

но к зеркалу –

гримаса боли

не раз была обращена.

К итогу замкнутого быта

в час панихиды мы придём.

Но умерла

или убита –

кто выяснит, –

каким путём?

И как он выглядит,

преступник

(с платком на время похорон),

кто знает,

чем он вас пристукнет:

обидой,

лаской,

топором?

Но трещина,

изломом призмы

рассёкшая овал стекла,

как подпись

очевидца жизни,

минувшее пересекла.

И тускло отражались веки

в двуглавых зеркальцах монет.

Всё это

спрятано навеки...

Навеки, думаете?

Нет! –

Всё это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу – и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, – переплёты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома – это ведь библиотеки, где двойник на каждой странице: то идёт, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи стен обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечёт твой рот! Всё тебя здесь берет – и когда-нибудь отберёт навеки. И такую, как ты, уже не найдёшь ни на одной из планет. Как это было мною сказано? –

И тускло отражались веки

в двуглавых зеркальцах монет.

Всё это

спрятано навеки...

Навеки, думаете?

Нет!

Всё в нашей власти,

в нашей власти.

И в антикварный магазин

войдет магнитофонный мастер,

себя при входе отразив.

Он изучал строенье трещин,

он догадался,

как постичь

мир отражений,

засекреченный

в слоях невидимых частиц.

Там –

среди редкостей витрины,

фарфора,

хрусталя,

колец –

заметит он овал старинный,

вглядится,

вспомнит, наконец

пятно,

затерянное в детстве,

завещанное кисеёй,

где,

как пропавшая без вести,

она исчезла...

Где ж её

глаза,

открывшиеся утром

(но их закрыть не преминут),

и где

последняя минута,

где предыдущих пять минут?

Ему тогда сказали:

– Выйди! –

И повторили:

– Выйди прочь! –

Кто ж,

кроме зеркала,

увидел

то, что случилось в эту ночь?

– С изъяном зеркальце,

учтите.

– А, с трещиной...

Предупреждён.

– Вы редкости, я вижу, чтите...

Домой,

под проливным дождём

домой,

где начат трудный опыт,

где блики в комнате парят,

где ждет,

как многоглазый робот,

с рентгеном схожий аппарат;

где,

зайчиком отбросив солнце,

всю душу опыту отдаст

живущий в вечном эдисонстве

и одиночестве –

фантаст. –

Но путь испытателя крут, особенно, если беретесь за ещё не изведанный труд. Сначала – гипотеза, нить... Но не бойтесь гипотез! Лучше жить в постоянных ушибах, спотыкаясь, ища... Но однажды сквозь мусор ошибок выглянет ключ. Возможно, что луч, ложась на стекло под углом, придает составным особый уклон, и частицы встают, как иглы ежа: каждая — снимок, колючий начес световых невидимок. Верно ли? Спорно ли? Просто, как

в формуле:

n = 1 + (4 pi N e)/K?

(Эн квадрат равняется единице плюс дробь, где числитель четыре пи эн е квадрат, а знаменатель некое К?)

Но цель ещё далека, а стекло безответно и гладко. Но уже шевелится догадка! Что, если выпрямить иглы частиц, возвратить, воскресить отражение? Я на верном пути! Так идти – от решения к решению, ни за что не назад! Нити лазеров скрещиваются и скользят. Вот уже что-то мерещится! –

Покроет

серебристый иней

поверхность света и теней,

пучки

могущественных линий

заставит он скользить по ней.

Еще туманно,

непонятно,

но калька первая снята,

сейчас начнут

смещаться пятна,

возникнут тени и цвета,

И – неудачами

не сломлен,

в таинственнейшей темноте

он осторожно,

слой за слоем,

начнёт снимать виденья те,

которым не было возврата,

и, зеркало

зачаровав,

заставит возвращаться к завтра

давно прошедшее вчера!

Границы тайны расступаются,

как в сказке «Отворись, Сезам!».

Смотрите, видите?

Вот – пальцы,

к глазам прижатые,

к слезам.

Вот – женское лицо померкло

измученностью бледных щёк,

а зеркало –

мгновенно, мельком

взгляд ненавидящий обжёг.

Спиною к зеркалу

вас любят,

вас чтут,

а к зеркалу лицом

ждут вашей гибели,

и губят,

и душат золотым кольцом.

Он видит мальчика в овале,

себя он вспомнил самого,

как с ним возились,

целовали

спиною к зеркалу – его.

Лицом к нему –

во всём помеха,

но как избавиться,

как сбыть?

И вновь видение померкло.

Рука с постели просит пить...

Но мы не будем увлекаться

сюжетом детективных книг,

а что дадут

вместо лекарства –

овал покажет через миг...

И вдруг на воскрешённой ртути

мольба уже ослабших рук

и стон:

– Убейте, четвертуйте,

дитя оставьте жить! –

И вдруг,

как будто нет другого средства –

не отражать! –

сорвётся вниз,

ударится звенящем сердцем

об угол зеркало...

И жизнь

в бесчисленных зловещих сценах

себя

недаром заперла!

Тут был не дом,

тут был застенок, –

и это знали зеркала.

Всё вышло!

С неизбежной смертью

угроз, усмешек, слёз, зевот –

ушло

всё прежнее столетье!

А отраженье –

вот –

живёт...

На улице темно,

ненастно,

нет солнца в тусклой вышине.

Отвозят

бедного фантаста

в дом на Матросской Тишине. –

А тебя давно почему-то нет. Но разве жалоба зеркало тронет? В какой же витрине тонет твой медленный шаг, твои серьги в ушах, твой платочек, наброшенный на голову? И экрану киношному, наглому дано право и власть тебя отобрать из других и вобрать. А меня обобрать, обокрасть. И у блеска гранитных камней есть такое же право. Право, нет, ты уже не вернёшься ко мне, как прежде, любя. Безнадёжная бездна, какой ты подверглась! Фары машин, как жёлтые половцы, взяли тебя в полон. Полированная поверхность колонн обвела тебя вокруг себя. Не судьба мне с тобою встретиться. Но осталось ещё на столе карманное зеркальце, где твоё сверкало лицо, где клубилась волос твоих путаница. Зеркальный кружок из-под пудреницы меньше кофейного блюдца. В нём ещё твои губы смеются, мутный ещё от дыханья, пахнет твоими духами, руками твоими согрет!

Но секрет отражений ведь найден. Тот фантаст оказался прав: сколько вынуто было зеркал из оправ и разгадано! Значит, можно по слоику на день тебя себе возвращать, хоть по глазу, по рту, по витку со лба, какой перед зеркальцем свесился. Слоик снял – и ты смотришь так весело! Снял ещё – слезы льются со щёк. Что случилось тогда, когда слезы? Серьёзное что-то? Ты угрюма – с чего? Вдруг взглянула задумчиво. Снял ещё – ты меня будто любишь. А сейчас выжимаешь из тубы белую пасту на щётку. Вот рисуешь себе сердцевидные губы и лицо освежаешь пушком. Можно жить и с зеркальным кружком, если полностью нету. Так, возьмёшь безделицу эту – и она с тобой может быть... –

А, может быть,

пещеры,

скалы,

дворцы Венеций и Гренад,

жизнь,

что историки искали,

в себе,

как стенопись,

хранят?

Быть может,

сохранили стены

для нас,

для будущих времён,

на острове Святой Елены

как умирал Наполеон?

И в крепости Петра и Павла,

где смертник ночь провёл без сна,

ничто для правды

не пропало,

и расшифровки ждёт стена?

А «Искры» ленинской

страница

засняла между строк своих

над ней

склонившиеся лица

в их выражениях живых?

Как знать?

Окно дворца Растрелли

ещё свидетелем стоит

январским утром

при расстреле?

А может быть,

как сцены битв

вокруг Траяновой колонны –

картины стачек и труда

и Красной гвардии колонны

несёт

фабричная труба?

И может быть,

в одной из комнат

не в силах потолок забыть,

что Маяковский в пальцах комкал,

что повторял?..

И, может быть,

валун в пустыне каменистой,

куда под стражей шли долбить,

партсбор барачных коммунистов

запечатлел?..

И, может быть,

на стеклах дачи подмосковной

свой френч застегивает тень

того,

чей взгляд беспрекословный

тревожит память

по сей день?

Но, может,

и подземный митинг

прочнее росписей стенных

ещё живёт под гром зениток

на арках мраморно-стальных?

Всё может быть!..

Пора открытий

не кончилась.

Хотите скрыть

от отражений суть событий, –

зеркал побойтесь,

не смотрите:

они способны всё открыть. –

Стой, застынь, не сходи со стекла, умоляю! Как ты стала мала и тускла! Часть лица начинает коверкаться. Кончились отражения зеркальца – оно прочтено до конца. Пустая вещица! Появилась на ней продавщица ларька, наклоняясь над вещами... И в перчатке – твоя, на прощанье, рука... –

Зеркала –

на стене.

Зеркала –

на столе.

Мир погасших теней

в равнодушном стекле,

В равнодушном?..

О, нет!

Словно в папках

«Дела»,

беспристрастный ответ

могут дать зеркала.

Где бы я

ни мелькал,

где бы ты

ни ждала –

нет стены без зеркал!

Ищут нас зеркала!

В чьей-то памяти ждут,

в дневнике,

в тайнике.

«Мертвых душ» не сожгут

в тёмный час,

в камельке.

Сохранил Аушвиц

стоны с нар –

вместо снов,

стены –

вместо страниц,

след ногтей –

вместо слов.

Но мундирную грудь

с хищным знаком орла

сквозь пиджак

где-нибудь

разглядят зеркала.

В грудь удар,

в сердце нож,

выстрел из-за угла, –

от улик не уйдёшь,

помнят всё

зеркала.

Со стены –

упадёт,

от осколков –

и то

никуда не уйдёт

кто бы ни был –

никто!

1969