* * *
Я знаю на улице Алленби каждую шлюху в лицо.
Я шумного нищего пьяницу возле большой синагоги
Опять обойду. Обойду и менял-наглецов:
Те «куклой» с прохожих взимают налоги.
Я знаю: на улице Алленби можно купить сигарет
В любое ночное и даже военное время.
Её тротуар субтропическим зноем прогрет
И свалкой отбросов, готовой родиться, беремен…
Я знаю: метут этот мусор поганой метлой
Филолог с Фонтанки, играющий рифмами тонко,
И чёрный, огромный, клыкастый, но вовсе не злой,
Потомок вождя людоедского племени в Конго.
Над их головами, нагая, лечу на метле
На грязную, чёрную, чёртову эту работу:
Ведь я состою судомойкой при адском котле,
В котором свиные котлеты готовлю в субботу.
Так мне ли бояться пришествий и страшных судов?
Кто «куклу» судьбы разменял без судебных издержек,
На улице Алленби грязных чужих городов
Метлу свою крепко руками гудящими держит.
Целуй мне ладони мозолистых рук, дорогой,
Они огрубели, шершавой коростой покрыты.
На улице Алленби сделалась Бабой-Ягой
Среди мастеров безработных твоя Маргарита.
Баллада о гончарном круге
Гончарный круг вокруг земной оси
Вращается в небесной мастерской.
Останови его, затормози,
Толкни против движения рукой.
Пусть перекрутит часовые стрелки
Обратно – до времён мастеровых
Богов со дна таврической тарелки
И в керамические кармы их.
Пусть он вернёт меня во времена,
Когда была необожжённой, ломкой
Пустышкой глиняной. Керамикой больна,
Я с ним жила рабой и экономкой.
Гончарный круг: по клинкеру клинок
Скользил в руках, как детородный орган
У грязного жреца меж ног,
А жрец был зол, затравлен и издёрган.
Он заливал лазурные глаза
Галлюцинаций глянцевой глазурью,
И жгучая тягучая крейза
Его колесовала дурью.
Он смерть вертел в руках, как наркоман
Калёный свой кальян из каолина,
И кафелем в печи взрывался план,
И каменел от глины фартук длинный,
И мир-мираж, как подиум, пустел,
Распространяя древний запах оргий
От мёртвых душ покорных женских тел:
Он пропадал, он падал в беспредел,
А я искала Демиурга в морге...
Диван вращается гончарным кругом,
И от него не оторвёшь башки.
Божки, конечно, обожгли горшки,
Дружки вернулись к жёнам и подругам.
Гончарный круг, скрипевший, как диван
Взрывоопасной смеси бартолина
И спермы, закрутил роман
Руками, красными от глины.
Скрипел и пел, любил, лепил и пил,
Хмелея, задыхаясь и потея.
Но щебнем осыпалась со стропил
Его очередная Галатея.
В те дни хворал божественный гончар:
Он провалил пожизненный экзамен,
Хоть был не глуп. Хоть был ещё не стар,
Носил в мешках усталость под глазами,
Таскал мешки – пигменты и песок,
У муфельной печи сушил обноски,
Неброский скарб, о руку тёр висок
И рисовал наброски на извёстке.
Всё оживало под его рукой
Роденовской, мозолистой, мужской.
Он вылепил меня из ничего,
Из липкой вязкой жижи под ногами,
И я прощала выходки его:
Попробуйте дружить и жить с богами.
Я мужественно обжига ждала,
Училась ремеслу, умнела,
И, как себя, вела его дела.
Но в муфельном огне окаменела
И стала не нужна ему такой.
Он вышвырнул меня из мастерской.
Распался замкнутый гончарный круг,
А я весьма изысканной деталью
Музейных экспозиций стала вдруг,
Сама себя покрывшая эмалью.
Через двенадцать лет, за океаном,
Мне рассказали, что, взорвавшись, печь
Сожгла учителя. Ожогам, ранам
Числа не счесть. Чтоб с честью в землю лечь,
Глотай обид горчащую таблетку.
Из божеских, из обожжённых рук
Поймай спасательный гончарный круг...
Вращай его, как русскую рулетку.
Рождественское послание к ангелам
1.
Мой ангел, я тебя любила –
И потому не родила.
Слащаво тает пастила
В слюнявой полости дебила.
Он походя плюет мне в душу,
Потом уходит на носках,
Чтоб ангел, сизый от удушья,
Зашёлся на моих руках.
2.
Но бывает ещё больней:
Жмут жгуты до сизых полосок –
Это зверем взревел во мне
Недоскрёбаный недоносок.
Он породой не вышел в знать.
Смою с рыльца пушок пыльцы,
Раз его не желали знать
Все родные его отцы.
И не выросло ничего
На бифштекса кровящей ране.
Это я кромсаю его
В разухабистом ресторане,
Где ухой от заморских тун
Шатко выстелен пол пологий.
Околеет совесть-шатун
Вдалеке от пустой берлоги.
3.
Мой ангел сизый, голубь сизый,
почтовый... скорый... электричка,
ведь у тебя была сестричка:
горячий ком кровавой слизи...
4.
Мой голубь сизый, почтовый, скорый
Глядит на землю небесным взором,
Перелетая державу ту,
Где Волга впадает в кому и нищету,
А в Каспийское (о чём не писал Расин)
Закачивают керосин.
5.
Смотрит сизокрылый мой
Из-за облака домой:
Сквозь протёкший потолок
Видит клок семейных склок.
Видит маму, видит папу,
Видит: кошка лижет лапу.
Это значит: будут гости
Веселей, чем на погосте.
Это – пойло, это – жрачка,
Это – винт, а тут – заначка.
Это вовсе не гестапо
Убивает маму с папой.
P.S.
Я кружусь в танце,
в большом хороводе
со своими нерождёнными детьми...
Федра
Всё, кто не видел знаменитой Федры,
идите и смотрите, как старуха
средь грязной сцены коммунальной кухни
в соседский чайник подсыпает соль,
большим бельмом кося под примадонну
и героиню довоенной драмы –
пока венецианскую бауту
на пыльных антресолях травит моль...
А Ипполит расстрелян на рассвете
колючего, как проволока, утра:
он списка кораблей до половины
не дочитал... не помнит... не слыхал...
И он не видел знаменитой Федры,
и он не знал, как Федра знаменита
за толщей закулисного дознанья,
где ослепляет ламповый накал.
В тот год воронья шуба поседела
в удушливом, как память, коридоре,
где очередь длинней, чем жизнь Сивиллы,
не предсказавшей прошлое назад.
К ней прежде тоже гости приходили
на светлый праздник, заполночь, под утро,
без стука, без звонка, – и вышибали
резных дверей классический фасад
подкованной кирзой... А на паркете
бледнели лица редких фотографий
из переписки легендарных дам.
Все умерли: и Анна, и Марина,
и друг их жизни Ося Мандельштам –
все умерли. Апофеоз Расина.
Финальный хор. Не пенье – отпеванье
из панихид по стареньким знакомым,
которые в урочищах Сибири валили кедр...
Вдвоём и допоём
под вечный вой служебных волкодавов
про вычурный чубук в зубах у вохры...
В чужбинном многоярусном вокзале
Расин усоп на празднестве своём.
Он не увидел знаменитой Федру, –
зато она его в гробу видала
в его парадном маршальском мундире
с наградами, покрывшими живот.
Всем, кто не видел знаменитой Федры,
прослушать лекцию на том вокзале,
где Федра только тем и знаменита,
что всех и всё всегда переживёт...
* * *
Я просто иду домой
По улице неродной,
По городу неродному
К такому чужому дому,
К родному чужому мужу,
Который небрит, простужен
И ждёт из другой страны
Письма от своей жены.
Я просто иду с работы,
Минуя большие лужи,
Уже прохудились боты,
И нужно готовить ужин
Больному чужому мужу,
Который устал от кашля,
Которому стало хуже,
Kоторому тоже страшно.
Жизнь собачья
1.
Все двери давно закрыты,
Двуногие спят в тепле,
Дворняга по кличке Рита
Прижалась к чужой земле.
Ни шороха и ни звука...
И думает вслух она:
«Бездомная, злая сука,
Не вой на меня, луна!»
2.
Воспоминание, как светлячок из мрака:
У нас была своя «Бродячая собака»,
И мы в ней сами – суками и псами,
На декаданс не сдавшими экзамен.
Где вы теперь, Паллады, Саломеи,
Не от добра искавшие добра?
Но веку не хватило серебра,
А потому, и сравнивать не смею...
У нас была своя бродячая собака –
Теперь её руно у мусорного бака
Для черновых, напрасных вариантов.
И это наш приют комедиантов.
3.
Отрублен хвост, виляющий собакой:
Созвездье Гончих Псов скулит над баком
С давно прокисшим мусорным исходом,
Почёсывая парши мимоходом.
Собачьи боги воют на луну
По-волчьи... В долгом вое утону,
Что та Муму в своей собачьей смерти,
Пока не поберут собачьи черти.
Мой ангел на коротком поводке,
От мёрзлой конуры невдалеке
Рычит и щерится клыкастой пастью
Обгладывая мозговое счастье.
И только тёплый маленький комок –
Мой ласковый единственный щенок –
Без задних дрыхнет у меня под брюхом:
Ни веком не ведёт, ни ухом.
Мама и папа
Мой папа в середине прошлого века
был похож на Грегори Пэка,
в «Римских каникулах», только седой
от сиротской участи тяжкой.
Мама, когда была молодой,
на его фоне казалась дворняжкой
женского вида homo.
Она была стервой:
уходила к другому –
в году не помню каком,
никогда не мирилась первой
и держала папу под каблуком,
а я всегда удивлялась:
как ей это так удавалось?
В шкафу их спальни – в нише дубовой
был скрыт от меня невидимый скелет,
и мне никогда не понять, бестолковой, –
как они прожили вместе полсотни лет?
Так, составляя одноголосый дуэт
и деля фекалии жизни пополам,
они постепенно сошли на нет,
превращаясь в старческий хлам,
и стали похожи на сморщенных обезьян,
у которых внешность сплошной изъян,
а внутренности насквозь прогнили...
их внутрений мир – под слоем пыли.
Папа был тих, уступчив и скромен,
мама ругалась, как торговка с «Привоза»...
Он лежит сейчас в операционной коме
в парах наркоза,
а она почти ослепла:
кота от пса не отличает,
но даже из своего пепла
рулит и жжёт... и права качает.
А я, их блудная дочь,
ничем не могу помочь.
© Рита Бальмина, 2006–2011.
© 45-я параллель, 2011.