Регина Соболева

Регина Соболева

Все стихи Регины Соболевой

Бог

 

Бог мне сегодня сказал, что его нет.

Он – атеист с две тыщи какого-то года.

Он в себя не верит. Говорит, что он – бред.

И добавляет: «Нет никакого Бога!»

Я на последние деньги купила ему еды.

Запаршивел, бедняга. Кожа да кожа, да кости.

Господь бомжует. Не стало б какой беды.

Пришлось пригласить несчастного в гости.

Он осмотрелся, уселся на пол, потребовал воды,

Напился, отёрся моим рукавом и лег вздремнуть.

Я сидела возле и боялась его разбудить.

Не ляпнуть бы при боге этакого чего-нибудь.

Когда он проснулся и сигаретку свою закурил,

Он сам ни с того ни с сего заговорил.

«Ты дура! – сказал и добавил. – Большая дура!».

Я согласилась с ним. И, успокоившись, заснула.

 

Волосы могил

 

А теперь она кажется мне прекрасными

нестриженными волосами могил…

У. Уитмен

 

Я собираю пепел и глажу волосы могил.

Ветер приносит запах мокрой травы,

Запах тех самых волос у могил,

Что я глажу, хотя не могу разглядеть воды.

И хочется смотреть на рябь бесконечно,

Слушать журчание, плескать в ответ.

 

Из чего растёте вы? Откуда произрастаете?

Как глубоко корнями зацепились вы за живое?

Вы растёте из живого, из сердца, раскрытого,

Как на операционном столе.

Вы – волосы бесконечных могил.

 

Вот на этом клочке земли умер пекарь

По дороге в свою пекарню.

Я стою сейчас здесь, на его могиле,

И радуюсь и ощущаю запах хлеба.

 

Чуть подальше умер и был похоронен нищий,

За неимением еды и того самого хлеба

Он умер, по случайности недалеко от пекаря.

Я сделаю шаг и постою и на его могиле,

Если не возражаете.

 

Ещё один шаг – и вот могила моей матери,

Которой я не помню. Она умерла, спасая меня от воды.

Но по случайности нелепой и человеческой

Я на девяносто процентов состою из той самой воды.

 

Шаг и тысячи шагов и любой из шагов –

Могила. Везде, куда ты не кинешь взор –

Кладбища. И мы сыновья и дочери мёртвого,

Не могущего быть мёртвым, ибо

Всё мёртвое в ту же секунду – живо.

 

И если скажут – встаньте, скиньте покровы травы.

Они встанут и окажутся плечом к плечу с нами,

Так плотно, что не сможем мы повернуть головы,

А я не смогу наклониться и погладить волосы могил.

 

Так разлепите веки без ресниц и кожи,

Раздвиньте покровы, которых нет,

Раздерите почву, встаньте рядом с нами,

Потому что кому ещё стоять рядом, как не вам.

 

Сегодня я собираю пепел и глажу землю

Раскрытой ладонью с удовольствием и болью.

Сегодня слушаю ветер и ищу глазами воду.

Сегодня вокруг меня мир, густо населённый.

Из каждого существа, из каждого камня

На меня глядят сотни людей и животных.

Всё живо вокруг, всё отражается и искрится,

И нет конца и начала нет тоже, и смерти нет,

И жизни, и тебя и меня. Никого.

Только волосы могил, что так мягки и так призывны,

Только руки земли, что тянутся к солнцу и опадают назад.

Только улыбки текущей куда-то воды.

Только мой голос о нечёсаных волосах могил.

 

 

* * *

 

все равно, что родиться в питере и умереть в монтре.

не в бобруйске, кинешме, устюге и шарье.

там где небо серое, петропавловка ржавое острие

упирает в иллизиум литературных аллюзий, где

старые боги хмурятся, топчут топь мостовой,

обсуждают планы новой голландии, русское достоянье.

впрочем родиться в питере может босяк любой.

а помереть в гельвеции в кварцевом тусклом сиянье,

сможет ли каждый первый, хотя бы седьмой-восьмой?

 

меж альпами, роной, малым озером и большим,

тепло, солнечно, скучно, и бабочки куклятся от тоски.

да и что в самом деле плохого в тёмных улицах кинешмы? -

думает, бумагу комкая, и потирает седеющие виски.

от кинешмы до решмы глазами докинешь ли? – смеётся. –

да обоймёшь руками, укутаешь пажитями и лугами?

холодное чёрное солнце на мягком но дне колодца

взорвётся и уничтожится чьими тогда богами?

так умершему в монтре в могиле никак неймётся…

 

так борзописцу безродному сгинуть нельзя покойно:

бойся, крутись-вертись, и думать не смей разлагаться

в рыхлом суглинке ивановской, чтобы суметь невольно

и в этом нехитром деле выказать некую грацию.

все равно что родиться, вырасти и родину потерять.

все потерять навеки и не найти ни боли, пути и места,

ни озера, ни реки и ни клочка земли, которую не обнять,

не обозреть и с собой не вывезти. да из какого теста

в итоге себя собрать, вылепить? словами какими лгать?

 

да на любом языке, приятель, можно родину потерять.

 

Ганс и Гретель

 

Откуси от хлебного неба кусочек.

Сочный.

Из этих крошечных строчек.

Из этих хлебных корочек

Вырви несколько крошек

И насыпь на все семь дорожек

Из лесу,

Из густого,

Тёмного,

Чтобы помнить дорогу до города.

Не заплутать в тех местах,

Где небушко,

Будто краешек чёрного хлебушка,

Что в подол завернула матушка

Со слезами, в кармашке твоём

Спрятанными.

Невероятно, но

На каждый шаг твой –

Крошка и капля горькая.

Крошки птицы склюют,

От воды будет соль. И только.

Сладкими станут домики

Ведьм и всякой подобной нечисти.

Добровольные

Карамельные пленники,

Разрешите от хлеба вашего откусить.

 


Поэтическая викторина

Ещё не родившийся

 

Он – такой молодой.

Он ещё не родился даже.

Он носит руки с собою

И ходит повсюду ногами.

Кажется, что он всегда

Остаётся с нами

Своими словами,

Всей своей головою.

Такой молодой,

Имени не имеющий

И названий.

Становящийся в драках

Как раз меж нами.

Он знает

Каждого из прошедших

Мир до его половины.

Ему бывает неимоверно стыдно.

Думает, что во всём

Его нерожденье повинно.

Когда он поёт о родителях,

Рыбаках в деревне,

Вспоминается море

И вечер летний.

И в играх его

Так много недетской лени.

У него печальные песни.

У него весёлые песни

Только в те дни, когда

Есть приливы и луны –

По шесть на все континенты,

По одной на каждый полюс,

По нулю на экватор.

Голос

Его возвышается до созвездий

Девы и льва, прилёгшего

У коленей.

Он вспоминает то,

Чего не случалось,

Но что предстоит

На протяжении

Причитающихся ему

Поколений…

В рыбацкой деревне

У самой кромки моря.

Мудрость не родившегося

И его горе.

 

* * *

 

За камень любой в итоге не ответственен ли песок?

Так море впадает в реки, и солнце с запада на восток

Вразвалочку семенит, чаплиновский бродяга.

Что нашей морской крупе беда или передряга?

Цунами, потоп, война, ход времени, смена партий?

Лежит себе, в пыль мельчает, мечтает о новом старте:

Легко по песку пройдёт, скользнёт по седому камню,

Над морем влетит в поток иль врежется дюрасталью,

Погибнет, окаменеет, рассыплется на песок…

Можно из вечности выделить какой-никакой часок.

Но твёрдо определено: живое всегда умрёт,

Потом какой бы то ни было бог сплюнет и разотрёт.

А снова из пыли в камень, из камня в живой огонь

Отметаморфозит какая сила, древнегреческая хтонь?

Мне бы хотелось верить: песчинке моей свезло.

Наверное, не придётся носить шпонированный камзол,

Уворачиваться, пререкаться, одалживаться и терпеть.

И хорошо, что пришлось пусть не однажды, но умереть.

Сможем ли возродиться, мне в общем-то всё равно.

И песок под ногами смирился окончательно и давно.

Со временем каждый также, в молекулы раздробясь,

Рассеется слабым сигналом под бесприёмную радиосвязь.

Ну нету реципиента! Ищи до конца времён!

А я включу на компе дораму, заваривая рамён.

 

* * *

 

каждый из нас умеет в дизайн, редактуру, вёрстку.

каждый книжное поле вспахал поперёк и вдосталь.

написал, сам себя отругал, отгранил и в оттиск.

все хвосты обрезал, выбросил, но оставил хвостик.

 

обрубочком и виляешь, смешной абрикосный мопс...

нос облизнёшь, мечтаешь, как отрастает хвост,

чтобы опять отрезать – породный стандарт такой.

но что же, глупыш, скучаешь за всякой тогда строкой?

 

так и влачишь, трясёшься: ни похвастаться ни отнять,

ведь все ещё можно хоть как-то и чем-то вилять.

скулить пока тоже можно, а гавкать не смей, дружок.

и если хорошим будешь, с полки возьми пирожок.

 

каждый из нас умеет аз-буки-веди-глаголи-добро

до самой последней корявой ижицы (если не повезло).

да только не помогает ни знание ни мастерство.

какой-то фигни не всыпали в многострадальный раствор.

 

может, воды не хватает, глины, извести или песка.

но главной идеи на каждого хватит. тоска. тоска.

 

Любовь

 

в кармане куртки – ключи и жвачка,

а мимо – машины, прохожие, плееры…

сигареты куплю в ларьке… на пачке

чьи-то стихи наклеены

 

на остановке, завёрнутый в нашу газету,

валяется очень хороший повешенный –

достану из пачки уже горящую сигарету,

и стану бешеной

 

по курку на каждую пару глаз,

пистолет для каждого указательного –

я ненавижу, я обожаю вас

бессознательно

 

выну руку из тёплого левого верхнего,

а в ней – парабеллум в ржавчине…

смазанный – выходи, приехали,

расплатись за меня… мои истрачены…

 

ты и ты… каждый помечен мной

умри, мой добрый любимый встречный

я ненавижу тебя! я обожаю! боль

больше не будет вечной

 

* * *

 

Мандариновая кожура тихонько катится по ковру.

Сквозняк забавляется обёртками от конфет.

Все окна и двери открыты. В такую густую жару

Не мягок и нежен разбойничий солнечный свет.

 

Птицы полет не лёгок, не прям, не изящен.

Взмах крыльев тревожит совсем не хрустальную даль,

Но масло и молоко, клубок запутанной пряжи,

Медово-тягучее марево, сладкую вязкую хмарь.

 

И кажется, что и время плавится так печально

И медленно и с ленцою, отмахиваясь от мух.

Ему как и всякой твари предрешено изначально

Истечь, испариться и испустить свой дух.

 

И только зверёк нелепый бежит по большому древу,

Обхватом с Дхаулагири. И вверх он и вниз несётся,

Из норки у самой кроны к корням, потом снова к небу,

И что ему хмарь и пекло, жара и жёсткое солнце?

 

Ведь не умрёт бельчонок, пока не падут Гималаи,

Пока бронзовый Будда в По Линь не качнёт головой.

Так что ему остаётся? Проделывать путь недальний,

Носиться по иггдрасилю мандариновой кожурой.

 

 

Мария с ребёнком

 

Мария с ребёнком

от туристической группы отстали.

Мария глядела на шпили

Готических замков.

Её дитя плакало и просило

Его на руки поднять,

Повыше,

К каменным ангелам

И столбам.

Сновали бледные люди

В шортах с крыльями за плечами.

Жёлто-оранжево-красно-зелёным

Расписана площадь

Какого-то там восстанья.

За решётчатыми воротами

Усыпала тайна

Монашеских подземелий

С мумифицированными

Святыми и богатыми купцами.

Мария с ребёнком сели

На брусчатую землю.

Мария смотрела в цветные окна

Закрытых наглухо зданий.

Её дитя плакало и повторяло

За матерью суммы названий

Дикого страшного места

Во глубине Италии.

Ватикан изобретал тиары,

Папские буллы,

Епископские владенья,

Аббатов,

Монастырские садики,

Огороды, библиотеки,

Приходы при школах

И сами воскресные школы.

Мария на площади тихо сидела,

Смотрела на встрёпанные

Кудряшки сына.

И уходить не хотела.

И мысленно бога молила,

Просила…

Глядела мимо

Проходящих ангелов

С камерами на красных шеях.

Мария сочиняла прошение

К Римскому Папе

О всех возможных лишениях,

Испытываемых горгульей

На возвышении

В холод и дождь.

Маленький сын Марии

Сидел тихо у ног матери.

И внимательно

Слушал хор ангелов

В сандалиях,

На носки одетыми.

Итальянское лето

Кончалось автобусом,

Подъехавшем

Прямо к портикам.

Мария одёрнула на сыне

Хлопчатобумажные шортики

И в последний раз воззрилась

На чудо европейской готики.

Её дитя удивленно

Внимало сиянью воды

В фонтане.

Тихим латинским

Vale

Прощалась его матерь

С безвоздушным пространством

Италии.

Мария с ребёнком

От туристической группы отстали

Ровно на полчаса.

За это время

На площади всемирного

Восстанья, потопа, гибели

Приключились

Святого взгляда

Разные чудеса.

 

Мыши

 

Под одним одеялом,

Под одною крышей,

Под одним небом…

Две мышки

С оторванными хвостами

В порядке бреда.

В беспорядке эмоций

И хвалённых чувств

Выгрызают в одеяльном центре

Дверь в космос.

Вкус

У этого хлопка – сырный.

Слышите довольный писк мышиный?

Очень приятно рваться

Из одеяльного плена

Сырных хлопчатых нитей.

Мыши:

– Рады стараться.

Я:

– Смирно, вольно, отменно.

Кто-то:

– Милая, да вы чушь говорите.

А я чушь несу

В решете и сите.

Её мне в руки дали

И сказали:

Несите!

Это легче чем две сумки

Продуктов…

Ну сыра там всякого,

Концентрированного супа…

Так что в обеих руках,

Как каравай с солью.

Чтобы в руки мне больше

Никто ничего не совал.

С меня довольно.

А мыши?

Прогрызли дырку

В серединке.

И разбежались.

Больше – 

Ни под одеялом,

Ни под одною крышей,

Но под одним небом.

Пойди отыщи их

Из тыщи и тысячи тыщ

Таких же.

 

На мосту у реки

 

Милая крошка

Сдувает с ладошки крошки

Птичкам,

Швейцарским лётчикам,

Которым всё равно

На что именно гадить.

Я бы хотела погладить

Того утёнка,

Который этакой осенью

Вылупился из яйца.

Хотелось бы посмотреть на мать его

И отца.

И выскрести до конца

Из кармана пальто

Все зернышки.

Голуби, ощетинив перышки,

На ветках как яблоки,

Сгнившие серым-серым

Небушком.

Им тоже – хлебушка.

У перилл подростки.

Один из них кажется

Слишком взрослым.

У второго в глазах тоска.

Третий крутит пальцем у виска

И показывает на меня.

Я остаюсь серьёзной.

Мальчики рожи показывают реке.

У каждого по перчатке

На каждой руке.

Мои руки вымазаны

Сладкой

Шоколадкой.

Мне шесть лет,

И я в психологическом тупике.

Можно ли на людях

Облизывать пальцы на левой руке?

На правой – конечно, можно.

Особенно если

Испачкался мороженным

И идёшь на каникулах

Погулять к реке.

 

Обязанности

 

Радостно на душе по-детски.

На мне сарафан из маминой занавески,

Красные бантики и сандальки.

И день такой летний, маленький, жаркий.

Бровки в поту, и носочки слетают.

Я – в незнакомом городе никого не знаю.

Знаю, что надо суп съедать до конца,

Уважать и слушаться мать и отца,

Не обижать братика,

Не играть в солдатики.

Кукол укладывать спать.

На улице не бегать, не прятаться, не орать.

Загибаю на правой ручке пальцы.

Учусь считать. А ещё мне нельзя драться.

И бережно обращаться с ранцем,

Который больше меня. Заканчиваются пальцы.

 

Но не заканчиваются мои обязанности...

 

* * *

 

Осторожно двери открывались.

Медленно скрипели и ползли.

Говорят такая эта гадость:

Сколько бы в лабаз ни завезли,

Половину мыши растащили,

Половину плесень извела,

И бомжам остатки на могиле.

Осторожно дверь сипит в пазах.

Открываем и идём куда-то.

Отчего бы в общем не пойти?

Ведь туман – густая стекловата,

Перманентный казуальный стиль,

Под который прячемся, но вряд ли

Этим горечь можно притупить.

Так пока играешь и не крякнул,

Рано падать в негустую сыть,

Отползать в кусточки и свирепо

Из кустов, оцепенев, молчать.

Да уже зима, никак не лето –

И гола в тумане мёрзлом падь,

Как моя мечта, как череп древний,

(Вот кому все двери разнесло).

Не со зла и не от пошлой лени

Нам теперь не удержать лицо.

Так закрой же осторожно двери,

Пусть они помрут от мук во рже.

Ощипаем с этой птицы перья,

И – на холодец, на бланманже…

 

Звери, люди добрые, мы – звери.

Гадко, что и загнаны уже.

 

Подружки

 

Детство моё, запечённое в кровяную корочку на коленке…

Я дарила игрушки свои подружке Ленке.

А потом мы писали друг другу письма

Из Вологды в Уренгой… из Уренгоя… мысли

Утекали в пруды, поросшие бурой ряской.

Мы купались в них из-за пиявок с опаской.

А потом на перегонки с ветерком да с горки.

А лопух, тысячелистник и подорожник горькие.

И с разбитых коленок смывая водой из лужи

Пыль и травинки, мы точно знали, что дружим.

 

Сегодня Лена зашла ко мне на минутку.

Минуты этой хватила на «как дела?» и шутку.

Я отдала ей книгу. Она сказала: «Спасибо!».

Это дружба, либо приятельство, либо знакомство, либо…

Я не знаю, куда подевались дворовые игры:

«Птички на дереве», «прятки», «козлик, прыгни»…

Мы, как хитрые лисы, разбежались по норкам в горках,

С которых, как зайчики, катались столько,

Что краснели лица и синели губы, немели пальцы…

Мы не друзья друг другу. Мы – самозванцы.

 

* * *

 

Понедельничный вечер, люди плавают брасом

В морёном мареве. Пахнет вяленным пеленгасом.

Море колышется где-то давно фрагментарно,

Покадрово, глупо и дёргано – рыбное трепыханье.

Не город, а баня парная, но точно знаю одно:

Плавать здесь можно полуживой и больной,

Блёклой и вялой, смущённой, распотрошённой.

Здесь хорошо, буднично, смурно, офшорно.

Покойно и тухло пахнет синие-зелёной печалью,

Шепчущей радость, дарующей даль за далью,

Вечность за вечностью с щепоточкой шелухи.

Рыбы живой прыгучей достаточно для ухи.

Чем выше хвосты вздымаем, забавнее рыбарям.

Вода ещё не вскипает. Варимся? Скажешь прям.

Придумай чего получше и радостней пропляши.

А если болит, и душно, так это же для души.

Дыши, набирайся соли, провяливайся, не спеша.

Не мы это, жизнь, ребята. Не правда ли, хороша?

 

 

* * *

 

Потом это станет мусором, яичною скорлупой.

Всё, что казалось важным, сползёт, обнажая клети.

Остатки несладкие: кальций, зубные пломбы.

Вместо глубокого синего – глубокие чёрные. Эти

Расщелины, пропасти, омуты величиной с палец

Жуть как огромны, лежат на задворках дома,

Где холодно и темно, до костей пробирает марец.

Ёжишься и дрожишь и ждёшь предвесеннего грома,

Которого не бывает, как не бывает счастья…

В комоде веретено, но не училась прясть я.

И кружева не плела, хоть наплела довольно.

Все становилось мусором, все рассыпалось болью.

Вот покатилась боль, часть настоящей боли,

В избе по углам валяется, не вымести не унять,

Заученная константа, часть вколоченной роли,

Спросишь: за что? Молчит и молчит вдругорядь.

И снова потом молчит, хотя никому нет дела.

Бессмысленное упорство, храбрейшая ерунда.

Она разошлась когда-то и стала белее мела

И в мел превратилась после. И мел этот навсегда.

И что мне теперь в том меле, древнее, чем аммониты,

Что вечно плывут куда-то в породах известняка?

Ведь тёмные бездны боли в клетях сырых позабыты.

А мы будем летом спать там. Не верите? Наверняка.

 

* * *

 

провидению слепоглухонемому благодаря

ходила сегодня от фонаря и до фонаря

переступала нежно с пяточки на носок

внутренне готовилась совершить бросок

в чёрную темень к трещинам ямам лужам

а потом отвлекалась на то как снежинки кружат

в плотном свечении оранжевого фонаря

на то воля вышняя и провидению благодаря

говоря откровенно так никуда не пришла

 

до сих пор обхожу закутки злачняки проулки

седьмою дорогой не дышу потому что гулко

отражается от копчёных стен непроглядный страх

это птичник пьяный навсегда отпускает птах

на все стороны к чёрту и они охренев летят

ну а я накидаю петель и закончу проклятый ряд

обойдя мрак и мглу фонарь обойму руками

ну а кто в темноте скрежещет стёртыми зубами

мне всегда казались непревзойдёнными дураками

 

врать не буду хотелось дурною стать

и руками махать и орать поминая мать

может вломить кому может удрать в закат

может свалиться в яму себя завернуть в плакат

выразить однозначно политическую позицию

заиметь веру в будущее завышенную амбицию

возгореться праведным гневом пассионарно всрать

всю эту жизнь сжечь паспорт одежду кровать

с нажимом крупными буквами записать в тетрадь

 

но провидению слепоглухонемому благодаря

я в порядке честно и от фонаря до фонаря

чётенько двигаюсь в заданном направлении

отвердеваю процветая в благообразном успении

говорят это нормально быть слабым унылым собой

только вот думаю постоянно... на кой

 

Точка

 

Это и есть единственно верная

Точка зрения –

Точка чёрная на белом полотне

Вселенной.

Воплощенное всё

В одном маленьком лабиринте…

Возьмите план со стола

И на полу раскиньте.

Выпейте из него

Пунктиров и стрелок тесто.

И я стану картой –

Пути неизвестного вместо.

От пальчика указательного

До впадинки на животе.

Это я вам показываю

Вселенная зарождается где.

Где любимого бога семя

Обволакивает пылинку.

А потом только – бог Время.

А потом только – бог Льдинка.

И вспыхивает огнём

Льда раскрытого тело.

Ты знаешь, куда смотреть.

Ты знаешь, что надо делать.

Это и есть единственно верная

Точка зрения –

Точка чёрная на белом полотне

Постели.

 

Тюрьма

 

Когда-нибудь выпьешь и вспомнишь эту тюрьму.

Она тебя вспомнит у последнего поезда

На Колыму.

В нём пахнет раскормленной печкой в плену

У холодного климата. Поезд на Колыму.

Мне рассказывал дядя, как возили людей на задворки

Вселенной, истины, совести, мира, страны. На полках

По три человека до самого потолка.

В вагон уместить – два с половиной полка.

Мой дед, когда выпивал, вспоминал институт МВД

По-теперешнему. Раньше бывало: «Хорошо – не бордель».

Бабушка на диване с тарелкой клубники спелой

Рассказывала о самом вкусном военном хлебе.

Папа спасал людей из огня и пахнул всегда костром

И никогда не рассказывал мне об этом. Всегда молчал о том,

Как человеческим мясом, жаренным над огнём,

Был заполнен каждый полуистлевший дом.

Мама моя не вспомнит меня, а я не помню её.

Хоть упейся, нажрись, забудься пьяненьким сном.

Нет памяти – нет человека. Я не рождалась на свет.

Делайте вид, что меня просто-напросто нет.

Когда-нибудь выпьешь и вспомнишь эту тюрьму.

Большую Россию, непонятную никому.

В ней леса будто степи, озера – моря, а реки

Песни поют и с каждым болтают как человеки.

В ней клеток на каждую клетку любого тела.

Страна кристаллических решёток графита и мела.

Чуть-чуть и – алмаз. Чуть-чуть – и степная воля.

Как в автобусе, и непременно – стоя.

 

* * *

 

это пахнет нагретой на солнце пылью,

значит, я дома, в кровати, значит, все хорошо.

окна открыты, светло, колышутся занавески.

может быть, ночью дождь несильный прошёл.

не встану – и не узнаю, но пахнет солнечной пылью,

летом мохнатым пахнет, персиками в меду.

так что сегодня, как водится, надо потратить силы

только на то, чтоб не попасть в беду:

не разозлить соседку с красными волосами,

не наступить на лапку полуброшеному коту,

ногу не подвернуть, не изойти слезами,

потому что, черт его знает, да – потому.

день этот должен храниться в Париже, в Севре

на мраморном пьедестале под колпаком из стекла.

пусть все начнётся солнцем, танцующей летней пылью,

закончится кружкой топлёного молока.

 

* * *

 

это совсем не артхаусное кино, не большая литература:

не всякая тварь богоподобна, не всё обладает смыслом.

побеждать – не наука, штык полудурок, и пуля не дура.

и кассира зовут королём ободритов сиречь гостомыслом.

и бабочка в кактусах, божья коровка в мусорном ведре

спят как младенцы. дождливо и лиственно в декабре.

и под ногами маклюра подавленная разбухает в кашу.

во сне не бывает скучно, наяву не бывает страшно.

 

это вам не большая литература, не артхаусное кино.

режиссёру на сандансе не обломится, писателю вовсе в петлю

хоть с головой, хоть с ногами, а в общем не всё ли равно...

как бы ни распинался эйнштейн, но мир вокруг не замедлен

относительностью страдания и операторским мастерством.

не наложен фильтр соцсеточный – рапидно-сепийный облом.

не красивенько в кадре, в строке, и даже совсем не красиво.

жизнь живая искусству пожившему говорит: подержи моё пиво!

 

каждому в морду кулак пролетарский суёт с оттопыренным пальцем.

рядом с нею, волчарой мохнатой, мы – серые куцые зайцы.

дождь за окном выстукивает: лошары. хлюпает, соглашаясь, маклюра.

но это не авторское кино. отвечаю. не большая литература.

 

город Вологда – улица Чехова

 

на улице драматурга Чехова

без пенсне, без сюртуков и бричек

я стояла, почти голая, и ловила птичек.

такая вся лёгкая на улице в честь великого драматурга.

 

бегала за голубями, называла их мясом

и после каждой неудачи начинала смеяться.

такая вся насмерть прозрачная на улице живого писателя.

 

вот на этой улице профессора медицины,

а может, простого доктора со стетоскопом старинным

такая вся глупая ловила себе на обед

голубиного сокола.

на улице умного дяди Чехова.

 

на улице драматурга Чехова

было тихо, но почему-то весело.

без пенсне, ридикюлей и томиков Пушкина,

как на какой-нибудь Пролетарской улице.

 

дорогой Антон Павлович, будь умницей,

уговори рогатого тебя отпустить на часок

и на твоим именем зачем-то названную улицу

подойди почитать из раннего…

 

на улице драматурга Чехова

без Чехова, Кюхельбекера и Ланского

я уже совсем, можно сказать, готова

расплакаться, потому что – где же Чехов?