Регина Соболева

Регина Соболева

Сим-Сим № 30 (162) от 21 октября 2010 года

Под одним небом

 

 
Тюрьма
 
Когда-нибудь выпьешь и вспомнишь эту тюрьму.
Она тебя вспомнит у последнего поезда
На Колыму.
В нём пахнет раскормленной печкой в плену
У холодного климата. Поезд на Колыму.
Мне рассказывал дядя, как возили людей на задворки
Вселенной, истины, совести, мира, страны. На полках
По три человека до самого потолка.
В вагон уместить – два с половиной полка.
Мой дед, когда выпивал, вспоминал институт МВД
По-теперешнему. Раньше бывало: «Хорошо – не бордель».
Бабушка на диване с тарелкой клубники спелой
Рассказывала о самом вкусном военном хлебе.
Папа спасал людей из огня и пахнул всегда костром
И никогда не рассказывал мне об этом. Всегда молчал о том,
Как человеческим мясом, жаренным над огнём,
Был заполнен каждый полуистлевший дом.
Мама моя не вспомнит меня, а я не помню её.
Хоть упейся, нажрись, забудься пьяненьким сном.
Нет памяти – нет человека. Я не рождалась на свет.
Делайте вид, что меня просто-напросто нет.
Когда-нибудь выпьешь и вспомнишь эту тюрьму.
Большую Россию, непонятную никому.
В ней леса будто степи, озера – моря, а реки
Песни поют и с каждым болтают как человеки.
В ней клеток на каждую клетку любого тела.
Страна кристаллических решёток графита и мела.
Чуть-чуть и – алмаз. Чуть-чуть – и степная воля.
Как в автобусе, и непременно – стоя.
 
Бог
 
Бог мне сегодня сказал, что его нет.
Он – атеист с две тыщи какого-то года.
Он в себя не верит. Говорит, что он – бред.
И добавляет: «Нет никакого Бога!»
Я на последние деньги купила ему еды.
Запаршивел, бедняга. Кожа да кожа, да кости.
Господь бомжует. Не стало б какой беды.
Пришлось пригласить несчастного в гости.
Он осмотрелся, уселся на пол, потребовал воды,
Напился, отёрся моим рукавом и лег вздремнуть.
Я сидела возле и боялась его разбудить.
Не ляпнуть бы при боге этакого чего-нибудь.
Когда он проснулся и сигаретку свою закурил,
Он сам ни с того ни с сего заговорил.
«Ты дура! – сказал и добавил. – Большая дура!».
Я согласилась с ним. И, успокоившись, заснула.
 
Ганс и Гретель
 
Откуси от хлебного неба кусочек.
Сочный.
Из этих крошечных строчек.
Из этих хлебных корочек
Вырви несколько крошек
И насыпь на все семь дорожек
Из лесу,
Из густого,
Тёмного,
Чтобы помнить дорогу до города.
Не заплутать в тех местах,
Где небушко,
Будто краешек чёрного хлебушка,
Что в подол завернула матушка
Со слезами, в кармашке твоём
Спрятанными.
Невероятно, но
На каждый шаг твой –
Крошка и капля горькая.
Крошки птицы склюют,
От воды будет соль. И только.
Сладкими станут домики
Ведьм и всякой подобной нечисти.
Добровольные
Карамельные пленники,
Разрешите от хлеба вашего откусить.
 
Точка
 
Это и есть единственно верная
Точка зрения –
Точка чёрная на белом полотне
Вселенной.
Воплощенное всё
В одном маленьком лабиринте…
Возьмите план со стола
И на полу раскиньте.
Выпейте из него
Пунктиров и стрелок тесто.
И я стану картой –
Пути неизвестного вместо.
От пальчика указательного
До впадинки на животе.
Это я вам показываю
Вселенная зарождается где.
Где любимого бога семя
Обволакивает пылинку.
А потом только – бог Время.
А потом только – бог Льдинка.
И вспыхивает огнём
Льда раскрытого тело.
Ты знаешь, куда смотреть.
Ты знаешь, что надо делать.
Это и есть единственно верная
Точка зрения –
Точка чёрная на белом полотне
Постели.
 
город Вологда – улица Чехова
 
на улице драматурга Чехова
без пенсне, без сюртуков и бричек
я стояла, почти голая, и ловила птичек.
такая вся лёгкая на улице в честь великого драматурга.
 
бегала за голубями, называла их мясом
и после каждой неудачи начинала смеяться.
такая вся насмерть прозрачная на улице живого писателя.
 
вот на этой улице профессора медицины,
а может, простого доктора со стетоскопом старинным
такая вся глупая ловила себе на обед
голубиного сокола.
на улице умного дяди Чехова.
 
на улице драматурга Чехова
было тихо, но почему-то весело.
без пенсне, ридикюлей и томиков Пушкина,
как на какой-нибудь Пролетарской улице.
 
дорогой Антон Павлович, будь умницей,
уговори рогатого тебя отпустить на часок
и на твоим именем зачем-то названную улицу
подойди почитать из раннего…
 
на улице драматурга Чехова
без Чехова, Кюхельбекера и Ланского
я уже совсем, можно сказать, готова
расплакаться, потому что – где же Чехов?
 
Мыши
 
Под одним одеялом,
Под одною крышей,
Под одним небом…
Две мышки
С оторванными хвостами
В порядке бреда.
В беспорядке эмоций
И хвалённых чувств
Выгрызают в одеяльном центре
Дверь в космос.
Вкус
У этого хлопка – сырный.
Слышите довольный писк мышиный?
Очень приятно рваться
Из одеяльного плена
Сырных хлопчатых нитей.
Мыши:
– Рады стараться.
Я:
– Смирно, вольно, отменно.
Кто-то:
– Милая, да вы чушь говорите.
А я чушь несу
В решете и сите.
Её мне в руки дали
И сказали:
Несите!
Это легче чем две сумки
Продуктов…
Ну сыра там всякого,
Концентрированного супа…
Так что в обеих руках,
Как каравай с солью.
Чтобы в руки мне больше
Никто ничего не совал.
С меня довольно.
А мыши?
Прогрызли дырку
В серединке.
И разбежались.
Больше – 
Ни под одеялом,
Ни под одною крышей,
Но под одним небом.
Пойди отыщи их
Из тыщи и тысячи тыщ
Таких же.
 
На мосту у реки
 
Милая крошка
Сдувает с ладошки крошки
Птичкам,
Швейцарским лётчикам,
Которым всё равно
На что именно гадить.
Я бы хотела погладить
Того утёнка,
Который этакой осенью
Вылупился из яйца.
Хотелось бы посмотреть на мать его
И отца.
И выскрести до конца
Из кармана пальто
Все зернышки.
Голуби, ощетинив перышки,
На ветках как яблоки,
Сгнившие серым-серым
Небушком.
Им тоже – хлебушка.
У перилл подростки.
Один из них кажется
Слишком взрослым.
У второго в глазах тоска.
Третий крутит пальцем у виска
И показывает на меня.
Я остаюсь серьёзной.
Мальчики рожи показывают реке.
У каждого по перчатке
На каждой руке.
Мои руки вымазаны
Сладкой
Шоколадкой.
Мне шесть лет,
И я в психологическом тупике.
Можно ли на людях
Облизывать пальцы на левой руке?
На правой – конечно, можно.
Особенно если
Испачкался мороженным
И идёшь на каникулах
Погулять к реке.
 
Подружки
 
Детство моё, запечённое в кровяную корочку на коленке…
Я дарила игрушки свои подружке Ленке.
А потом мы писали друг другу письма
Из Вологды в Уренгой… из Уренгоя… мысли
Утекали в пруды, поросшие бурой ряской.
Мы купались в них из-за пиявок с опаской.
А потом на перегонки с ветерком да с горки.
А лопух, тысячелистник и подорожник горькие.
И с разбитых коленок смывая водой из лужи
Пыль и травинки, мы точно знали, что дружим.
 
Сегодня Лена зашла ко мне на минутку.
Минуты этой хватила на «как дела?» и шутку.
Я отдала ей книгу. Она сказала: «Спасибо!».
Это дружба, либо приятельство, либо знакомство, либо…
Я не знаю, куда подевались дворовые игры:
«Птички на дереве», «прятки», «козлик, прыгни»…
Мы, как хитрые лисы, разбежались по норкам в горках,
С которых, как зайчики, катались столько,
Что краснели лица и синели губы, немели пальцы…
Мы не друзья друг другу. Мы – самозванцы.
 
Обязанности
 
Радостно на душе по-детски.
На мне сарафан из маминой занавески,
Красные бантики и сандальки.
И день такой летний, маленький, жаркий.
Бровки в поту, и носочки слетают.
Я – в незнакомом городе никого не знаю.
Знаю, что надо суп съедать до конца,
Уважать и слушаться мать и отца,
Не обижать братика,
Не играть в солдатики.
Кукол укладывать спать.
На улице не бегать, не прятаться, не орать.
Загибаю на правой ручке пальцы.
Учусь считать. А ещё мне нельзя драться.
И бережно обращаться с ранцем,
Который больше меня. Заканчиваются пальцы.
 
Но не заканчиваются мои обязанности...
 
Любовь
 
в кармане куртки – ключи и жвачка,
а мимо – машины, прохожие, плееры…
сигареты куплю в ларьке… на пачке
чьи-то стихи наклеены
 
на остановке, завёрнутый в нашу газету,
валяется очень хороший повешенный –
достану из пачки уже горящую сигарету,
и стану бешеной
 
по курку на каждую пару глаз,
пистолет для каждого указательного –
я ненавижу, я обожаю вас
бессознательно
 
выну руку из тёплого левого верхнего,
а в ней – парабеллум в ржавчине…
смазанный – выходи, приехали,
расплатись за меня… мои истрачены…
 
ты и ты… каждый помечен мной
умри, мой добрый любимый встречный
я ненавижу тебя! я обожаю! боль
больше не будет вечной
 
Волосы могил
 

А теперь она кажется мне прекрасными

нестриженными волосами могил…

У. Уитмен
 
Я собираю пепел и глажу волосы могил.
Ветер приносит запах мокрой травы,
Запах тех самых волос у могил,
Что я глажу, хотя не могу разглядеть воды.
И хочется смотреть на рябь бесконечно,
Слушать журчание, плескать в ответ.
 
Из чего растёте вы? Откуда произрастаете?
Как глубоко корнями зацепились вы за живое?
Вы растёте из живого, из сердца, раскрытого,
Как на операционном столе.
Вы – волосы бесконечных могил.
 
Вот на этом клочке земли умер пекарь
По дороге в свою пекарню.
Я стою сейчас здесь, на его могиле,
И радуюсь и ощущаю запах хлеба.
 
Чуть подальше умер и был похоронен нищий,
За неимением еды и того самого хлеба
Он умер, по случайности недалеко от пекаря.
Я сделаю шаг и постою и на его могиле,
Если не возражаете.
 
Ещё один шаг – и вот могила моей матери,
Которой я не помню. Она умерла, спасая меня от воды.
Но по случайности нелепой и человеческой
Я на девяносто процентов состою из той самой воды.
 
Шаг и тысячи шагов и любой из шагов –
Могила. Везде, куда ты не кинешь взор –
Кладбища. И мы сыновья и дочери мёртвого,
Не могущего быть мёртвым, ибо
Всё мёртвое в ту же секунду – живо.
 
И если скажут – встаньте, скиньте покровы травы.
Они встанут и окажутся плечом к плечу с нами,
Так плотно, что не сможем мы повернуть головы,
А я не смогу наклониться и погладить волосы могил.
 
Так разлепите веки без ресниц и кожи,
Раздвиньте покровы, которых нет,
Раздерите почву, встаньте рядом с нами,
Потому что кому ещё стоять рядом, как не вам.
 
Сегодня я собираю пепел и глажу землю
Раскрытой ладонью с удовольствием и болью.
Сегодня слушаю ветер и ищу глазами воду.
Сегодня вокруг меня мир, густо населённый.
Из каждого существа, из каждого камня
На меня глядят сотни людей и животных.
Всё живо вокруг, всё отражается и искрится,
И нет конца и начала нет тоже, и смерти нет,
И жизни, и тебя и меня. Никого.
Только волосы могил, что так мягки и так призывны,
Только руки земли, что тянутся к солнцу и опадают назад.
Только улыбки текущей куда-то воды.
Только мой голос о нечёсаных волосах могил.
 
Ещё не родившийся
 
Он – такой молодой.
Он ещё не родился даже.
Он носит руки с собою
И ходит повсюду ногами.
Кажется, что он всегда
Остаётся с нами
Своими словами,
Всей своей головою.
Такой молодой,
Имени не имеющий
И названий.
Становящийся в драках
Как раз меж нами.
Он знает
Каждого из прошедших
Мир до его половины.
Ему бывает неимоверно стыдно.
Думает, что во всём
Его нерожденье повинно.
Когда он поёт о родителях,
Рыбаках в деревне,
Вспоминается море
И вечер летний.
И в играх его
Так много недетской лени.
У него печальные песни.
У него весёлые песни
Только в те дни, когда
Есть приливы и луны –
По шесть на все континенты,
По одной на каждый полюс,
По нулю на экватор.
Голос
Его возвышается до созвездий
Девы и льва, прилёгшего
У коленей.
Он вспоминает то,
Чего не случалось,
Но что предстоит
На протяжении
Причитающихся ему
Поколений…
В рыбацкой деревне
У самой кромки моря.
Мудрость не родившегося
И его горе.
 
Мария с ребёнком
 
Мария с ребёнком
от туристической группы отстали.
Мария глядела на шпили
Готических замков.
Её дитя плакало и просило
Его на руки поднять,
Повыше,
К каменным ангелам
И столбам.
Сновали бледные люди
В шортах с крыльями за плечами.
Жёлто-оранжево-красно-зелёным
Расписана площадь
Какого-то там восстанья.
За решётчатыми воротами
Усыпала тайна
Монашеских подземелий
С мумифицированными
Святыми и богатыми купцами.
Мария с ребёнком сели
На брусчатую землю.
Мария смотрела в цветные окна
Закрытых наглухо зданий.
Её дитя плакало и повторяло
За матерью суммы названий
Дикого страшного места
Во глубине Италии.
Ватикан изобретал тиары,
Папские буллы,
Епископские владенья,
Аббатов,
Монастырские садики,
Огороды, библиотеки,
Приходы при школах
И сами воскресные школы.
Мария на площади тихо сидела,
Смотрела на встрёпанные
Кудряшки сына.
И уходить не хотела.
И мысленно бога молила,
Просила…
Глядела мимо
Проходящих ангелов
С камерами на красных шеях.
Мария сочиняла прошение
К Римскому Папе
О всех возможных лишениях,
Испытываемых горгульей
На возвышении
В холод и дождь.
Маленький сын Марии
Сидел тихо у ног матери.
И внимательно
Слушал хор ангелов
В сандалиях,
На носки одетыми.
Итальянское лето
Кончалось автобусом,
Подъехавшем
Прямо к портикам.
Мария одёрнула на сыне
Хлопчатобумажные шортики
И в последний раз воззрилась
На чудо европейской готики.
Её дитя удивленно
Внимало сиянью воды
В фонтане.
Тихим латинским
Vale
Прощалась его матерь
С безвоздушным пространством
Италии.
Мария с ребёнком
От туристической группы отстали
Ровно на полчаса.
За это время
На площади всемирного
Восстанья, потопа, гибели
Приключились
Святого взгляда
Разные чудеса.
 
© Регина Соболева, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2010.