Я напишу...
Помню, ведь помню, когда и как впервые сказала: – Я напишу.
Через день носила молоко соседям, и мне нравилось заходить в комнату, в которой как будто жила сирень – всегда встречал меня её запах.
Откуда-то они приехали, купили дом Масхута и жили. У меня маленький бидончик и радость. Споткнулась о крик мужа, который им и ногой отшвырнул дверь и ушёл, меня и не заметив.
Она стояла у окна.
Стояла, и казалось, что она досмотрела, как за окном сгорел её дом, всё сгорело. Повернулась ко мне, бежали, бежали слёзы по лицу и неожиданно, нелепо я сказала: «Я напишу про вас».
Всё объясню, за всё перед ней извинюсь, найду смысл этой её боли и ещё что-то я обещала ей, сказав: «Я напишу про вас», – и она улыбнулась.
Отчётливо помню этот день – он многое переиначил, он принёс страдания моим родителям и оставил чувство неизбывной вины перед ними – это история другая. Но тускло, дальне после этих слов засело – я должна.
Перед нашим деревом грушевым, которое собирались срубить, перед непонятными молитвами бабушки, солнечными лучами на вершинах гор, опухшими руками мамы – перед всем, что меня окликнуло – у меня долг.
Растерянно, самонадеянно, смешно. И на всю жизнь – вечная должница – а это ведь уже должность – вот что замечательно.
Я не написала о женщине, которая улыбнулась мне, отвернувшись от пламени...
Каждое лето приезжали к нам в село старик и старушка. Их прозвали кузнечиками. Она в белых носочках, в длинной белой юбке. Он – тоже в белом. Шли под руку. Тонкие, невесомые. У неё – зонтик белый в бабочках сиреневых, у него – трость.
Врезалось навсегда. Увижу что-нибудь чистое – ребёнок со щенком, роса на траве, простыни на ветру – он и она осторожно, медленно идут по нашей улице. Несут чистоту.
Чистота не как безгрешность, покой, вода. Она окружала их, как ограда плотная, и не приблизиться, не проникнуть к ним всему, что есть – нечистота. Однажды не приехали они. Второй раз я сказала себе – я напишу о них, и они вернутся. Не написала, они не вернулись.
Был третий, четвёртый, пятый…
Узнавание истин простых
Отец, однажды бросив взгляд на полки с книгами, сказал:
– Как вы живёте среди них? Ведь сколько крови, слёз, обмана невольного, бессильного, мучений разных в них. Только они, а вы ребёнка среди них кормите.
Была не согласна, но промолчала тогда.
Сегодня я думаю – откуда он мог знать первичный импульс творчества, знать, что без отчаяния, боли сильной, умения самообманываться, выбрасываться из реальности, без горестного прозрения при кратком возвращении в неё нет живого слова.
Когда писатель говорит, что ему не пишется, он этим признаётся – не живётся или очень хорошо живётся.
Инстинкт самосохранения перекрыл остальные, руки подняты, душа пуста, сонна, грелка резиновая всегда под рукой, и плохо, если не пишется, а человек пишет, пишет...
Но это совсем, совсем другое.
Это к прекрасному, обжигающему, утешающему, облучающему свету книги, в котором всегда есть немного и от самосожжения автора, отношения не имеет.
Как было не сказать...
Перед отъездом на чужбину, в неизвестность, в изгнание Кайсын Кулиев сумел добиться разрешения побывать в своём Чегеме. Его отговаривали, пытались помешать – был непреклонен. Было необходимо попрощаться с речкой своей, селом опустошённым, осквернённым злом, погладить скалу, запомнить камень, застывший перед сосной...
Позже он напишет:
...Уж право, лучше стыть в могиле,
чем знать, что нету ни души
в краю, где рождены вы были.
Знать – одно. Ему надо было увидеть и выдержать увиденное.
Не щадя свою душу, сжав зубы, ему надо было повторно окаменеть от вида домов с вырванными окнами, от крапивы в рост человеческий вокруг родного дома.
Увидел.
Ехали обратно молча. Два попутчика, его сопровождавшие, устали. От напряжения, безмолвия.
Не знали, какие слова говорить, как себя вести и не знали, что он их не видит.
Был один. На всей земле – один на один со своей болью.
Смотрел в окно.
Сквозь слабый, зыбкий туман увидел пасущееся стадо баранов на склоне и вскрикнул. От неожиданности, от радости, от боли. Безмятежность, покой, отдалённость этой картины от его состояния и напоминание о счастье бывшем, о детстве полоснули по сердцу.
Попросил остановить машину.
Увидел, как несутся в их сторону два огромных волкодава.
– Кайсын, ты куда, они разорвут тебя, остановись!
Не оглянулся. Вышел.
Что-то кричал пастух, размахивая палкой, кричали из машины попутчики перепуганные, он не слышал.
Шёл навстречу.
Разъярённые, огромные псы, перед которыми отступали волки, остановились как вкопанные в шаге от Кайсына. Что то знакомое было в этом незнакомом человеке, без страха, с любовью смотревшем на них.
– Ах, жарлы парийлерибиз, къалай турасыз бизсиз? – эти глухие, родные звуки, эти слова на балкарском языке опрокинули их навзничь и ползком, сражённые внезапной радостью, они приблизились к нему.
Умеющие скрывать свои чувства, умные, высокомерные – они лежали у ног Кайсына.
Он присел. Было больно, болело колено, не излеченное после ранения, он присел перед ними, повторяя: «ариуларым, ариуларым», – и впервые после увиденного и пережитого заплакал.
Однолюбы, гордые, верные, эти собаки видели Кайсына впервые.
Хозяин у них был другой. И что-то от хозяина, который ушёл и не вернулся, которого они ждали и ждут, было в этом человеке, в его руках, словах, слезах, и кружились кавказские овчарки вокруг него, замирали, бросались к ногам, лизали сапоги.
Боясь выйти из машины и правильно боясь, один из попутчиков крикнул:
– Кайсын, надо ехать. Темнеть скоро начнёт.
– Чакъыралла мени, – сказал он, и они остановились. В глазах любовь, печаль, слеза.
Смотрели друг на друга.
«Если сердце сейчас не разорвётся в клочья, наверное, ещё поживу», – мелькнула мысль.
Встретил многих знакомых в этой своей скорбной дороге.
Были среди них и те, кого он считал друзьями своими.
Все сочувствовали, пытались ободрить, утешить, как могли, горе его неутешное. Но ни у кого не встретил он такого полного понимания, как у этих двух псов, которые видели его впервые, такой тоски от разлуки и счастья от встречи.
Знал – будут бежать за машиной долго, и попросил: – Къайтыгъыз артха. Биз бек узакъдабыз.
Поняли и не понимали, не хотели понимать. Понеслись следом. Красиво, неудержимо.
Несколько раз останавливал машину. Выходил, гладил, шептал, подставлял лицо.
– Кайсын, это невыносимо. Всё. Всё, поехали, – уже сердито сказал старший.
Бежали следом собаки, бежали. Долго, долго.
Надо было выдержать и это.
Эту историю мне рассказал Борис Аттоев. Хладнокровный, не сентиментальный, сильный человек, он несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание, спрятать слёзы и повторял: – Если бы сказать, как это было, всё, что происходило в этот час, сказать...
Рассказывал, что переживал, когда впервые услышал её от друга Кайсына, Бекмурзы Толгурова, умнейшего человека с редкой памятью, что каждый раз переживает, когда вспоминает её, что видит.
Я попыталась сказать, что вижу я, зная, что сказать, как было – не сумею...
Слово найдёт того, кто услышит его
... Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.
И. Бунин
Читаю и каждый раз – изумление.
Ожидаемое, торопливое, приветственное, правдивое, трусливое, неуслышанное, прихрамывающее, огненное, неумытое, сокрушительное – оттенки, нюансы возможностей слова, формы проявлений его природы, культ слова, высеченные в карачаево-балкарских пословицах и поговорках, каждый раз изумляют свежестью и новыми смыслами.
«Чёпню кётюрсенг, тюбюнден сёз чыгъар» – «Поднимешь травинку, а из-под неё слово выглянет».
«Аууз сакълагъан – жан сакълар» – «Знающий цену (оберегающий) слова – сохранит душу свою».
«Къаргъыш сёзден эл элгенир» – «От слова проклятия село вздрогнет».
«Выплесни свою правду в слове, сердце моё, / И само при этом не оборвись от страха» – в этом признании поэтический трактат.
«Тилингден акъсагъандан эсе, аягъындан акъсагъан игиди» – «Чем спотыкаться в словах, лучше быть хромым на ногу».
«Кеси жокъну – сёзю жокъ» – «Если нет личности, нет и слова его».
«Сез еште билгенни табады» – «Слово найдёт того, кто его услышит, кто умеет слышать». Такое утешительное, по сути – непреложное, много захватывающее, высеченное милосердным мыслителем наблюдение. Как много сказано о силе слова, о преображении слова называнием, сколько поэзии, смысловых пластов, эмоционального накала в этих народных пословицах...
Маленький принц
Может ли книга согревать замёрзшие руки, заглядывать с улыбкой в окно, идти рядом, когда совсем один?
Уверенно – может. Только в детстве очень нужно вовремя с ней встретиться.
В час, как будто назначенный, – опоздать нельзя и раньше прийти нельзя.
Встреча, меняющая всё. В тебе и вокруг. Пусть временно, но незабываемо.
«Маленький принц», маленькая книжка, не помню, день каким был, помню – Счастье. Тогда непонятное, смутное счастье – никто теперь меня не обидит.
У меня есть защита.
Счастье – у меня есть небо. Такое же живое, тёплое, близкое, как папин сад.
Не искала среди звёзд планету Маленького принца.
Она была невидимой, она была маленькой.
Знала – он меня видит.
Роза прекрасна, но навсегда разлюбила её за то, что любил её Маленький принц.
Детская ревность – как она омрачала мою первую любовь. Но ни одну не срезала. Чтобы не огорчать его.
Близкие розы мне не дарят.
– Как можно их не любить? – спрашивают дальние. Не отвечаю.
...Пропал телёнок. Вышел за калитку, которую не закрыла я.
Сам почти оранжевый, полыхающий цвет такой, а на лбу большое белое сердце – необыкновенный телёнок, ещё имя не получивший, исчез по моей вине.
Искала его, искала. Себе сказала – без телёнка домой не вернусь. Пошла в заброшенный, одичавший, заросший сад за селом. От дерева к дереву, болели ноги, мучила жажда, сгущалась темнота, обступала.
Не было страха перед ночью. После появления в жизни Маленького принца я темноты не боялась. Села и смотрела на небо. Мало было звёзд, но прошли жажда и голод, смотрела на одну звезду и – покой. Не голос, сама себе, глядя на звезду, видя Маленького принца, веря ему, сама себе: – Жди. Сиди и жди. Телёнок тоже тебя ищет.
И нашёл. Только белое сердце было различимо, оно стояло немного в стороне, оно меня не узнало, но пошло за мной...
Дома были только бабушка с маленькими братьями. Все пошли искать меня.
Не перечитываю давно эту книгу. Но неизменно, прочитав книгу незнакомого автора, который удивил, обрадовал – вопрос к себе неумный: – Мог бы он написать «Маленького принца»?
Очень редко ответ утвердительный, с оговорками многими.
«Маленького принца» мог написать только Антуан де Сент Экзюпери.
Рисую в круге круг...
Чувство бессилья перед листом.
Каждый раз – тупо, долго смотришь, впервые, каждый раз – впервые ручка в руке и бормочешь, встаёшь, смотришь в окно.
Быстро, легко идёт женщина куда-то. Так нетерпеливо, так радостно стучат каблуки. Почему этот звук поднимается на десятый этаж и я его слышу? Все звуки взлетают наверх, и рисую я круг, круг в круге, матрёшку из кругов.
Нет слов, разбежались они, и вены на руках, что делать с этими венами?
Почему, почему я не научилась рисовать?
Художник о краски, холст, музыкант – об инструмент руки набивает, отбивает, мозолит их, выступают вены и потом – легче.
Не думает о ремесле – рука уже сама знает, что, зачем и только живое чувство, настроение, воспоминания ведут, уводят от мыслей, криков у соседей, неприготовленного обеда.
Со словом так не получается.
«Вытягивая слова на бумагу, всматриваюсь в себя.
Блаженное состояние… Но требует терпения. Внешнее впечатление и внутренний стимул, и то, и другое должно быть достаточно сильным, чтобы насытить своим состоянием всю вещь. Относится и к живописи, и к прозе.
...Когда есть такой импульс, то дальше важны повышенная чувствительность, обострённая восприимчивость, чувство меры и ритма, которые связаны с осязанием, ощущениями тяжести, положения тела в пространстве... Творчество почти физиология.
Чтобы вместить своё Состояние в тесные рамки формы, требуется его собрать, а значит – усилить, без усиления ничего путного не получится».
Какой же счастливый Дан Маркович – испытывает блаженство от всматривания в себя, хотя нет, это, думается, рекомендация.
Другое – с годами слабеющую чувствительность и усиливающийся стимул художник может заменить памятью руки, нарисовать этой памятью убедительную их имитацию. И так, что только особо одарённый эксперт с целой лабораторией сможет установить их неподлинность. Непостижимо, что копия, сделанная мастером с картины гения, неразличима от подлинника на первый и второй взгляд. Нужна лупа особая.
Со словом такое невозможно.
Выкатилось солнце. Приснилась мама. Просила что-то. Не запомнила.
Такие обычные слова, и заденут они того, кто живёт с чувством вины перед матерью, было больно глазам от солнца в комнате, а перед глазами спина мамы: не оглянулась, не повернулась, уходила она и её запах, и просьба её. Услышала ведь и забыла.
Рисую круг в круге.
© Рая Кучмезова, 2017.
© 45 параллель, 2017.