Прогулки с Пушкиным и без...
(Из дорожного дневника)
Как мало в России великих поэтов.
Еще меньше хороших стихов.
Но миллион графоманов,
ткущих поэм скелеты,
не могут остановить
на часах поэзии
пушкинский
крестный
ход!
Из дневника 1993 года
1
В первый день прогулки по пушкинским местам на Савкиной горке обнаружил себя заяц. Вскрикнул о нём юный поэт Антон Веселовский:
– Заяц! Смотрите – заяц!
Я резко повернулся в сторону леса и в одну секунду увидел серого зверька, который в мимолетное мгновение был выхвачен дальнозорким взглядом из лесного бытия и тут же скрылся в чаше. Всего-то одна–две секунды, которые даже трудно было посчитать за событие в нашем путешествии по пушкинским местам.
А между тем Заяц в истории Пушкина сыграл важную роль, он предостерег его от губительной поездки на Сенатскую площадь, где декабристы готовили восстание. Пушкин с полдороги в Петербург вернулся назад, когда путь ему перебежал зверек, сочтя это плохой приметой. Только в наше время этому факту придали историческое значение. Зайцу на месте встречи даже поставили памятник. И теперь он стал, хоть и безымянным, историческим персонажем русской литературы.
Пустячная деталь Х1Х века превратилась в важный и существенный факт большой русской истории. Встретить в первый день зайца мне показалось хорошим знаком, сигналом из того времени, в поисках которого я приехал в пушкинские места. Впрочем, какую роль современный заяц, который даже не подозревает о роли его знаменитого предка в истории русской литературы, должен сыграть в нашей судьбе, трудно представить. Может быть, и никакой. Но встреча с зайцем в пушкинских местах была, и теперь я об этом не могу забыть. Как это еще зарифмуется во временном мире и в русском пространстве, в котором между стихами по-прежнему девять безлюдных верст,
не ведаю, но точно знаю, что
Человек человеку – рифма!
Зверь зверю – ритм!
Птица птице – полёт фантазии!
Цветок цветку – метафора!
Если Бог ежедневно
Сотворяет мир стихами!
2
– В БраЦке, среди бетонных коробок, поэт уровня Пушкина не может родиться и вырасти! – сказал я моим собеседникам, когда мы за полночь шли каменными джунглями родного города с очередной поэтической тусовки, где вино крепило наши разговоры.
– А что мешает? – не соглашался со мной журналист и поэт Вадим Скворцов.
– Среда не та. Наш город имеет лицо заспанного жилмассива. Слишком много архитектурного однообразии и преснятины, – развивал я свою теорию со-пернику.
– Выйди за город, к Ангаре, в тайгу – там такая красота, что Пушкину и не снилось, – пытался отстаивать свою точку зрения Вадим, коренной сибиряк.
– Красота в БраЦкрае имеется, но серость городских джунглей не даст взойти росткам поэтической гениальности, – настаивал я на своей мысли. – Да и что Пушкин: нет среди нас ни одного поэта, заметного на всю русскую нацию, и не будет!
– Не торопись. Братску всего-то полвека, все еще впереди…
– Нет, в поэтической перспективе наш БраЦкРАЙ бесперспективен, – оставался непреклонен я.
3
Вспоминался этот разговор многолетней давности под кронами дубов усадьбы Тригорское, где в конце августа для бригады поэтов литературной группы «Илья-премия» дирекция Пушкинского заповедника отвела неделю для творческого прорыва. Молодежь – Сергей Ивкин, Антон Веселовский, Ася Аксенова – то и дело делали записи для будущей работы, а я так и проходил всю неделю порожняком, ни разу не черкнув ручкой в дорожном блокноте, хотя вокруг меня были места, где
Мелким почерком
По траве пробежал стишок
До холодной дождливой точки,
Что зарылась в речной песок…
Мы гуляли парками и полями, поднимались на взгорки, вышагивали дорогами и тропками, стараясь уловить своим вдохом – выдох поэта, сделанный почти два столетия тому назад. Выискивали свою собственную историческую параллель в счастливых пейзажах, пропитанных стихами и речью… Свершившиеся поэзия и история бросались нам в глаза сами, помогая выслеживать пушкинское вдохновение, разыскивая только ведомые глазу поэта приметы гения места и времени. И молодежь как-то быстро находила повод переложить впечатление в слова, в рисунки и фотографии, в ощущения, которыми они делились с организатором поездки по пушкинским местам Ириной Медведевой.
А я занемог в каком-то самоубийстве молчания. Молчал не потому, что не говорун по природе своей, поболтать тоже люблю, а оттого что во мне все внутренне было сдавлено до онемения – и прошлое, и настоящее, и будущее слилось в одно лицо опустошенности. Но я не искал одиночества, а добивался уединения с поэтом. Потому и молчал, и слушал историческую тишину здешних мест.
Господи, я так давно мечтал сюда попасть, и только благодаря юному поэту Илье Тюрину, который за свою короткую жизнь даже не подозревал о моем существовании, теперь своими глазами могу осмотреть места, где жил Пушкин, понять, что двинуло так мощно сначала в нем, а затем в русском человеке сильное поэтическое слово, намоленное рифмами и ритмами многими поколениями русских поэтов.
И когда пришел мой час соприкосновения со священным миром русской литературы – сковало полное коварное онемение, которое мне не удавалось преодолеть. Даже вести светские разговоры не хотелось. И я, видимо, производил на нашу команду впечатление гордеца и зазнайки, который демонстративно пытается добиться в молчании какой-то только ему ведомой высокохудожественности. Эдакий модный нынче перформанс современности. Но видит Бог, я этого не хотел.
И только среди ночи, последней ночи в этих местах, когда шумной гурьбою мы вывалили под звездное небо, проходя по темным аллеям парка усадьбы Тригорское, где прежде бродили лирические герои Пушкина, пытаясь зорким глазом уловить августовскую падающую звезду и загадать желание, я почувствовал: что-то родное и знакомое, когда надвигаются нужные слова, шевельнулось во мне. Падалицы звезд не наблюдалось – в соседних садах слышалось только, как бьют о спелую землю созревшие яблоки. И тут на меня накатило, я произнес вслух:
Небо ночное
Зарастает звездами
До макушки сада
*
Набрав полный рот
Звёзд, небо улыбнулось
Краешком луны
Впрочем, будем честными, эти 3-х:тиши-я не были озарением этой ночи. Как говорят в таких случаях, домашняя заготовка, которая всплыла в памяти ко времени и месту. Звезды, смотревшие на нас свысока, радовали яркостью и скученностью, словно серебряные гвозди, навсегда вбитые в потолок Вселенной… Мы, напрягая память, разгадывали созвездия, особенно преуспевали в прочтении карты звездного неба Ирина Медведева, Нина Веселовская и Сергей Ивкин. А я понимал, что звезды – это единственное, что за два века не изменились с тех пор, как их видел с этого же места Александр Сергеевич. Звездное небо было подлинным и сохранилось в той же пропорции, в той же яркости света на фоне тьмы, как и при Пушкине. А все остальное: и лавка Онегина, и аллея Татьяны, и дуб уединенный, и шатровая ель (из семечка той самой – внушают экскурсоводы), и мостик для поцелуев, и банька, и барский дом – все уже было другим, в угоду нынешнему веку, – глянцеватым, хотя вряд ли уместно здесь это ругательно-затасканное словцо.
Всё было мемориальным, музейным, хотя и позволялось пройтись по ним своим шагом, потрогать руками, прихватить веточку или шишку с собой на память. Но это уже было и будет без Пушкина, как бы ни старалась крепкая команда музейщиков во главе с Георгием Николаевичем Василевичем оживить, придать основу пушкинской первородности. Все будет теперь без Пушкина.
И слова Богу, что срывающихся с неба звезд, которые обещал август в псковском небе, мы за ночную прогулку не обнаружили, поскольку небо тоже должно оставаться неизменным, как при Пушкине. Видимо, и это было нам в наказание, поскольку каждый из нас накануне днем в усадьбе прапрадеда Абрама Ганнибала прикасался к парковому камню, который, по словам экскурсовода Сергея Пинчука, считают счастливым, и уже загадывал свое сокровенное желание. Делали это охотно и весело, а я, как стареющий зануда, долго сомневался, уклоняясь от коллективного праздника жизни, – а нужно ли это делать? Но под напором общего энтузиазма тоже не утерпел и загадал своё. Но впервые не для себя любимого, а для других, но поскольку условия исполнения предполагают скрывать ваше желание, то и здесь я на полном основании промолчу.
4
После затяжной ночной прогулки я проснулся раньше всех и вышел к парку. Там за лесной чащей расслышал голос. Голос был ритмичным, как будто неизвестный, но такой знакомый человек читал стихи. И я пошел на этот зов ритма. Но в парке встретил только рабочего, который готовился косить траву.
– Здесь кто-то читал стихи? – обратился к нему.
– Кроме меня тут никого нет! – сказал он равнодушно.
– Не может быть! Я отчетливо слышал голос, читающий стихи. Может, экскурсия ранняя проходила?
– В такое время экскурсий нет.
– Но не могло же мне показаться?
– Говорю же вам, кроме меня и вас здесь никого нет. И стихов тут не читали.
И рабочий включил мотокосилку, металлический скрежет разнесся по окрестности, заглушая все живое, и слово в том числе.
Эту забавную историю чуть позже рассказал известному критику и пушкиноведу Валентину Курбатову, который присоединился к нам для дальнейшего путешествия.
– Ничего удивительного в этом происшествии нет, – сразу расставил все точки в утреннем происшествии Валентин Яковлевич. – Здесь места пропитаны поэзией Пушкина. Рабочий тоже мог почитать с утреца для бодрости духа стишок Александра Сергеевича. Как говорится, помолясь на рифму нашего гения.
– Но он отрицал это!
– Ну, вот сейчас он вам в этом признается! У нас тут и рабочие непростые. Вы же не признались ему, что тоже стишатами балуетесь, не предложили почитать на два голоса, а чего же от него ждете открытости души? Тут чтобы все открылось, надо ножками походить, каждой травинке поклониться. Пошли вместе…
И, шагая вслед за Курбатовым, я припомнил, как много лет тому назад таким же разнорабочим трудился в этих парках мой любимый поэт из Иркутска Анатолий Кобенков, которому удалось много чего написать в здешних палестинах, что крепко вошло в современную поэзию и читательскую душу. И прикрепленный к нам экскурсовод Сергей Пинчук после колебаний признался, что пишет стихи и песни.
5
Какая это сладость – бродить по пушкинским местам не с заказным экскурсоводом, хотя плохих здесь не держат и наш экскурсовод, он же и поэт Сергей Пинчук, отрабатывал свой хлеб не формально, но все же – а с Курбатовым! Даже в короткие прогулки я убедился – интересней. Он тут каждую травинку, каждый цветочек знает, даже малая пичужка, вылетевшая из-под ног, ему знакома. Обязательно поприветствует и взглядом проводит. Быстро движется по историческим местам Валентин Яковлевич, дорожки-тропочки все до одной знакомы, сотни раз проторены, чуть замешкаешься, а он уже далеко впереди на сто метров. Не ждет. Одна защита нам городским непроворам, что остановится у цветка и зачнет биографию его рассказывать.
– Смотри – клоповник. Мелкий, невзрачный цветочек. А вот землей северной выпестован на радость нам. Вылупился на свет божий, под скупым солнышком тоже жизни радуется... Так же, как при Александре Сергеевиче. Я когда сопоставляю – через живой мир флоры день сегодняшний и день Пушкина с этим же ландшафтом, с этой же природой, у меня все в жизни ладится. Побегаешь по этим полям и горкам, сил наберешься, поскачешь на своих двоих. Здесь со мной ничего случиться не может, кроме хорошего. Видел и с высоты птичьего полета край этот и даже падал, но вот цел и невредим. Здесь все лечебно для тела и души…
Удивительный напевный голос Курбатова, начиненный подлинной русской северной речью, без современной мешанины лишних телеслов, начинает во мне медленно, медленно пробуждать близость к этому месту, приноравливать душу к простору, который охватил всю нашу литературу. Поделился с Курбатовым своим тягостным состоянием. А он в ответ:
– И мне временами кажется, что нет в России с нами Пушкина, и такая мертвая усталость повсюду наблюдается. А потом достанешь с полки книгу, откроешь на любимой странице – и заговорит он с тобой. Приедешь в Михайловское, находишься, наглядишься, набубнишь стихов, которые выбегают еще из школьной памяти, и опять можно жить.
Проходит тоска.
И я чувствую неловкость, что так долго раскачивался, не видел, не ощущал себя причастным, был все дни, отведенные для Пушкина, угрюм, стремясь не к одиночеству, а к уединению. А оказывается, не тот темп взял для жизни в пушкинских местах. А надо действительно скакать, перемещаться, говорить. Двигаться. От пригорки к горке, от поля к полю, от сада к саду, от цветка к цветку, от слова к слову Пушкина. (Вот Ирина Медведева тоже нас подгоняла, каждый день попрекая, что мало ходим, мало видим, мало говорим – она уже знала главное в этом мире.) Только в движении весь здешний пушкинский мир врастет в тебя ритмом и оживет, заговорит, откликнется и пробудится в душе, чтобы она глядела на окрестный мир зоркими глазами Пушкина. Даже не обязательно стихами. Мы ведь до сих пор говорим и мыслим строками Пушкина: «Я памятник себе: душа в заветной плоти», – как он когда-то говорил словами других поэтов. Многое из того, что показывал, озвучивая словами мне в минуты наших прогулок Курбатов, я нашел в подаренной им книге «Александр Пушкин. Продолжение следует…». И понял, чтобы там ни говорили, но Пушкин лишь когда отделился от государства, стал подлинный русским поэтом. Теперь мы ходим за ним по пятам –
От жизни наискосок,
Там, где растут одуванчики,
Время целует в висок
Кудрявого мальчика,
озвучивая свою судьбу его стихами.
6
И промежуточная точка этого путешествия к Пушкину выставилась в Москве, когда известный современный поэт Константин Кедров, возрождающий в русской поэзии обоими нами любимый футуризм, назначил встречу у памятника Александру Сергеевичу, назвав его уничижительно, как все москвичи, вслед за Алексеем Толстым «на Твербуле у Пампуша». У подножия классика продолжился наш разговор о современной литературе, который прежде мы вели по сети, и он сразу не согласился с мои тезисом, который я однажды изложил в шутливом четверостишии и показал ему.
Жег глаголом на пьяной пирушке,
Набивая в истории цену,
Хоть и знал: на Руси после Пушкина
Все поэты второстепенны.
– ХХ век дал мощную русскую поэзию. Маяковский, Хлебников, Вознесенский чего стоят, – убеждал меня Константин Александрович. И категорично продолжил: Пушкин уже за эти двести лет стал – наше ничто. Русская поэзия в ХХ веке самая мощная в мире, все от нас отстают.
Я не возражал, позволяя выговориться любимому мною поэту. А он говорил убежденно и вдохновенно, видя во мне единомышленника. Я только слушал, хитро думая про себя: мы-то знаем почти все про Пушкина, а он о нас даже не ведает. И, что бы мы из себя ни представляли, мы все равно после Пушкина, и что бы мы ни говорили, ни думали о себе, мы будем сверять и слова, и свои маленькие действия в истории только с ним. И что эфиопу смерть, то русскому – Пушкин.
Я вспомнил камень в Михайловском у озера, куда мы подошли с Ириной Медведевой. Я обратил ее внимание на то, как современно звучит пушкинская строка: «И вновь я по сети…». Черканул только одну буковку – и родилось новое содержание. А ведь все это Пушкин, хотя в новом прочтении современного человека, увязнувшего в информационном пространстве мировой деревни… И что бы там ни говорили любимые мною поэты, я остаюсь при своем мнении:
Россия – страна-поэт.
Ее базис – Пушкин,
надстройка – читатель.
С помощью только Пушкина мы способны наново сотворить Россию стихами, где можно спастись всей русскоговорящей нацией, в которой много пришельцев по крови из других, меньших народов. Пушкин тоже с африканской кровью. Это не имеет значения. Главное – русская речь, русская душа, русское звездное небо, в котором замирает даже ангелов хор, когда поэт вопреки всему верит стихом.
Если вольготно грехам,
То святость идет в рост.
Россия – между стихами
И возвышением звезд.
Неба чистое знамя,
Когда бы под ним ни шел,
Соборно реет над нами,
Сливаясь с русской душой!
Владимир Монахов
Рисунки Александра Гвоздика