Пётр
Романченко

В горном Алтае

Забрав с собою кисточки и краски,

Художник-солнце за гору ушло.

В черёмуховой пене, точно в сказке,

Забылось сном сибирское село.

Луна глядит влюблёнными глазами

На нежные весенние сады,

Где на деревьях каждый листик замер,

Чтоб не стряхнулись капельки воды.

Молчат ущелья, и, покою рада,

Озёрная поблёскивает гладь.

На лавочке со старым дедом рядом

Сидит турист, совсем не хочет спать.

– О, ви – энциклопедия живая!

Я отчень мало повстречаль такой…

Всецело с чужеземцем соглашаясь,

Хозяин попросился на покой

(Весь день водил, расспросами измучен…)

И вдруг турист причмокнул и изрёк:

– Наверно, Рио-де-Жанейро лутьчшей,

Увидеть бы тоть мира угольок.

Старик скосил глаза на маловера,

Подёрнулась в обиде борода.

– Не знаю я, какая там Жанейра,

Но, что наш лучше край, так это – да.

Дождись-ка, милый, нашего рассвета. –

И снова сел, захлопнув в избу дверь. –

За окияном, друг, такого нету,

Уж ты анци-кла-педии поверь.

В жёстком вагоне

Посвящается Ярославу Смелякову

Купейные я жалую не слишком,

Мне ближе люд рабочих поездов.

Сажусь за столик, раскрываю книжку

С простым названьем – «Строгая любовь».

Старушка, повернувшись от окошка,

Губами шевеля и вслух почти,

С трудом слагает буквы на обложке.

– А ну-ка нам про строгую прочти!

Под подбородком ситцевый платочек

Старательно стянула в два узла,

За Зинкою по книге, как за дочкой,

Внимая чтенью, следует она.

Из строк поэмы вырастает Яшка.

Заёрзал в беспокойстве мой сосед.

Молодцевато набок сбил фуражку,

Забыл, что за спиной полсотни лет.

– Эх, паря, прямо душу защемило, –

И дважды крякнул в жилистый кулак.

В его житье, видать, такое было.

Почти такое. Может, чуть не так.

Вздыхает кто-то, кто-то трёт ладони.

И снова «Эх!» – как новый чувства взлёт.

Дождь моет окна. Темень. И в вагоне,

Как радуга, поэзия цветёт.

* * *

В каждой душе колокольчик есть,

Совести нашей SOS.

Коль просигналит худую весть,

Что-то с тобой стряслось.

Недруг донос на тебя строчит,

Может быть, клевета?

Если сигнальщик в душе молчит,

Совесть твоя чиста.

Преданный друг посетил тебя,

Высказал свой упрёк.

Сделал он это без зла, любя.

Слышишь? Звенит звонок.

Если и друга не слышишь ты,

Значит, так низко пал.

Значит, вирусом глухоты

Срезан ты наповал.

* * *

В сутолоке дней мелькают лица,

Многие похожи меж собой.

Лишь твоё не хочет повториться,

Ну хотя бы чёрточкой одной.

Но судьба сменила гнев на милость:

В тихом сквере на закате дня

Счастье долгожданное явилось,

Робко посмотрело на меня.

Тот же взор с грустинкой, те же плечи,

Завитки волос, бровей разлёт.

Со скамьи рванулся к ней навстречу,

Но она совсем не узнаёт.

Не словами, вздохом я ответил,

Объяснил ей всё печалью глаз:

«Извините, где-то есть на свете

Женщина, похожая на вас».

* * *

Глянула ночь в окошко,

Где-то скребётся мышь.

Разве взгрустнуть немножко,

Малость, пока не спишь?

Жизнь! Нет орешка крепче,

Трудно её раскусить.

Только не станет легче,

Если всё время ныть.

И уж не так убого

Выгляжу в жизни я.

Каюсь, взгрустнул немного,

Слабость, видать, моя.

Девушке в очках

В Сибири мы с тобой не новички,

Давно уже живём и строим рядом.

А вот сегодня ты сняла очки

И обожгла меня искристым взглядом.

Мне стало вдруг теплее на лесах

В суровом и холодном этом крае.

Я понял, что не только корпуса,

– Мы наше счастье вместе воздвигаем.

Ты растворялась в клубной суете,

А я был робок в танцевальном деле.

Но от земли на должной высоте

Мы всё-таки друг друга разглядели.

Упрячь меня в своих больших зрачках,

Сомкнув ресниц пушистых чащу.

Когда с другими – будь в очках.

Когда со мной – снимай почаще.

Изменнице

Летела машина. Шофёр озорной

Крутнул, улыбаясь, баранку.

И тут же заметил я на мостовой

Консервную смятую банку.

Ты, помнишь, смеялась над чувством моим,

Другого считая суженым?

А он, победитель, по планам твоим

Проехал, как ЗИЛ нагруженный.

Зачем же ты просишь забыть твой обман,

Иль думаешь, глупый вовсе я?

Ту банку к машине толкнул мальчуган,

А ты добровольно бросилась.

Отбил я атаки твоей красоты

У сердца на самом пороге.

Консервной раздавленной банкою ты

Блестишь на проезжей дороге.

* * *

Их у меня всего лишь пять –

Остатки зубарева братства.

Без них не смог бы я жевать –

Они и есть моё богатство.

Качели

С братишкой я не ладил в каждом деле.

И, чтобы меньше было ссор и слёз,

Соорудил отец нам по качелям –

Меж двух сосёнок и меж двух берёз.

Соорудил и навсегда уехал.

А вскоре фронт и к нам пришёл в село,

И горе, доносившееся эхом,

У нас свою прописку обрело.

Всю ночь мы с мамой в погребе сидели:

Стрельба, пожары, ветер на беду.

Лишь чудом уцелевшие качели

Болтались в умирающем саду.

Верёвки пригодились бы в дорогу,

Но снять их было выше наших сил.

Я только, помню, их рукой потрогал

И детскую слезинку уронил.

Я помню лук, растущий на пригорках,

Гнилой картофель, прелую морковь…

И не из этих ли крупинок горьких

Сложилась к Родине моей любовь!

Мальчишки, опалённые войной

Всё, что случится раннею весной,

Припомнится осеннею порою.

Мальчишки, опалённые войной,

Мы и в несчастье были детворою.

Сорок шестого года пацаны

Голодные резвились что есть мочи.

Из плащ-палаток сшитые штаны

Шуршали в лопухах до полуночи.

Нас в шутку обзывали тощаком

(В желудках мы не ощущали груза),

Шныряли по крапиве босиком,

А кое-кто, вдобавок, голопузым.

Митяй-вожак не раз совет держал,

Решенье не навязывая с маху:

– Рубаху старенькую я достал,

Кто больше всех нуждается в рубахе?

Не я один, когда вошли в года,

Покинул колыбель свою родную.

Мы, не сговариваясь, кто куда

За счастьем разбежались врассыпную.

И вот теперь, через полсотни лет,

Одну мечту в душе своей лелею:

Собраться бы в деревне на совет

И слёзно извиниться перед нею.

Уже не с каждым годом – с каждым днём

Нуждаюсь в нашей встрече всё острее.

Присесть бы на завалинке рядком…

Друзья мои, трубите сбор скорее!

Молчанье

Помню прощанье с тобой на вокзале.

Скверы расцвечивал май.

Ты тогда тихо и нежно сказала:

– Писем моих ожидай.

Лето и осень ушли за курганы,

Падает снег на жнивьё.

Писем всё нет. Леденящим обманом

Дышит молчанье твоё.

Ты говорила: «Молчание – золото».

Всё это было давно.

Что ж! Если временем чувство расколото,

Значит, не прочно оно.

На симфоническом концерте

Смычки и трубы замерли в руках,

Дыханье затаилось на мгновенье.

Скупой и властный дирижёрский взмах –

И музыка рванулась в наступленье.

…Пески, пески. Чужая тьма вокруг.

Сейчас японец снова даст припарки.

И пальцами крестьянских жёстких рук

Свернул солдат последнюю цигарку.

Затяжка – вздох.

«Жена, поди, как раз…

Кончать скорей – да к ней бы без оглядки.

Родную, трижды проклятую грязь

Там месят рваной обувью солдатки».

Разрыв снаряда.

«Прощевай…» – И стих.

Над головой ни коршунов, ни чаек…

В тот вечер на крестинах на моих

Захлёбывалось трио балалаек.

Я это счастье представляю так:

Родня, хлеб-соль, спиртного четвертина.

По первой – пляска, по второй – «Ермак»,

По третьей – сам бродяга с Сахалина.

Вот я подрос, пасу чужих коров,

И хлеб подпаска горьковат и труден.

А поздно вечером со всех дворов

Послушать дудку собирались люди.

Учитель из церковно-приходской

Задумчиво сидел в избушке нашей.

Он говорил, что скоро грянет бой,

Но нищему пожар ничуть не страшен,

Что бедняку, мол, старого не жаль,

Куда приятней жить без паразитов.

И будто мне – купеческий рояль,

И будто я – крестьянский композитор.

Не потому ли в этом зале мне

От музыки то сладостно, то жутко.

Вдруг смолкло всё. И в полной тишине

Из детства мне запела чудо-дудка.

Мне кажется, что это я веду,

Передаю на самых разных нотах,

О чём кукушка плакала в саду,

О чём шептались тростники в болотах…

Я слышу гром. В дыму моё село.

Вот красных конников несётся лава.

Лихой мальчишка с саблей наголо

Рубает и налево, и направо.

Избу в отместку кулаки сожгли,

И к маме от невзгод подкралась старость,

У глаз морщины новые легли,

Вот только платье прежнее осталось.

На голом месте очень много дел;

Грубело сердце, трескались ладони.

Для дудки слишком быстро повзрослел

И не дорос карманом до гармони.

А дни – вперёд, как ласточки – вперёд,

И я, пожалуй, отставал не слишком.

В саду моём черемуха цветёт;

Уже к баяну тянется сынишка.

На музыку наложишь ли запрет,

Заставишь ли её угомониться?..

Плывёт по залу трепетный рассвет,

А в сердце боль: вот-вот беде случиться.

Удар! Ещё. Глухой надсадный вой.

О, как знакомы нервам эти звуки!

Что ж, нам с врагами драться не впервой.

Дай, Родина, скорей оружье в руки!

Добро, коль на привале меж боёв

Есть гармонист. Вступление обронит

И враз наполнит чашу до краёв –

Весельем жарким душу распатронит.

Один лишь я в такой момент вздыхал:

Сыграл бы сам, на пальцы не умели.

Эх, сына моего бы на привал, –

Никто б с ним не сравнился в этом деле!

Без огоньков спустился самолёт.

По трескотне «ПО-2» признали сразу.

И вот уже конверт мне подаёт

Любимец наш – сержант голубоглазый.

Над головой качнулся звёздный зонт,

Луна тускнеет, свет её не льётся:

Прибавив год, ушёл мой сын на фронт –

И он к баяну больше не вернётся.

Греми, оркестр! Зови вперёд, набат!

Я сто смертей бесстрашно атакую.

За всю войну не смог отец-солдат

Для сына выдавить слезу скупую,

А нынче воскрешённые трубой,

Припомнились тревожные минуты,

И радость вперемежку со слезой

Вплетаю я в победные салюты.

И привстаю, как будто гимн поют,

Как будто он всё ближе, всё дороже.

…Я в музыке увидел жизнь свою,

Которую без музыки я прожил.

О громкости

Колючим, острым, громким не был я.

И потому сейчас взгрустнулось мне:

Что толку от незвонного житья,

Какой я след оставлю на Земле?

Но тут услышал я протест души:

«В чём остроту и громкость видишь ты?

Чтобы всё рвать, метать, ломать,

                                             крушить,

Быть звонарём житейской суеты?

А ты без грома, без надрывных слов

На лист бумаги боль свою излей.

Поверь, взволнованный и смелый зов

Тотчас откликнется в сердцах людей».

И стало ясно мне, как дважды два,

Что громким можно быть в глухой

                                                тиши:

Волнение в крови – руби дрова.

Волнуется душа – стихи пиши.

О спичках и о себе…

В потёмках чиркнул спичкой о коробку,

Держать старался так, чтоб не задуть.

Зажглась бедово, а светила робко,

Да и горела-то всего чуть-чуть.

Всего чуть-чуть, а в сердце защемило,

Прокрался в душу грусти ручеёк.

На слабый огонёк глядел уныло,

Его конец воспринял как намёк.

Меж мной и вечностью не вижу грани я,

Своим раздумьям получил ответ:

Вся жизнь твоя в огромном мироздании,

Как эта спичка – вспыхнула и нет.

О прошлом не скорблю и не тоскую –

Почти пустопорожнее житьё:

Не опоздать бы в летопись людскую

Вписать хотя бы слово, но СВОЁ.

Последняя уходит электричка,

Шлагбаум видится невдалеке.

Твори добро! И ты не станешь спичкой,

Зажатой между прочих в коробке.

Первый прокос

К утру сырой туман прирос к посёлку.

Легко ль десятилетнему вставать?

Ещё парной, я падаю в двуколку

И до покоса продолжаю спать.

Под стать годам достали мне и косу

( И маленькие делает завод).

С волнением вступаю в клевер росный,

Чтоб первый в жизни повести заход.

Пошло на лад. Догнал отца, доволен.

– Ну что ж, сынок, пожалуй, срез хорош.

Теперь пошире ручку, вглубь поболе,

Ты слишком узко и легко идёшь…

Размеров разных не одна рубаха

Рвалась от пота на плечах юнца.

И с доброй жадностью к широким взмахам

Сошёл я в жизнь с отцовского крыльца.

В кабак подался с первой же получки,

А совесть приставляет к горлу нож:

«Эй-эй, дружок, очнись, пошире ручку,

Ты слишком узко и легко идёшь».

Очнулся. Скользкие друзья отстали.

С другими я пошёл тропой крутой.

Такие открывалися нам дали,

Что звон в ушах и крылья за спиной!

Поклон тебе, родная панорама:

Седой рассвет и травы в блеске рос.

Спасибо, папа. И спасибо, мама,

За то, что разбудили на покос.

Письмо из Сибири

Легко по жизни пробежишь едва ль,

Она сложней, чем дважды два четыре.

В тысячевёрстную шагнул я даль,

А ты осталась в городской квартире.

На выпускном была ты горяча:

«Мы гидротехники! Служить отчизне!»

И вдруг под вывеской «Союзпечать»,

Как безбилетник, спряталась от жизни.

Когда я приглашал тебя сюда,

Отшучивалась и звала медведем.

Пять лет в душе стучали поезда:

Пять лет я ждал – а может быть, приедет?

Теперь ты вспомнила, как я любил

На набережной промечтать весь вечер.

И пишешь, будто не хватает сил.

И пишешь, будто не дождёшься встречи.

Да, всё, что было, не одни слова,

И у меня занозинка осталась.

Но постепенно годы-жернова

Любовь к тебе перемололи в жалость.

А вскоре вымету и эту смесь,

Зачем перелицовывать обноски?

Я не могу, оставив Солнце здесь,

Лететь к Луне, упрятанной в киоске.

* * *

Плетётся дед с гармоникой

С двухтысячной гулянки.

Выводит песню тоненько –

Аж душу наизнанку.

Глядит на пруд с осокою,

А песнь поёт другую:

Всё просит рожь высокую

Скрыть тайну вековую.

Гармонь трезва, хозяин пьян

Бредут ночным дозором.

И вдруг из-за угла баян

Хлестнул их перебором,

И чей-то голос молодой

Взлетел легко и лихо.

Гармонь вздохнула с хрипотой,

Притихла.

Старик сказал вполголоса:

– Вернуть бы нам немножко,

Чуб да рубаху с поясом,

Да сапоги в гармошку.

Да ту, что часто снится мне:

Любила без оглядки –

Берёзка в платье ситцевом…

Припомни-ка, двухрядка,

В цветах поляны, выгоны,

Что ночками погожими

Десятки раз обыграны

И сотни раз исхожены.

Споём, моя кудесница,

Подруженька до гроба!

…Рванул меха ровесницы,

И зарыдали оба.

* * *

По имени-отчеству звал её.

И вот не успел назвать по имени.

И лишь на вокзале в сердце моё

Ворвались ветры и мусор вымели.

Удары звонка разрывают грудь.

Вот паровоз запыхтел большеглазый,

Вот уж он выкрикнул мне: «Не вер - нуть!»

И скорость назло развивает сразу.

От семафора протяжно, всерьёз

Снова откликнулся злым пророчеством.

Думает он, что навеки увёз

Девушку эту с именем-отчеством.

Гуди, не заглушишь жгучую страсть,

Глаза не застелишь мне паром-ватой.

Шалишь, ты лишь отчество смог украсть,

А имя её я в душе упрятал.

Победа

Поправил пилотку и спрыгнул с машины,

Готов всю деревню обнять.

И тут же на грудь долгожданного сына

Припала в бессилии мать.

Жена растопила в горячих объятьях

Всю боль ненавистной войны,

А снизу дочурка в коротеньком платье

Отца теребит за штаны.

Проворно вскочила она на ограду,

У папы на шее висит.

И горько заплакала женщина рядом –

Широко, по-русски, навзрыд.

Мальчонка схватился за маму руками,

Лет, может, семи, небольшой.

Курносый, худой, с голубыми глазами,

Нестриженый, белый, босой.

Он съёжился, к маминой юбке приткнулся,

Не смахивал слёзы с лица.

Вот-вот будто крикнет, чтоб мир содрогнулся:

«Мне тоже верните отца!»

А речка за избами лентою узкой,

Сверкая, текла на закат…

Не так ли вот в каждом селении русском

С Победой встречали солдат?

* * *

Подкралась улица к реке

У самого изгиба.

А на бугре невдалеке

Два дома на отшибе.

Как шрам, изрезал поле ров,

Вдали темнеют сопки.

От одиноких тех дворов

Спускаются две тропки.

Дорожки эти и дома

Близки мне с малолетства:

В одном жил я, в другом – она,

А на тропинках – детство.

Девчонка с русою косой

Мелькнёт с ведром в ограде,

И я под горку за водой,

И мне водицы надо.

Однажды с ней на берегу

Вкопал я прутик ивы

И клятву дал, что сберегу,

Пусть вырастет на диво.

Ребячьи годы унесла

Куда-то речка быстрая.

А наша ивушка росла –

Ветёлка серебристая.

Пришла разлучная пора,

Мне уезжать далече.

Ах, хорошо бы без ведра

Нам встретиться под вечер!

Осмелюсь даже при луне,

Всё выскажу, не струшу…

А вышло так, как будто мне

Кто опечатал душу.

Всё ярче в небе звёздочки,

А мы молчим, несмелые.

Гляжу на синю кофточку

С горошинками белыми.

Бродил по свету много лет,

И вот я снова дома.

Торю на зорьке росный след,

До боли всё знакомо.

Стоит над речкою ветла,

К воде спустила косы.

А счастья не уберегла,

Его волной уносит.

Одна грустишь – скучаешь ты,

Не ждёт меня, как прежде,

Та, что взяла мои мечты

И все мои надежды.

Тропинки наши разошлись

Иной судьбе в угоду.

А как бы я хотел всю жизнь

Носить с ней рядом воду.

Покаяние

Не опоздать бы заглянуть

В себя в конце пути.

Что сделал доброго – забудь,

Обиды всем прости.

И груз твоей неправоты

Туда не уноси:

У всех, кого обидел ты,

Прощенья попроси.

Опять могильный бугорок

Приснился нынче мне.

Увидеть наяву не смог,

Приходит лишь во сне.

…В то лето засуха была,

И зной спалил поля.

Юнцом зелёным из села

Уехал в город я.

Себя-то спас, но в тот же год

Мне написал сосед,

Что мать с постели не встаёт

И что отца уж нет.

Со мной на кладбище сходить

Сил не хватило ей.

Но не могу себе простить,

Что не спросил людей.

Так и не знаю место то,

Давно упущен срок.

И не покажет мне никто

Тот холмик – бугорок.

А жизнь торопится, спешит,

Придёт и мой конец.

Сними тяжёлый грех с души,

Прости меня, отец.

Полюбил любовью тайною

Песня

Полюбил любовью тайною

Девушку одну.

Ехали дорогой дальнею

Мы на целину.

Днём ударно в поле трудится,

А по вечерам

В клубе нотные премудрости

Объясняет нам.

Прилагаю я старания

И с недавних пор,

Чтоб приблизить час свидания,

Записался в хор.

Голос признан мой лирическим.

Как я ей скажу,

Что с душою драматической

В клуб я прихожу?!

Как узнать мне, голосистая,

Разгадать секрет:

Долго ль быть ещё солистом мне,

Будет ли дуэт?

Поэту, шагающему в кабак

К чертям на свиданье? Что ж, скатертью путь.

Сгорай, коль просторный наш мир тебе тесен.

Но как же ты смеешь во тьму улизнуть,

Не выплеснув людям волнующих песен?

Послушай-ка душу: в ней образ живой,

Он лучше вина захмелит и завьюжит;

Слезой родниковой, морскою волной,

Воркующим голубем рвётся наружу.

Напишут собратья твои обо всём,

Хорошего, разного – целые груды.

Досадится сад и достроится дом.

И всё, что в мечтах мы наметили, – будет!

Но песню твою, что свернётся в груди,

Увы, никогда не напишут люди.

Рецепт долголетия

Хотела смерть открыть мне свои двери,

Но я придумал, как не сдаться ей:

Всегда чего-то ждать, во что-то верить.

Мечтать! И будет не до тех дверей.

В саду поднялся саженец-подросток,

И на душе отрадно и светло.

Пускай для многих буднично и просто,

Что деревце впервые зацвело.

А я с волненьем любоваться буду

Пахучей белопенной красотой.

И можно ли не радоваться чуду,

Рождённому природой и тобой?

Прошли года. Вы только посмотрите:

Питомец мой раскидист и могуч.

И чувствуя себя, как тот строитель,

Что здание возвёл с нуля под ключ.

Смерть повторила злое приглашенье,

Велит кончать садовую игру.

В ответ я принял новое решенье –

Опять малютку-саженец беру.

Чтоб ожиданье растянуть на годы,

Как можно дольше ждать желанный плод,

Выращиваю древо той породы,

Что очень туго, медленно растёт.

Ровеснику, в ком иссякают силы,

Осмелюсь по секрету предложить:

Возьми и посади росток кизила,

И – хошь не хошь – придётся долго жить.

Россия

От города до станции моей

Полсуток ехать поездом – не близко.

Людей из самых разных областей

На магистрали встретишь Транссибирской.

К двоим прислушиваюсь старикам.

– Мне по душе Центральная Расея!

– Ну, что ж, пущай хоть загляденье там,

А мне нет лучше возле Енисея.

Вмешался третий, водрузив очки:

– В природе-то оно нигде не пусто,

Да только вот я вижу, мужики,

Вы не бывали в нашем Златоустье.

Готов был я вступить с уральцем в спор,

Но между нами властно песня встала:

В вагоне нашем ехал сельский хор,

«Калинушка» цвела, не отцветала.

А за окошком плыли зеленя,

Светясь в лучах весеннего заката.

И я подумал: Родина моя,

Вот почему ты сказочно богата,

Вот в чём источник всех твоих чудес:

В любви народной черпаешь ты силу.

Ты состоишь из лучших в мире мест,

Из лучших песен сложена, Россия!

Случай в пути

Июнь богат на перемены:

То сушь, то хлынет проливной.

Два воза клеверного сена

Отец и сын везут домой.

Казалось, радуйся безмерно,

Но батька пьянкой упрекнул.

И на душе у парня скверно,

Хоть снова уходи в загул.

Отец не свят и не святоша,

Но пьяным не был отродясь.

С досады сын ударил лошадь,

И колесо вильнуло в грязь.

Схватился быстренько за вилы,

Чтоб от паденья воз сдержать.

Упёрся сбоку. Тают силы.

Не захотел отца позвать.

Крутой характерец у чада,

Молчит, как в рот воды набрал.

О том, что приключилось сзади,

Отец пока ещё не знал.

Воз валится, вот-вот накроет,

Скорее ноги уноси.

И тут он выкрикнул с мольбою:

– Папаня, падает, спаси!

Вот так и мы в пути-дороге

Беспечно тратим дней запас.

И лишь тогда взываем к Богу,

Когда беда придавит нас.

Собака

Автобуса на дачу ждёт народ,

Уже скопилась очередь большая.

И рыжая собачка тут снует,

Заискивая, хвостиком виляя.

Позвал её мужчина пожилой,

И ног его коснулась без запрета,

Понюхала ботинок и второй,

Взглянула вверх, как будто ждёт ответа.

И вовсе чуждо ей собачье зло,

В глазах её доверчивость искрится.

Ах, если бы сейчас произошло

То главное, к чему она стремится.

Снял с плеч рюкзак и расстегнул ремни,

Но рыжая не прикоснулась к пище.

– Не хочешь есть? Тогда уж извини,

Я не пойму тебя, чего ты ищешь…

Эх, люди-люди, с вашим-то умом

Как не понять, что нет на свете хуже,

Когда ты с тёплым кровом не знаком,

Когда к тебе не с лаской, а с пинком,

Когда ты в жизни никому не нужен.

Наверно, очень горько было ей:

Глаза потухли, прочь заковыляла.

Не есть она просила у людей,

Она себе хозяина искала.

Старые часы

Стучали много лет подряд,

В последних стуках стоны были.

А мы лишь только циферблат

Протёрли тряпочкой от пыли.

Понять нам было недосуг,

Что сердце их неровно билось.

А вот теперь умолк их стук –

И словно жизнь остановилась.

Твои письма

Сладко пьётся из ровных строчек

Родниковая чистота.

И душа ничего не хочет,

Вся она тобой занята.

Сон хотел бы мне перечислить

Кадры будничной суеты.

Но кладу под подушку письма,

Чтобы снилась мне только ты.

Если, видя, что засыпаю,

К сердцу вором крадётся грусть,

Я их снова впотьмах читаю,

Как молитву, наизусть.

У обочины

К исходу осень. Холодина.

Занудный дождик моросит.

Лежит в сырой траве мужчина,

Его старушка теребит.

Идут по тротуару рядом,

Держа зонты над головой,

Два парня. Им скорее надо.

– Ишь, примостился на покой…

– А ей уже сто лет без мала,

Матрёна, добрая душа…

– Гляди-ка, на колени встала

И молится на алкаша!

Нет, парни. Не молитва вовсе,

Невмоготу нагнуться ей.

Присядет, про беду расспросит,

Разведает – откуда, чей.

Таких корит она не слишком,

Не будешь трезвым целый век.

А если кто и выпьет лишку,

Так всё равно ведь – человек.

Порою так бывает трудно,

Не пожелаешь и врагу.

– Ты б сел, милок. Лежать простудно.

Давай я малость помогу.

Всегда того, что любо, мало.

Очнулся дядя.

– Я не пьян.

И тут она его узнала:

Сосед по дому, ветеран.

– Стерпи чуток, спасенье будет. –

Бросает на прохожих взгляд.

Мольба в глазах: «Ну что ж вы, люди?!»

Им некогда. Они спешат…

У последней черты

От рожденья все мы скакуны,

В наших планах тысячи свершений.

Верим в то, что сказочно сильны

И что каждый по таланту – гений.

Не ходьба по жизни, а галоп,

Хочешь мир объять необозримый.

За дела хватаешься взахлёб

(А они сторонкою да мимо).

Ах, как долго ехал я и шёл.

Сделано в пути не так уж мало.

Каюсь, не всегда и хорошо.

К сожаленью, всякое бывало.

А теперь вот оборвался взлёт,

В мир свершений затворилась дверца.

Всё сильней несбыточность гнетёт,

Всё слабее позывные сердца.

Лишь во сне держусь я на плаву

И стараюсь делу не подгадить.

А проснусь и вижу наяву –

Не суметь, не справиться, не сладить.

Веру в завтра потерял уже.

Прошлое как будто ветром сдуло.

Потому так зябко на душе,

Потому к стихам и потянуло.

Стоп. А ведь дела не так плохи,

Коли мысли вяжутся в стихи.