Плетётся дед с гармоникой
С двухтысячной гулянки.
Выводит песню тоненько –
Аж душу наизнанку.
Глядит на пруд с осокою,
А песнь поёт другую:
Всё просит рожь высокую
Скрыть тайну вековую.
Гармонь трезва, хозяин пьян
Бредут ночным дозором.
И вдруг из-за угла баян
Хлестнул их перебором,
И чей-то голос молодой
Взлетел легко и лихо.
Гармонь вздохнула с хрипотой,
Притихла.
Старик сказал вполголоса:
– Вернуть бы нам немножко,
Чуб да рубаху с поясом,
Да сапоги в гармошку.
Да ту, что часто снится мне:
Любила без оглядки –
Берёзка в платье ситцевом…
Припомни-ка, двухрядка,
В цветах поляны, выгоны,
Что ночками погожими
Десятки раз обыграны
И сотни раз исхожены.
Споём, моя кудесница,
Подруженька до гроба!
…Рванул меха ровесницы,
Помню прощанье с тобой на вокзале.
Скверы расцвечивал май.
Ты тогда тихо и нежно сказала:
– Писем моих ожидай.
Лето и осень ушли за курганы,
Падает снег на жнивьё.
Писем всё нет. Леденящим обманом
Дышит молчанье твоё.
Ты говорила: «Молчание – золото».
Всё это было давно.
Что ж! Если временем чувство расколото,
Автобуса на дачу ждёт народ,
Уже скопилась очередь большая.
И рыжая собачка тут снует,
Заискивая, хвостиком виляя.
Позвал её мужчина пожилой,
И ног его коснулась без запрета,
Понюхала ботинок и второй,
Взглянула вверх, как будто ждёт ответа.
И вовсе чуждо ей собачье зло,
В глазах её доверчивость искрится.
Ах, если бы сейчас произошло
То главное, к чему она стремится.
Снял с плеч рюкзак и расстегнул ремни,
Но рыжая не прикоснулась к пище.
– Не хочешь есть? Тогда уж извини,
Я не пойму тебя, чего ты ищешь…
Эх, люди-люди, с вашим-то умом
Как не понять, что нет на свете хуже,
Когда ты с тёплым кровом не знаком,
Когда к тебе не с лаской, а с пинком,
Когда ты в жизни никому не нужен.
Наверно, очень горько было ей:
Глаза потухли, прочь заковыляла.
Не есть она просила у людей,
По имени-отчеству звал её.
И вот не успел назвать по имени.
И лишь на вокзале в сердце моё
Ворвались ветры и мусор вымели.
Удары звонка разрывают грудь.
Вот паровоз запыхтел большеглазый,
Вот уж он выкрикнул мне: «Не вер - нуть!»
И скорость назло развивает сразу.
От семафора протяжно, всерьёз
Снова откликнулся злым пророчеством.
Думает он, что навеки увёз
Девушку эту с именем-отчеством.
Гуди, не заглушишь жгучую страсть,
Глаза не застелишь мне паром-ватой.
Шалишь, ты лишь отчество смог украсть,
Стучали много лет подряд,
В последних стуках стоны были.
А мы лишь только циферблат
Протёрли тряпочкой от пыли.
Понять нам было недосуг,
Что сердце их неровно билось.
А вот теперь умолк их стук –
Забрав с собою кисточки и краски,
Художник-солнце за гору ушло.
В черёмуховой пене, точно в сказке,
Забылось сном сибирское село.
Луна глядит влюблёнными глазами
На нежные весенние сады,
Где на деревьях каждый листик замер,
Чтоб не стряхнулись капельки воды.
Молчат ущелья, и, покою рада,
Озёрная поблёскивает гладь.
На лавочке со старым дедом рядом
Сидит турист, совсем не хочет спать.
– О, ви – энциклопедия живая!
Я отчень мало повстречаль такой…
Всецело с чужеземцем соглашаясь,
Хозяин попросился на покой
(Весь день водил, расспросами измучен…)
И вдруг турист причмокнул и изрёк:
– Наверно, Рио-де-Жанейро лутьчшей,
Увидеть бы тоть мира угольок.
Старик скосил глаза на маловера,
Подёрнулась в обиде борода.
– Не знаю я, какая там Жанейра,
Но, что наш лучше край, так это – да.
Дождись-ка, милый, нашего рассвета. –
И снова сел, захлопнув в избу дверь. –
За окияном, друг, такого нету,
В потёмках чиркнул спичкой о коробку,
Держать старался так, чтоб не задуть.
Зажглась бедово, а светила робко,
Да и горела-то всего чуть-чуть.
Всего чуть-чуть, а в сердце защемило,
Прокрался в душу грусти ручеёк.
На слабый огонёк глядел уныло,
Его конец воспринял как намёк.
Меж мной и вечностью не вижу грани я,
Своим раздумьям получил ответ:
Вся жизнь твоя в огромном мироздании,
Как эта спичка – вспыхнула и нет.
О прошлом не скорблю и не тоскую –
Почти пустопорожнее житьё:
Не опоздать бы в летопись людскую
Вписать хотя бы слово, но СВОЁ.
Последняя уходит электричка,
Шлагбаум видится невдалеке.
Твори добро! И ты не станешь спичкой,
К исходу осень. Холодина.
Занудный дождик моросит.
Лежит в сырой траве мужчина,
Его старушка теребит.
Идут по тротуару рядом,
Держа зонты над головой,
Два парня. Им скорее надо.
– Ишь, примостился на покой…
– А ей уже сто лет без мала,
Матрёна, добрая душа…
– Гляди-ка, на колени встала
И молится на алкаша!
Нет, парни. Не молитва вовсе,
Невмоготу нагнуться ей.
Присядет, про беду расспросит,
Разведает – откуда, чей.
Таких корит она не слишком,
Не будешь трезвым целый век.
А если кто и выпьет лишку,
Так всё равно ведь – человек.
Порою так бывает трудно,
Не пожелаешь и врагу.
– Ты б сел, милок. Лежать простудно.
Давай я малость помогу.
Всегда того, что любо, мало.
Очнулся дядя.
– Я не пьян.
И тут она его узнала:
Сосед по дому, ветеран.
– Стерпи чуток, спасенье будет. –
Бросает на прохожих взгляд.
Мольба в глазах: «Ну что ж вы, люди?!»
Смычки и трубы замерли в руках,
Дыханье затаилось на мгновенье.
Скупой и властный дирижёрский взмах –
И музыка рванулась в наступленье.
…Пески, пески. Чужая тьма вокруг.
Сейчас японец снова даст припарки.
И пальцами крестьянских жёстких рук
Свернул солдат последнюю цигарку.
Затяжка – вздох.
«Жена, поди, как раз…
Кончать скорей – да к ней бы без оглядки.
Родную, трижды проклятую грязь
Там месят рваной обувью солдатки».
Разрыв снаряда.
«Прощевай…» – И стих.
Над головой ни коршунов, ни чаек…
В тот вечер на крестинах на моих
Захлёбывалось трио балалаек.
Я это счастье представляю так:
Родня, хлеб-соль, спиртного четвертина.
По первой – пляска, по второй – «Ермак»,
По третьей – сам бродяга с Сахалина.
Вот я подрос, пасу чужих коров,
И хлеб подпаска горьковат и труден.
А поздно вечером со всех дворов
Послушать дудку собирались люди.
Учитель из церковно-приходской
Задумчиво сидел в избушке нашей.
Он говорил, что скоро грянет бой,
Но нищему пожар ничуть не страшен,
Что бедняку, мол, старого не жаль,
Куда приятней жить без паразитов.
И будто мне – купеческий рояль,
И будто я – крестьянский композитор.
Не потому ли в этом зале мне
От музыки то сладостно, то жутко.
Вдруг смолкло всё. И в полной тишине
Из детства мне запела чудо-дудка.
Мне кажется, что это я веду,
Передаю на самых разных нотах,
О чём кукушка плакала в саду,
О чём шептались тростники в болотах…
Я слышу гром. В дыму моё село.
Вот красных конников несётся лава.
Лихой мальчишка с саблей наголо
Рубает и налево, и направо.
Избу в отместку кулаки сожгли,
И к маме от невзгод подкралась старость,
У глаз морщины новые легли,
Вот только платье прежнее осталось.
На голом месте очень много дел;
Грубело сердце, трескались ладони.
Для дудки слишком быстро повзрослел
И не дорос карманом до гармони.
А дни – вперёд, как ласточки – вперёд,
И я, пожалуй, отставал не слишком.
В саду моём черемуха цветёт;
Уже к баяну тянется сынишка.
На музыку наложишь ли запрет,
Заставишь ли её угомониться?..
Плывёт по залу трепетный рассвет,
А в сердце боль: вот-вот беде случиться.
Удар! Ещё. Глухой надсадный вой.
О, как знакомы нервам эти звуки!
Что ж, нам с врагами драться не впервой.
Дай, Родина, скорей оружье в руки!
Добро, коль на привале меж боёв
Есть гармонист. Вступление обронит
И враз наполнит чашу до краёв –
Весельем жарким душу распатронит.
Один лишь я в такой момент вздыхал:
Сыграл бы сам, на пальцы не умели.
Эх, сына моего бы на привал, –
Никто б с ним не сравнился в этом деле!
Без огоньков спустился самолёт.
По трескотне «ПО-2» признали сразу.
И вот уже конверт мне подаёт
Любимец наш – сержант голубоглазый.
Над головой качнулся звёздный зонт,
Луна тускнеет, свет её не льётся:
Прибавив год, ушёл мой сын на фронт –
И он к баяну больше не вернётся.
Греми, оркестр! Зови вперёд, набат!
Я сто смертей бесстрашно атакую.
За всю войну не смог отец-солдат
Для сына выдавить слезу скупую,
А нынче воскрешённые трубой,
Припомнились тревожные минуты,
И радость вперемежку со слезой
Вплетаю я в победные салюты.
И привстаю, как будто гимн поют,
Как будто он всё ближе, всё дороже.
…Я в музыке увидел жизнь свою,
Которую без музыки я прожил.
Их у меня всего лишь пять –
Остатки зубарева братства.
Без них не смог бы я жевать –
Они и есть моё богатство.
Хотела смерть открыть мне свои двери,
Но я придумал, как не сдаться ей:
Всегда чего-то ждать, во что-то верить.
Мечтать! И будет не до тех дверей.
В саду поднялся саженец-подросток,
И на душе отрадно и светло.
Пускай для многих буднично и просто,
Что деревце впервые зацвело.
А я с волненьем любоваться буду
Пахучей белопенной красотой.
И можно ли не радоваться чуду,
Рождённому природой и тобой?
Прошли года. Вы только посмотрите:
Питомец мой раскидист и могуч.
И чувствуя себя, как тот строитель,
Что здание возвёл с нуля под ключ.
Смерть повторила злое приглашенье,
Велит кончать садовую игру.
В ответ я принял новое решенье –
Опять малютку-саженец беру.
Чтоб ожиданье растянуть на годы,
Как можно дольше ждать желанный плод,
Выращиваю древо той породы,
Что очень туго, медленно растёт.
Ровеснику, в ком иссякают силы,
Осмелюсь по секрету предложить:
Возьми и посади росток кизила,