Пётр
Боровиков

 

Это время диктует: «сумей поспеть,
пока полнолунье не шлёт зеро»,
но с дивана спадает рука, как плеть,
на ковёр оброняя тетрадь, перо.

И не дуй на свечу, и тайком не плачь,
парафин пожелтевшим ногтём скребя
со стола, потому что безумие,
как палач, доберётся в итоге и до тебя.

Сад всклокоченный, словно копна волос
на ветру, закрывает лицо стены,
где морзянкой фонарь посылает «sos»,
прерывая мерцанием чьи-то сны.

Мысль длинней балаголов – времён, что сплошь
и рядом до рта сокращают плоть.
И если хоть раз пальцем в небо ткнёшь,
не бойся ангела уколоть.

Циферблаты заглохли для тех, кто за
истину гибли, что твой Сократ.
Так и мы замыкаем, закрыв глаза,
на земле наш порочный пи эр квадрат.

 

 

I

Теперь вот я
строчу тебе, не поднимая взора,
с озиркою полуночного вора,
на кончике чернильном острия
твоей строки.
Но – это честный страх, изнеженная, с позволенья, робость,
боязнь пораниться, упасть, скатиться в полость
растянутого рта реки,
в которой ты,
стоя по щиколотку, слушаешь ли, внемлешь
её гортанному величию и с тем лишь
ты сводишь веки, как над ней мосты.
О, дно – твоё подобье:
скулы изрытой оспою листвы,
её морщин и складчатость твоих
припухших губ,
что обнажают дантовскую глубь,
рождая стих,
в немых речах плотвы.
Взгляд исподлобья
осматривает жёлтое надгробье
Генштаба
с эпитафией из окон,
и треплет ветер неподвижный локон
Архангела с крестом и статуй негативы,
где не видать (конца перспективы).
И как-то слабо
звучат силлабы.
Медленно и зыбко
свет проникает в арочные своды,
в которых, видимо, и есть глоток свободы.
Твоя улыбка
всегда была горька, безумна, иронична.
Как ты сказал бы: «это больше лично...»
И я согласен, что в твоей натуре
осталась лишь любовь к архитектуре
и к тем
немногим, повстречать которых,
теперь возможно лишь в иных просторах,
вне рам и стен.
И то,
конечно, если это им угодно.
Смеркается и портится погода.
Никто
не позвонит
и, по привычке, как всегда, закуришь.
И время фонарём покажет кукиш,
что, собственно, уже меня не злит.
Тревожный сумрак.
В сердечном бое, покоряясь рифмам,
сводя к абсурду время, ты стал мифом.
Вот твой рисунок:
с венком лавровым,
ты слушал дождь, как шум речей бессвязных.
Ты предан был до обмороков, спазмов
холмам, коровам.
Слеза стекала, как роса с травинки.
В литавры луж ветрами бил Стравинский
с платком бардовым.
И Муза ткнула!
пальцем в твоё сердце,
чтобы твой реквием преобразился в скерцо,
продлив Катулла.
В аду земном,
я боль утрат под мрамор не зарою,
не воскрешу с вечернею зарёю
еврейский профиль твой,
ирландским стать хотевший,
когда-то серой чайкой пролетевший
над Дублином,
упав на мостовой,
но не разбившись.
В погубленной
твоей любви явившись
виденьем мимолетным, и ловя
обрывки чувства в голубиной почте.
ведь даже там её любовь –
твоя.

II

Хотя,
всё выглядит гораздо мельче, т.е. проще,
будившие тебя когда-то скрипом рощи,
с туманом слившись,
с пеньем соловья,
так и плывут в сухом пространстве плавно,
как прежде, слушая пророчество от фавна
да речи пожилого муравья.
И крупный град,
гремящий по листве и тротуарам,
твой горизонт, охваченный пожаром,
где наугад,
озябшие бредут
когорты туч своим пунцовым войском,
то оплавляются на кровли твёрдым воском
в сплошной редут,
и над садами низко
парит, вспугнув ворон, засевших в купах
закрасив в чёрный цвет церковный купол,
тень василиска.
Кораблик твой,
ещё «плывёт в тоске необъяснимой»
сад изгаляется осенней пантомимой.
Вдоль мостовой,
грозя рукой победной
тебя разыскивает ныне всадник медный.
И над толпой
над портиками, сквозь оград витых
пускается неистовым галопом,
сечёт плетьми дождей вельмож, холопов,
и давит их
своей скалой-волной.
Он страшно зол.
Но для тебя отныне порка эта
не более, чем тема для поэта.
Теперь с тобою твой близнец
Назон.
Там в облаках
твои черты так резко зримы,
в них всё твои безрадостные зимы:
любовь и страх,
безжизненных развалин толчея.
Наполовину эта кружевная свита,
как в шахматах, даёт эффект гамбита.
Но и ничья
в конечном счёте,
кто начал белыми не значит победил,
хотя ты только белыми ходил,
сиречь в расчёте
за равновесье,
за жадно съеденного чёрного тобой ферзя,
за ту любовь, что позабыть нельзя,
но если
её и в горних высях нет?
Что позабыть вообще мы вправе, в силах?
Ты столько раз твердил нам о сивиллах,
Где их ответ?
Я отстаю
или уже вперёд шагаю,
по снегу рыхлому, табачный дым глотаю
Шепчу лишь: «You
were the best poets forever »
и лишнего глотаю для согрева –
короче, пью.

 

III

Твоя судьба
вела тебя. О, эта монголоидная жрица.
Ты смел, в лицо трагедии, воззриться!
Кто твой судья?
Не ты ли сам?
не по трудам – за голосом – по вере,
приговорил себя ты к высшей мере.
И небесам
твой дерзкий самосуд
был не угоден, видно – это признак
усталости от жизни… ты стал призрак,
наполненный тоской сосуд:
предательство, опала, униженье. Поза
преступника, судьи – метаморфоза,
объект любви, скупых даров, гонений,
таков и есть – твой выстраданный гений,
кириллицею делая помарки,
в продрогшем парке.
А с неба то крупой сечёт, то льёт.
Ты знал когда твой час пробьёт,
размеренная поступь Парки.
Зима слепит, как сполохи от сварки.
Твой смерти взлёт,
в твоих строках разгадан? Нет! Угадан!
звучали все: Вивальди, Пёрсл, Гайдн.
Пиит, пилот…

IV

И за окном
я говорю с тобой в ночи, как с теми,
кто смертью обращён в немые тени,
в аду земном.
Кто вечным сном
влечёт меня в круговорот ристалищ
разбитых стен, где существует та лишь,
мысль об одном,
в движение несмелом
(воспоминаний каталог круша),
так расстаётся с одряхлевшем телом,
что с ним была всегда единым целым
низринутого гения душа.
Не вниз, но вверх к одним и тем же целям,
(как странно, что мы мёртвых больше ценим)
во тьме по узкой лестнице спеша,
по небосклону в тучах босиком,
когда она свободна и ни в ком
уже не поселится вновь для горя –
ветла шумит и балагурит море,
волной шурша.
И тот, кто в час разлук полночный зачат,
в краю авсониев, незрячем и глухом,
где утро узнаётся с петухом,
то это значит,
что всё свершилось, отданы с процентом
долги, звеневшие копейкой или центом.
Душа не плачет!
И лишнего
не просит, не скорбит о том, что приходилось
просить пощады, уповать на милость
Всевышнего,
раздавшись на коленях,
бросаться в крайности, сжигать дотла в поленьях
те письма, что надеждами кормили;
в вороний прах обращены в камине,
и о жасмине
отплевывал ты приторный стишок,
теперь душа не испытает шок,
не укорит, не закричит, не взыщет.
Душа, как правило, сама себя не ищет,
кропя стишок.
Напитан воздух мятой и шафраном
Плита могильная. Горшок
с цветами,
ни бронзы, фотография одна,
под плотным, запотевшим целлофаном,
где повторилось очертанье дна,
но не скулой а серыми устами,
что шепчут умилительное: «Да?»
Как ты хотел – вокруг тебя
вода
летейская
(пройдя все круги ада на Литейном).
И ты, как в зеркале, в ней проплываешь мимо
прообразом небесным пилигрима,
оставив, дали, веси, города...
Извилина строки – предел ума,
и пусть над садом
посыпятся созвездья крупным градом
стеклянный воздух вдребезги круша
Я, как Джордано Бруно, буду рад им.
Пари, душа!
Венеция! Зима!

 

Прячется солнце в рыжие чащи,
не настоящим кажется день.
Мысли о смерти осенью чаще
с листьями тащут мокрую тень.
В сумрак коричневый, дальше и выше,
пагодной нишей, в елей собор
разноголосьем льётся на крыши
в заросли вишен ангелов хор.
Розовый штрифель в воздухе тощем
ветер полощет, на волосок
жизнь задержалась, может быть, проще
в вымокшей роще пулю в висок.
Добрая нимфа в белом наряде.
Свадьбы в Элладе. Милый Эрос!
Разве, погибнуть не сладко ли ради
локона, пряди светлых волос?
Разве, страдание – признак бессилья? –
в сломанных крыльях нет красоты.
Разве любовь в нас слабее насилья? –
грустно спросил я у пустоты.
Ржавые листья, серая морось.
Времени скорость. Отблеск зари.
Только норд-вестью, щемящею в голость
местности голос плачет внутри.
Что ж, расставаться надо без злости,
там на погосте вправе ветра
шапки срывать, раздавая по горсти.
Если мы гости, значит, пора,
в ночь уходить, наглотавшись лекарства
годы-коварство. Где ты, обрыв? –
крикнем без боли, шагнувши в пространство
вечного царства, дверь приоткрыв
прикосновение губ или клавиш.
Что ты прославишь в красных гробах?
Осень на золото не переплавишь,
но выбираешь: свет или прах.

 

 

Честно. Не думай, что будет завтра.
Чавкай, смотри в окно, доедай свой завтрак,
восторгаясь от снежного переполоха.
Одиночество – это не так уж плохо.
После чая попробуй, заговори со снегом
так же свободно, как говоришь ты с небом.

Выбери книгу, достойную для прочтенья,
попроси у зимы про себя прощенья.
И у деревьев, замёрзших оркестром в сквере.
Закрой на цепочку в прихожей двери.
Включи тихо классику. Пусть это будет Пёрсл!
В отличие от скульптуры, в музыке нету торса.

В музыке только паренье, плавность, что выкрал слух
из полуденных бликов на гладях, в которых Дух
обитает, разлинеев дождём городской ландшафт,
на ветру, развеваясь, под горло, как синий шарф
из морозного воздуха, что завсегда колюч,
запирает простор на скрипичный или басовый ключ.

И вообще музыка, в соло или квинтете,
самая непостижимая вещь на свете.
Не забудь через марлю костюм отпарить.
Не разглаживай только морщин, и память
не вороши, как дорогое старьё в чулане.
Мозг с годами похож на собор в Милане.

Столько же шпилей, трещин, лепнин, балясин,
в рыхлом облаке прошлого сумрачен и не ясен.
Не стой перед зеркалом тупо, в одном исподнем,
не думай, что стало одним Господним
летом меньше, для всей твоей жизни, ибо,
плавая в мыслях, не станешь рыбой

или похожей на ядерный гриб медузой,
в лучшем случае – пятящимся к морю крабом.
Море также может именоваться Музой.
Пыль смахни на комоде, ополоснись под краном,
Сбрей берега щетины, ремень затяни потуже,
привыкай постепенно к незрячей стуже.

Деревья блестят, словно покрыты лаком.
Выкинь из головы чёрный квадрат поляка.
В общем, не падай духом и твердо держи осанку,
и, на улицу выйдя, воздай Осанну
Тому, Кто звёзды в ночи вращает,
Тому, кто любит тебя, наказывает и прощает.

 

Я упорно искал тебя, но не нашёл,
там, где в бархатном сумраке взвившийся шёлк,
у бедра танцовщицы,
обжигал кровожадные лица
на пестревших коврах
мусульман.
Ветер с моря елозил в песках,
проверяя свой азимут в белых дырявых носках,
продавцов целлулоидных рыбок.
В ливне прятался рынок,
и фонтаном сухим серебрился
кальян.

II

 

Я искал тебя ночью, не чувствуя сна,
и, звенящей змеёй извиваясь, вползала струна
мандолины в ушное отверстье.
И как будто отверзся
мозг для песни
благой.
Только в йодистой ряби ползущей реки,
в облаках камыша отражались мои двойники:
глинобитные хижины, птицы.
Эхом голос царицы
в листьях пальм говорил мне:
изгой.

III

Ты, который любил эту яркую смесь:
куполов, минаретов, покорность хиджабов и спесь
молодых лесбиянок,
стены в крупных изъянах,
наркотический сон,
береник.
Как шатался в тумане твой пыльный квартал,
где любовник твой также часы коротал,
как и ты, медитируя с вазой,
поражённой проказой,
и софизмы твои речь пускали
в тупик.

 

 

 

Оставь стихи.
Теперь нам не до них.
Оставшееся время для двоих
совсем не одинаково в размере
гекзаметра; и байки о Гомере
на сей раз – привилегия
других.

На сей раз
нам предписано сберечь
лишь в подсознанье родину и речь.
Ячмень заката, зево буерака –
метафоры для «мучениц» филфака,
которые не вправе
пренебречь

ни фистулой,
ни комплексом матрон,
ни холодом, ни скопищем ворон,
ни широтою грязного проспекта,
ни ложью Занд, ни шпорою конспекта,
запрятанною в розовый
капрон.

Сейчас январь.
Озлившийся борей
раскачивает нимбы фонарей
да берестой разорванной трепещет.
А с высоты коричневые вещи
похожи на огромных
снегирей.

Кадит метель
в преддверье торжества.
Патруль волхвов не ищет божества.
И красный шарф срывается, как лента
с венка, чтобы достигнуть континента,
где мир поёт во славу
Рождества.

Печальный вид
зрачок слезой саднит,
как причитанья брошенной родни
пред наступленьем длительной разлуки,
издалека протягивает руки
седая ночь, и мы с тобой
одни

среди домов,
уснувших до утра,
где оголённость женского бедра,
при полумраке, выдохнувшем вчуже
осколки звёзд и непокорность стужи,
заменит ключ апостола
Петра.

Закончен век,
но в следующем мы,
предчувствуя отсутствие зимы,
вернёмся ненадолго в эту почву,
где первый снег, опережая почту,
ложится письменами
на холмы.

В любой отъезд
не привыкай скучать.
Не говори – здесь место помолчать,
приписывая краткому недугу
желанье перебраться ближе к югу
и мертвецов родных
не навещать.

Грузинский чай,
журналы на полу.
Кудрявый мальчик выпустил стрелу –
не в нас с тобою, в темень перелеска,
где ни души, ни возгласа, ни всплеска;
лишь снег кружит, похожий
на золу.

 

Милый друг мой, мне сегодня одиноко.
Ни вина нет к ужину, ни чая.
Отражаясь в зеркалах квадратных окон,
с фонарями близорукими скучаю.
Сквозняки в домах с надорванным сопрано
тянут арии мурашками по коже.
Кавардак гнилой листвы. Темнеет рано.
И окраину горбатую тревожит
голый сад в вороньей траурной перине.
Ветер носит по дворам сырую замять.
В жёлтый саван магазинные витрины
пеленают умирающую память.

Память что – лишь сгусток прежнего сознанья,
полуяркий свет былого колорита:
лица канувшие, стёртые названья
в пыльном пекле старых улочек Мадрида.
Бурых клёнов листопадные касанья,
словно нежный всплеск девического шёлка.
Не дают покоя мне воспоминанья,
впрочем, я надеюсь, это не надолго.
Не надолго к нам приходят огорченья,
как и радость посещает нас не вечно,
так и Млечный безо всякого значенья,
знай, талдычит в темноте про бесконечность.

Бесконечность – это юношество, ибо
не владеет юность благодарным слогом.
Только старость может вымолвить: «Спасибо»,
потому, как не посмеет спорить с Богом.
Да и мы с тобою не благодарили.
Повторюсь, что всём нам свойственна беспечность.
Мы влюблялись даже больше, чем любили,
полагая, что лишь в смене бесконечность.
Плыли в дым густой классические речи,
снегопадом серым тая в свете люстры.
И мне хочется, как раньше: в полночь свечи,
звук гитары, воздух лета, запах устриц,

жить без времени, без смерти, без печатей
нам положенных разлук в печальной тризне,
и смотреть, как вырастают на закате
наши тени, укорачивая жизни.
Я мечтаю, как всегда, у океана
провести остаток дней, вставая с криком
серых чаек и читать стихи Хуана
из Могера, что уснул в Пуэрто-Рико.
Я не верю ни в таро, ни в гороскопы.
Каждый раз смотря на прошлое условно,
я лечу к тебе во сне на край Европы,
и в рассветных облаках я вижу, словно

в прошлом веке золотом, ловя субтильный
образ донны, страстью вспыхивают гранды,
и мелькают в красках солнечной Севильи
кастаньеты, буфы, вееры, гирлянды.
Облака проходят, только остаётся
в ширине растянутой без букв,
то, что бесконечностью зовётся,
то, что не имеет снов и звуков.
Эта осень – непрощённая обида,
разве время стерпит блеклые роптанья,
и безумство расстояний до Мадрида
сократит ли хриплый возглас: «До свиданья»?

Скоро снег начнёт дробить часы на кванты,
отдавая предпочтенье снам и пище.
Здесь важнее не Сервантес, а серванты,
быть богатым, но прикидываться нищим.
Деревянный быт округ живёт всё так же:
бьют свиней под новый год и режут куриц.
В центре города тюрьма, собаки, стража,
одиночество дворов и грохот улиц.
Я, как прежде, без особенных стараний,
говорю тебе во тьму, утратив силы
к новой жизни, как записано в Коране:

«не заставить слышать тех, кто лёг в могилы».

В том краю, где день безветренный и жаркий,
где ночами не испытываешь страха,
ты лежишь один под синей небо аркой,
с капителью облаков над речкой Тахо.
Милый друг мой, право жаль, что ты не сможешь
мне ответить своим громким: «He venido...»*
Ты теперь так высоко, где не похожи
кучевые на строения Мадрида.
Осень кончится, уже совсем немного
до зимы осталось жить, не замечая,
что всегда и всем бывает одиноко
и у многих нет вина и нету чая.