Слушай…
Я расскажу, как пустынно на улицах ночью; как, лишенные света, торчат по углам фонари, как глумливо и жутко безумною птицей хохочет разгулявшийся ветер. Как тихо гниют изнутри опустевшие здания, парки, скамейки, качели; как разбитыми окнами слепо глядят этажи… И быть может, когда-нибудь ты улыбнешься несмело и шагнешь за порог и тихонько шепнешь: "Покажи…” И закружится вьюга. Со свистом зима-неумеха через город прокатится белым шальным колесом, и умчится на юг, и отпустит по улицам эхо до заката шататься слепым неприкаянным псом. А потом будет вечер, повозки, огни, экипажи, звон упавших монет, по камням мостовой – сапоги, крик мальчишки-газетчика, реки зонтов, саквояжей, дилижансов, карет… и шаги, и шаги, и шаги… И появится свет, и за окнами синие шторы, и возня, и проказы детей, что не могут уснуть...
Мы отправимся в этот оживший заснеженный город, если ты в этой сказке поверишь в него… Хоть чуть-чуть.
* * *
Увещеваниям и просьбам вопреки,
Он бросил город, изможденный летним зноем
И поселился на отшибе у реки.
Ему общение с успехом заменяла
Речная белая болтливая вода.
К нему ходили; он отмахивался вяло
И не наведывался в город никогда.
В минуты редких и недолгих просветлений
Он рисовал. На всем, что было под рукой.
Не для людей, не для грядущих поколений,
А для себя, как будто в красках был покой.
Он рисовал на голых стенах акварели,
Писал гуашью на полу и потолке.
Он рисовал, пока глаза еще смотрели
И удавалось кисть удерживать в руке.
А в день, когда мигнула слабо паутина,
И он уплыл по белой речке в свой Аид,
В побелку стен впитались все его картины,
И он исчез.
А дом еще стоит.
Отъезд
на клочья рвет водяную пыль,
в лицо швыряет свою грозу мне
и водосточный свой водевиль.
Да только, что мне его спектакли,
весь этот кукольный маскарад?
Ведь я не нужен ему, не так ли,
он даже где-то немного рад,
что скоро мой силуэт сутулый,
моя прогорклая пустота
исчезнет с этих усталых улиц,
где я не тот и где ты не та...
А в мутном вареве у перрона,
готовый, верный любым путям,
вздохнет мой поезд и с места тронет
и прочь умчится ко всем чертям,
стуча по стыкам пустым вагоном,
из точки А в вероятность Б,
туда, где, может быть, не догонит
воспоминание о тебе.
Не грусти
Посмотри: от растаявших льдин
посерели глаза и душа на излом.
Это просто кадриль беспокойных гардин.
Это просто гроза за оконным стеклом.
Не печалься, малыш, ведь тебе не к лицу
эта полночь в глазах, этот нервный комок.
Злая сказка – ты слышишь – подходит к концу,
а дракона я запер в чулан на замок.
Просто снова закончились ясные дни.
Срок их жизни истек. Их уже не вернуть.
Это старый закон. Улыбнись и взгляни
сквозь озябшие стекла на пройденный путь.
Оглянись: каждый год, каждый день, каждый час
затопила весна шириною в года...
Это время господь отобрал не у нас,
ибо не было нашим оно никогда.
* * *
решено до тебя, внесено в долговую книжицу.
Старый ангел-хранитель вздохнет, потирая лысину
и проставит в графе приключений смешную ижицу.
Ты навек спасена от ненужных подскоков тонуса,
твой нехитрый маршрут не отмечен ничем особенным.
Старый ангел-хранитель не зря получает бонусы:
на дороге твоей не найти ни одной колдобины.
И не выйти тебе никогда за пределы кластера,
хоть на стены кидайся, хоть волком вой, хоть умри ты.
Даже если в пути повстречаешь однажды Мастера,
ты не станешь, увы, и подобием Маргариты...
Waltz for Debby
А в городе ливень – с запада до востока –
неловко ступает, грузен и неуклюж.
Я знаю – ты здесь, за серостью мутных стекол,
в обманчивой мелкоте серебристых луж,
прочерченная синкопами колких капель,
канцонами тротуаров и стылых крыш.
Великий Портной в потрепанной черной шляпе
развешивает неспешных рассветных цапель
на цинковом поднебесье, пока ты спишь.
II. (waltz for Debby)
А в городе дождь, всё готовится к долгой спячке: закроешь глаза на миг – и опять зима.
А в городе дождь…
Одурев от безумной скачки, несутся недели, как будто сошли с ума. Сорвавшись с цепи, сумасшедшей слепой эскадрой, секунды летят куда-то в тартарары… Холодное солнце, пойманное в стоп-кадре, глядит сквозь туман на проспекты и на дворы.
Сошедшая с фотографии в стиле ретро и, кажется, черно-белая даже днем, она шагает, прячась от злого ветра за спинами стен, за витринным слепым окном. В наушниках, ограждая ее от ада неонок, трамваев, брани и алкашей, вприпрыжку летит веселая кавалькада ударников, саксофонов и перкашей. Пальто из «двадцатых», стремительная походка, стучат каблучки по плачущей мостовой. Сиреневая сирена с луженой глоткой влетает в аккорды Брубека с головой. И хочется, защищая от непогоды, сложить незаметно над ней из ладоней зонт, да только я знаю: она лишь прибавит ходу и холодно улыбнется мне: «thank you, don't».
Она состоит на треть из полунамеков, косого штрих-кода: цен не скрывает дождь. Ее не пугает, что холодно и одиноко – туман превращает в сказку любую ложь. И, в общем-то, этот мир ей вполне понятен, он вовсе не против нее, он, скорее, за.
Она зажмуривает глаза до лиловых пятен, чтоб только не видеть, что снова идет гроза.
III.
Я выключу ночь, чтобы душу не бередила,
и выпорхнут из разжатого кулака
рассветное апельсиновое светило
и белые акварельные облака.
И ветер замрет, бессилен и неподвижен,
и дождь наконец умерит дурную прыть...
Ты снишься кому-то в Праге или в Париже.
Я знаю, что никогда тебя не увижу.
Я знаю: мне никогда тебя не забыть.
Бессоница
Нелепое чувство, что я лишь ночной прохожий.
Другая страна, да и я стал другим, похоже,
Но та же тоска, что и раньше, сжимает грудь.
Я знаю, ты скажешь: «Да брось ты, всё – ерунда».
Но время не лечит, а только снижает градус.
Меняются кадры безумного хит-парада –
Лишь ты остаешься такой, как была тогда.
От света луны слепнут окна чужих домов.
На столике дремлет заброшенный Мураками.
А я по ночам все тревожу твой сон звонками
И, кажется, слышу твой голос среди шумов.
Секунды ползут, истончаются, словно волос.
А в трубке бормочет негромкий усталый голос:
«This number is dead. We are sorry. Please dial again»
Растворяются без следа
Секунды и терции в джазе ночного ветра.
Шуршат в проводах бесприютные километры...
Ты там, наверху вспоминай меня иногда.
Февраль
Отрывной календарь возвестит окончание дня.
Белоснежная ночь вновь раскроет седые ресницы,
Чтобы вязь изо льда рисовать для тебя и меня,
Чтобы легкую сказку соткать из сверкающих строчек,
Протрубить под сурдинку морозный серебряный джаз
И в полуночный час, в желтизне фонарей - одиночек
Сотни крошечных льдинок заставить кружиться для нас.
А над спящим двором, над проспекта фонарным пунктиром
Будет в небе февраль сиплым голосом петь о своем.
И ступая негромко, в тиши полутемной квартиры
Для лунатиков вальс мы станцуем с тобою вдвоем.
Серый город
под откос.
Серый город встречает тебя у порога,
словно пёс.
В тишине расправляются улицы гибко,
не спеша.
Серый город тебя поджидает с улыбкой
торгаша.
Погляди, как сжимаются липкие стены
кабаков…
Ты один среди тысяч доверчивых пленных,
простаков.
А за каждой картонной незапертой дверью –
палачи,
Их оружие – тьма, тишина, недоверье:
не молчи,
не молчи!
А на улице – свет, неподвижные лица
у витрин.
И шагают размеренно взводы милиций –
не смотри,
не смотри…
Так беги, что есть мочи, беги без оглядки,
в никуда…
Этот город впитает тебя без остатка.
Навсегда.
* * *
А после, дома - бутылка скотча, очки в руке - серебрится дужка. Он пьет, насвистывает устало, в одежде валится на кровать. Мелькают кадры минувшей ночи. Бутылка падает на подушку. Он трет виски: «До чего достало! Тоска зеленая, вашу мать!». И плюнув: «К черту! Пошло все к черту!», вскочив и скинув в момент лет тридцать, он запирается в кабинете (с окном и выходом на балкон), вскрывает банку «шестерки портер», он вновь оболтус, а не патриций, он подключается к интернету и жжет всю ночь на падонаг.ком
Отпусти
Кто бы ты ни был, пустыня твоя безглазая смотрит в упор, прошивает меня насквозь. В этой пустыне твоей, безразличной, каменной, время дрожит, как натянутая струна. Кто бы ты ни был, я знаю, что ты искал меня. Видишь, я здесь и готов заплатить сполна.
Знаешь, ведь я не боюсь ни покоя этого, ни пустоты, ни серости не боюсь. В этом краю вечных сумерек фиолетовых я с тишиной заключаю не мой союз. Просто в той жизни не все ведь еще доделано, просто оборвана на полуфразе нить, просто пунктиром алым по черно-белому я свой маршрут не успел еще прочертить. Вот почему неприкаянной полуночницей тень моя бродит в тоске, словно Вечный Жид: не потому, что ей так умирать не хочется, а потому, что до боли стремится жить. Просто от мысли, что я вот такой одноразовый, хочется выть, становится невмоготу, хочется спорить, кричать, убеждать, доказывать, хочется рвать проклятую черноту, чтоб этот мир, замерев на миг озадаченно, тронулся слился в безумную карусель. Мне ведь энергии хватит недорастраченной на небольшую фабрику duracell. Я не могу бороться с тобой по правилам, я для такой борьбы тонковат в кости.
Просто прошу: отпусти меня.
Отпусти…
© Павел Шульга, 2005-2008.
© 45-я параллель, 2008.