Павел Шульга

Павел Шульга

Все стихи Павла Шульги

Waltz for Debby

 

I. (take five)

А в городе ливень – с запада до востока –
неловко ступает, грузен и неуклюж.
Я знаю – ты здесь, за серостью мутных стекол,
в обманчивой мелкоте серебристых луж,
прочерченная синкопами колких капель,
канцонами тротуаров и стылых крыш.

Великий Портной в потрепанной черной шляпе
развешивает неспешных рассветных цапель
на цинковом поднебесье, пока ты спишь.


II. (waltz for Debby)

А в городе дождь, всё готовится к долгой спячке: закроешь глаза на миг – и опять зима.

А в городе дождь…

Одурев от безумной скачки, несутся недели, как будто сошли с ума. Сорвавшись с цепи, сумасшедшей слепой эскадрой, секунды летят куда-то в тартарары… Холодное солнце, пойманное в стоп-кадре, глядит сквозь туман на проспекты и на дворы.

Сошедшая с фотографии в стиле ретро и, кажется, черно-белая даже днем, она шагает, прячась от злого ветра за спинами стен, за витринным слепым окном. В наушниках, ограждая ее от ада неонок, трамваев, брани и алкашей, вприпрыжку летит веселая кавалькада ударников, саксофонов и перкашей. Пальто из «двадцатых», стремительная походка, стучат каблучки по плачущей мостовой. Сиреневая сирена с луженой глоткой влетает в аккорды Брубека с головой. И хочется, защищая от непогоды, сложить незаметно над ней из ладоней зонт, да только я знаю: она лишь прибавит ходу и холодно улыбнется мне: «thank you, don't».

Она состоит на треть из полунамеков, косого штрих-кода: цен не скрывает дождь. Ее не пугает, что холодно и одиноко – туман превращает в сказку любую ложь. И, в общем-то, этот мир ей вполне понятен, он вовсе не против нее, он, скорее, за.

Она зажмуривает глаза до лиловых пятен, чтоб только не видеть, что снова идет гроза.


III.

Я выключу ночь, чтобы душу не бередила,
и выпорхнут из разжатого кулака
рассветное апельсиновое светило
и белые акварельные облака.
И ветер замрет, бессилен и неподвижен,
и дождь наконец умерит дурную прыть...

Ты снишься кому-то в Праге или в Париже.
Я знаю, что никогда тебя не увижу.
Я знаю: мне никогда тебя не забыть.

 

Бессоница

 

А знаешь, так странно: мне вновь не дает уснуть
Нелепое чувство, что я лишь ночной прохожий.
Другая страна, да и я стал другим, похоже,
Но та же тоска, что и раньше, сжимает грудь.

Я знаю, ты скажешь: «Да брось ты, всё – ерунда».
Но время не лечит, а только снижает градус.
Меняются кадры безумного хит-парада –
Лишь ты остаешься такой, как была тогда.

От света луны слепнут окна чужих домов.
На столике дремлет заброшенный Мураками.
А я по ночам все тревожу твой сон звонками
И, кажется, слышу твой голос среди шумов.

Ты знаешь, так странно: в плену неподвижных стен
Секунды ползут, истончаются, словно волос.
А в трубке бормочет негромкий усталый голос:
«This number is dead. We are sorry. Please dial again»

Пойду, мне пора.
Растворяются без следа
Секунды и терции в джазе ночного ветра.
Шуршат в проводах бесприютные километры...

Ты там, наверху вспоминай меня иногда.

 

 

Град обреченный

 

Это сказка про город, где серое небо и лужи, где по стенам стекает потоками ватная тишь, где ведут разговоры лишь ветер, что вечно простужен, да пустое стаккато капели по катетам крыш. Это сказка о том, как за день повзрослели все дети, как обрюзгли их лица и стали грубей голоса. Как гигантским хвостом в гробовой тишине на рассвете улетели все птицы туда, где видны небеса. Как один за одним уходили из города люди и какими похожими были их взгляды, когда повторяли они: «Не бывает чудес. Здесь не будет ничего, только дождь…» – и спешили уйти. Навсегда.

Слушай…
Я расскажу, как пустынно на улицах ночью; как, лишенные света, торчат по углам фонари, как глумливо и жутко безумною птицей хохочет разгулявшийся ветер. Как тихо гниют изнутри опустевшие здания, парки, скамейки, качели; как разбитыми окнами слепо глядят этажи… И быть может, когда-нибудь ты улыбнешься несмело и шагнешь за порог и тихонько шепнешь: "Покажи…” И закружится вьюга. Со свистом зима-неумеха через город прокатится белым шальным колесом, и умчится на юг, и отпустит по улицам эхо до заката шататься слепым неприкаянным псом. А потом будет вечер, повозки, огни, экипажи, звон упавших монет, по камням мостовой – сапоги, крик мальчишки-газетчика, реки зонтов, саквояжей, дилижансов, карет… и шаги, и шаги, и шаги… И появится свет, и за окнами синие шторы, и возня, и проказы детей, что не могут уснуть...

Мы отправимся в этот оживший заснеженный город, если ты в этой сказке поверишь в него… Хоть чуть-чуть.

 

* * *

 

Кто ты есть, кем была, кем ты будешь - давно записано,
решено до тебя, внесено в долговую книжицу.
Старый ангел-хранитель вздохнет, потирая лысину
и проставит в графе приключений смешную ижицу.

Ты навек спасена от ненужных подскоков тонуса,
твой нехитрый маршрут не отмечен ничем особенным.
Старый ангел-хранитель не зря получает бонусы:
на дороге твоей не найти ни одной колдобины.

И не выйти тебе никогда за пределы кластера,
хоть на стены кидайся, хоть волком вой, хоть умри ты.
Даже если в пути повстречаешь однажды Мастера,
ты не станешь, увы, и подобием Маргариты...

 


Поэтическая викторина

Не грусти

 

Не грусти.
Посмотри: от растаявших льдин
посерели глаза и душа на излом.
Это просто кадриль беспокойных гардин.
Это просто гроза за оконным стеклом.

Не печалься, малыш, ведь тебе не к лицу
эта полночь в глазах, этот нервный комок.
Злая сказка – ты слышишь – подходит к концу,
а дракона я запер в чулан на замок.

Просто снова закончились ясные дни.
Срок их жизни истек. Их уже не вернуть.
Это старый закон. Улыбнись и взгляни
сквозь озябшие стекла на пройденный путь.

Оглянись: каждый год, каждый день, каждый час
затопила весна шириною в года...
Это время господь отобрал не у нас,
ибо не было нашим оно никогда.

 

* * *

 

Он входит в залу неторопливо с лицом усталого Джеймса Бонда. Сияет люстра, играют скрипки, вино-сигары, Кармэн-кармин. Он пьет коньяк, презирает пиво; звезда пресыщенного бомонда, его кривая полуулыбка лишает сна молодых фемин. Он невысокий и сухопарый; очки от Гуччи, костюм от Прада; он гладко выбрит, виски и брови легонько тронуты сединой. Он мог бы каждой составить пару, ему любая была бы рада, но он со всеми предельно ровен, что делать, так уж заведено. Вокруг толпа, стоголосый гомон, звенят бокалы, сверкают вспышки и декольтированных молодок подкарауливают самцы. А он спокоен, он тут как дома, в углу листает неспешно книжку, он - воплощенье последней моды и рафинированной ленцы.

А после, дома - бутылка скотча, очки в руке - серебрится дужка. Он пьет, насвистывает устало, в одежде валится на кровать. Мелькают кадры минувшей ночи. Бутылка падает на подушку. Он трет виски: «До чего достало! Тоска зеленая, вашу мать!». И плюнув: «К черту! Пошло все к черту!», вскочив и скинув в момент лет тридцать, он запирается в кабинете (с окном и выходом на балкон), вскрывает банку «шестерки портер», он вновь оболтус, а не патриций, он подключается к интернету и жжет всю ночь на падонаг.ком

 

Отпусти

 

Что же, привет... Извини, что пришел не сразу я. Думал, отпустит, надеялся на авось...
Кто бы ты ни был, пустыня твоя безглазая смотрит в упор, прошивает меня насквозь. В этой пустыне твоей, безразличной, каменной, время дрожит, как натянутая струна. Кто бы ты ни был, я знаю, что ты искал меня. Видишь, я здесь и готов заплатить сполна.

Знаешь, ведь я не боюсь ни покоя этого, ни пустоты, ни серости не боюсь. В этом краю вечных сумерек фиолетовых я с тишиной заключаю не мой союз. Просто в той жизни не все ведь еще доделано, просто оборвана на полуфразе нить, просто пунктиром алым по черно-белому я свой маршрут не успел еще прочертить. Вот почему неприкаянной полуночницей тень моя бродит в тоске, словно Вечный Жид: не потому, что ей так умирать не хочется, а потому, что до боли стремится жить. Просто от мысли, что я вот такой одноразовый, хочется выть, становится невмоготу, хочется спорить, кричать, убеждать, доказывать, хочется рвать проклятую черноту, чтоб этот мир, замерев на миг озадаченно, тронулся слился в безумную карусель. Мне ведь энергии хватит недорастраченной на небольшую фабрику duracell. Я не могу бороться с тобой по правилам, я для такой борьбы тонковат в кости.

Даже не знаю, бога прошу или дьявола.
Просто прошу: отпусти меня.
Отпусти…

 

Отъезд

 

А город твой, хохоча безумно,

на клочья рвет водяную пыль,

в лицо швыряет свою грозу мне

и водосточный свой водевиль.

Да только, что мне его спектакли,

весь этот кукольный маскарад?

Ведь я не нужен ему, не так ли,

он даже где-то немного рад,

что скоро мой силуэт сутулый,

моя прогорклая пустота

исчезнет с этих усталых улиц,

где я не тот и где ты не та...

А в мутном вареве у перрона,

готовый, верный любым путям,

вздохнет мой поезд и с места тронет

и прочь умчится ко всем чертям,

стуча по стыкам пустым вагоном,

из точки А в вероятность Б,

туда, где, может быть, не догонит

воспоминание о тебе.

 

* * *

 

Сбежав от шепота и вздохов за спиною,
Увещеваниям и просьбам вопреки,
Он бросил город, изможденный летним зноем
И поселился на отшибе у реки.

Ему общение с успехом заменяла
Речная белая болтливая вода.
К нему ходили; он отмахивался вяло
И не наведывался в город никогда.

В минуты редких и недолгих просветлений
Он рисовал. На всем, что было под рукой.
Не для людей, не для грядущих поколений,
А для себя, как будто в красках был покой.

Он рисовал на голых стенах акварели,
Писал гуашью на полу и потолке.
Он рисовал, пока глаза еще смотрели
И удавалось кисть удерживать в руке.

А в день, когда мигнула слабо паутина,
И он уплыл по белой речке в свой Аид,
В побелку стен впитались все его картины,
И он исчез.
А дом еще стоит.

 

 

Серый город

 

Этой ночью уводят любые дороги
под откос.
Серый город встречает тебя у порога,
словно пёс.
В тишине расправляются улицы гибко,
не спеша.
Серый город тебя поджидает с улыбкой
торгаша.
Погляди, как сжимаются липкие стены
кабаков…
Ты один среди тысяч доверчивых пленных,
простаков.

А за каждой картонной незапертой дверью –
палачи,
Их оружие – тьма, тишина, недоверье:
не молчи,
не молчи!
А на улице – свет, неподвижные лица
у витрин.
И шагают размеренно взводы милиций –
не смотри,
не смотри…

Так беги, что есть мочи, беги без оглядки,
в никуда…
Этот город впитает тебя без остатка.
Навсегда.

 

Февраль

 

Нам не будет темно. Черно-белой слетевшей страницей
Отрывной календарь возвестит окончание дня.
Белоснежная ночь вновь раскроет седые ресницы,
Чтобы вязь изо льда рисовать для тебя и меня,

Чтобы легкую сказку соткать из сверкающих строчек,
Протрубить под сурдинку морозный серебряный джаз
И в полуночный час, в желтизне фонарей - одиночек
Сотни крошечных льдинок заставить кружиться для нас.

А над спящим двором, над проспекта фонарным пунктиром
Будет в небе февраль сиплым голосом петь о своем.
И ступая негромко, в тиши полутемной квартиры
Для лунатиков вальс мы станцуем с тобою вдвоем.