на горе-русской (без креста) латыни
вожу губами по ушам пустыни
с чужой посмертной маской на лице
я принимаю на себя удары
сердечных слов из книг небесной кары
протаптывая смену поколений
я делаю из воздуха шаги
и видит Бог за пазухой итога
я разойдусь на все свои круги
от камушка в ботинке по дорогам
а теперь советских три рубля
скользкая тропинка мимо школы
золотой зимой снег порошковый
вид во двор из моего окна
здесь от малой охты по большой
среднеохтинский разлом прошёл
у домов покрой военнопленный
им по-фински море по колено
ветер заряжается с невы
я родился в пятьдесят восьмом
смольнинский тринадцатый роддом
вышло – две июльских единицы
так не дай им Бог перекреститься
два галчонка дома ждут меня
до свиданья мама это я
сознательно копытами стучит
когда насквозь в него стартует спирт
он разговаривает тьму вселенной
к большому взрыву исчезая мир
и язва прокажённая на пир
желудок мой светает под забором
и ангелы налившись кровью хором
растянутый в улыбке до упора
он принимает буквы приговора
в огонь переварив свою тюрьму
идёт спектакль умалишённый пьесы
без зрителей без действия без звука
без скальпеля расходятся разрезы
по сцене тела главного героя
из рекламационного покоя
растяжки-ниточки вибрируют на «нет»
в конце туннеля аплодирующий свет
из четвёртого измерения
мы хороним гроб с телом ленина
возвращаем прах в землю русскую
даже если «ты» сволочь редкая
чем вот так лежать – лучше с предками
слиплись линии стёрлись трения
на дворе трава на траве дрова
нам не жить в него не уверовать
по щекам своим хлещем водочку
за пределами храма вечности
души грешные к чёрту мечутся
салютуют вверх птички стайками
будь земля ему пухом байковым
а я открыл Кривулина –
от берега до берега
пожизненная линия
отмотанная за полночь
под снегом в небо клинопись
следы кошачьих тапочек
Другой ответил ему хайку –
Басё в гробу перевернулся дважды.
Вниз словами шевелится книжная пыль эзотерики.
Заколочена кровь. Заживает Второе Пришествие.
Утопая в часах, друг за друга цепляются шéстерни.
Время ходит е-два – е-четыре за линию вечности.
Храм от света отрезан горящими в золото свечками.
Осыпается дно. На зубах сокровенное крошево.
Затекают конечности в щели дальнейшего прошлого.
Я учился любить на живых организмах по полочкам.
Занимался огнём, проходя курс ранений осколочных.
Закрывался в глаза. Выживал из ума до последнего.
О себе сам с собой разговаривал через посредника.
Нет сегодня, нет завтра, нет будущей жизни над пропастью.
Посторонние мысли приходят священными тропами.
Проливается боль. Мой клинический ангел беспомощен.
Полнолуние молится в тонком сиянии облачном.
Сказала Катя Бай-Го-Фу
Рос из горькой шоколадки,
Рос и вдоль и поперёк,
Без расчётов наперёд.
Чёрный хлеб, яичко всмятку,
Чай с вареньицем вприсядку.
Кукол ангельский улов
Щебетал из всех углов.
А слова играли в прятки,
Рассыпались в беспорядке,
Из улыбок всем и вся,
Смехом по полу скользя.
Шевелились топотульки
В чистом небе на прогулке,
Глазки щурились на свет,
Отражённый от конфет.
Кто-то маленький вприпрыжку,
На заглавной точке книжку
Отложив, летел с небес
Кувырком за город в лес.
В солнечном сплетенье леса
Шла торжественная месса –
Звукоряд рабочих пчёл.
Кто-то маленький их счёл
За своих друзей по лету,
По природе и по свету,
По деревьям и цветам –
Расплелись на снег косички –
Время ловит их с поличным.
Каждый выгоревший год,
Как прыжок наоборот.
Спит любимый муж-зануда,
Чмокнул в щёчку и – привет.
Ночь. Супружества запруда.
Шкаф. За тряпками – скелет.
Распушила хвост комета
Над домами за окном…
Крошки звуков. Горстка света.
Полтаблетки перед сном.
В ухе заснула блоха.
Обои рваные, тесные,
И за нос меня гномы дёргают…
Зачем, всё же, я живу:
Чтоб шкаф двигать в бездну чёрную
И в этом лежать шкафу?
Не спеша, по стопочке,
Девочка без пробочки
Пошатнулась между глаз,
Свет зажёгся и погас
У неё под юбочкой.
Вращался обруч кровеносного пейзажа.
На свежем мертвеце играла в карты стража,
Кто застрелил Байкова под шумок,
А после в рану вполз и притворился пулей?
Под милицейскими задами выли стулья,
Душа качалась на своих ветвях,
Убийца корчил рожи ей, дыша чуть слышно.
На ломберном столе лежал Байков остывший,
Герой сюжета в криминальных новостях.