О, мир зениц... И незримо,
Воспрял сугроба табор. Гусляр псов
Укоряя из вод вдов, зияя Року,
город устоял, мямля от судорог.
Он видит соборы робости. Дивно
небо. До поры сыро. Подобен
Тише. Толп истина манекена манит сипло. Тешит
море пясти чулан.
Олива в мотиве витом Вавилона лучится пером.
Карма – бараки. Голос ям.
Лениво карцеров творец раковин ел мясо.
Удач креститель, тавро смотри.
Нельзя вязь лени ртом сорвать.
Летит сер, к чаду,
на сером он, жеребце.
Дрессура – парус сердец.
Бережно море. Сан
небу безумец не дал.
Маникюр блуда надул брюки на младенце.
Марс яро в тоге шел, ясен, в омут умов, неся лешего, творя срам!
Ропот нищ. Бог облав о крови ворковал. Бог общин – топор!
Конец оценок III
на воле целован.
Я – месяц, Я – семя,
а ты пока копыта.
Больше тешь лоб,
во благо Бога лбов –
Числово
Дало государство лапу стране.
Цвет раба грянул
и цари сказали: Занавес!
Омывая тел игру стихами,
туман ожил истиной.
Береги мясо листами рая.
Да, Логосу дар ствола – пуст!
Ранец ветра багрян.
Улица риска зализана.
Весомы ваятели грусти.
Хамит ума нож.
Илист иной берег.
Горю! – Море голого в огне – вот!
«Торг нулями рая» – звучит,
а ямы слизи – мне голос картавый.
Детство лизало гостя гаденько.
Лба сыпь я нитями рублю.
Досуг роботов – арена – по сто ломок нам!
Искры тонули в нейлоновой накипи.
Тверди, кто враг?
Увяз веры в камине деляга.
Блохань II
Отторгнул я мира язву,
читая мысли зимнего лоска.
Рта выйдет ствол из алого стяга.
День колбасы – пьянит.
Я, миру – блюдо.
Сугроб отоварен апостолом – окнами скрыт он.
У ливней лоно – война.
Кипит вердиктов рагу в язве, рывками.
Неделя гастрономии – удавка мне!
Висит отточенное – небо слышится.
Сидит откормленное – руки падают.
Стоит открытое…
Ничто не движется в метро каменных лиц.
Кричат закрытые рты – их нет.
В глазах гнездятся птицы –
не становись в очередь.
Неслышим-Невидим встал:
«Тсс-ссс… Остановка Серых Мышей!…»
Душа от тела отрывает кровь –
Ей влага зрячая разумней после тела.
Сухая глина возвратится вновь,
Оттуда осень кажется весной,
Там свет по кубикам возводится в квадраты,
Туда проснётся то, что было мной,
Без имени и сумеречной даты.
Когда сознанье сузится
До ниточки вперёд –
Пройдёт по телу музыка
Но человек останется
Просунутым во тьму,
Где пустота под пальцами
Тогда с ладоней линии
Сойдут на раз, два, три...
И человечек глиняный
Рассыплется внутри.
Десять заповедей в коме,
Тускло лампочка горит.
Человек в прошедшем доме,
Выдвигаясь из размеров
Воздух крошится в ночи.
За чертой небесной сферы
Лишь внутри себя встречая
Слаборазвитый рассвет,
Он злословит в чашку чая
На бесследном склоне лет.
Она в меня подумала,
Что станет мне женой.
И грянули под куполом
И высыпались правила
Шипами на паркет,
А я сидел и вздрагивал
Сгорает сумрак заживо,
Спрессованный в тупик.
Всё сделанное кажется
Вчерашним напрямик.
Никому не враг, не друг,
Изнутри подпиленный,
Человек, с лицом вокруг,
Округляясь до нуля,
В бесконечность выстрела,
Из лица глаза скулят,
Жизнь, по скошенной траве,
В небо перечёркнута –
Завалился белый свет
За подкладку чёрного.
Ни кола я, ни двора я,
Не имею, не хочу я.
Не горюя –
Не сгорю я.
У Святого Николая,
Язвой духа не хворая,
Я за пазухой ночую.
Юный Боже лесных фотографий,
Трепет сферы воздушных девичеств,
Принимал, как свою бесконечность.
Полыхающим снегом окутан,
Он разбитые чаши событий
Внутривенное солнце в зените –
Время выхода в собственный космос,
Изразцовое время 2 (в квадрате),
Где в растительном омуте текста
Обитает загробная рыба,
Отрываясь от берега ночи,
На исходе бессонницы летней,
Принимая свою бесконечность,
Я смотрел на полярные звезды,
Как рассвет отделялся от волка,
Обнаженного кровью оленьей.
жить ещё осталось долго
мне внутри за кадром
разлагаться с чувством долга
говорить вокруг без кожи
ошибаться в стены
заниматься кто чем может
укрощать свой мёртвый шарик
спотыкаться в женщин
раздуваться чтоб не сжали
жить с нулём посередине
напиваться в угол
биться сердцем в паутине
принимать на грудь огранку
вешаться икая...
видно слепнуть наизнанку