Омар Хайам

Омар Хайам

Омар ХайамОмар Хайам… Именно так называют во всех частях света великого поэта, человека и учёного, чьё полное имя Гияс ад-Дин Абу-аль-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайам Нишапури, чей облик овеян легендами, история жизни которого до сих пор остаётся во многом таинственной и загадочной.

Кем же был он прежде всего? Поэтом? Астрономом? Математиком? Философом? А может быть, и тем, и другим, и третьим? Ведь история знает немало гениев, наделённых способностями буквально во всех сферах человеческой деятельности. Такие люди суть украшение рода человеческого, его величайшее достояние, золотой фонд. Можно ли отнести к ним Хайама? Безусловно. Но встаёт другой вопрос: какая грань его разностороннего таланта наиболее яркая? Что стало решающим для того, чтобы его имя обрело бессмертие? Энциклопедист Ибн Сина – это прежде всего философ и врач, многогранный Леонардо да Винчи – это сгусток таланта, наиболее ярко проявившийся в изобразительном искусстве… Примеры эти не единичны. Но какой дар Хайама можно поставить на первое место?

Чтобы ответить на вопрос, предлагаем читателю провести маленький эксперимент. Выйдите на улицу и спросите, ну, хотя бы у первых десяти прохожих, кто такой Омар Хайам. Можете не сомневаться, ответ будет один: поэт. Это главное. Однако, возможно, в ответах не будет единства по вопросу о характере поэзии Хайама. Одни – их будет большинство – скажут, что Хайам – это певец вина и земных радостей, гедонист и эпикуреец. «Поэт-философ», – добавят другие. И кое-кто, возможно, скажет, что и вино, и земные радости в строках Хайама – это не столько напрямую воспевание быстротечных удовольствий, сколько тщательно упрятанный протест против узкого догматичного восприятия мусульманской ортодоксии: ведь, как известно, употребление вина «правоверным» мусульманам запрещает Коран. Вполне вероятно, что не в каждом десятке опрошенных найдётся человек, знающий – пусть понаслышке – о серьёзных философских трактатах великого поэта, а равно о том, что был он к тому же выдающимся математиком и астрономом.

Кем же был на самом деле Хайам? Вопрос непростой, если учесть, что современная наука по-прежнему располагает довольно скудными данными о его жизни. Замечательный поэт, философ-суфий, математик, астроном, астролог Гияс ад-Дин Абу-аль-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайам Нишапури родился 18 мая 1048 года в Нишапуре. Расположенный на востоке Ирана, в древней культурной провинции Хорасан, Нишапур был одним из главнейших культурных центров Ирана; с XI века в городе действовали школы среднего и высшего типа – медресе. Здесь прошли детские и юношеские годы Омара Хайама. О его семье сведений не сохранилось. Прозвище «Хайам», что означает «палаточник», позволяет высказать предположение, что его отец принадлежал к ремесленным кругам. Во всяком случае, семья располагала достаточными средствами, чтобы предоставить сыну возможность многолетней серьёзной учёбы.

Ребёнком он был чрезвычайно одарённым, в 8-летнем возрасте уже активно постигал основы математики, философии, астрономии, по памяти знал Коран. 12-летним подростком Омар поступил на обучение в медресе родного города. Курс мусульманского права и врачебного дела был закончен им на «отлично», однако, получив квалификацию врача, Омар Хайам не стал связывать с медициной жизнь: куда больше его интересовали работы математиков. Он овладел широким кругом точных и естественных наук, развитых в его время: математикой, геометрией, физикой, астрономией; специально изучал философию, теософию, историю, правоведение и весь комплекс филологических дисциплин, входящих в понятие средневековой образованности; был начитан в родной поэзии, знал в совершенстве арабский язык и арабскую литературу, владел основами стихосложения. Омар Хайам был искусен в астрологии и врачевании, профессионально изучал теорию музыки. Он ознакомился с достижениями античной науки – трудами Архимеда, Евклида, Аристотеля, переведёнными на арабский язык.

Хайам не только великолепно на память знал Коран, но мог дать толкование любого стиха этой главной книги мусульман. Поэтому даже ведущие теологи Востока не считали зазорным для себя обращаться к нему за консультациями.

В возрасте шестнадцати лет Хайам пережил первую в своей жизни утрату: во время эпидемии умерли его родители. Омар продал отцовский дом и мастерскую, переехал в Самарканд, который тогда был культурным и научным центром. Поступив в медресе в качестве ученика, он вскоре продемонстрировал такую образованность, что его возвели в ранг наставника.

Подобно крупным учёным его эпохи, Омар Хайам не жил очень долго в каком-либо из городов. Поэтому Самарканд он покинул спустя 4 года, переселился в Бухару и стал там работать в книгохранилище. На протяжении 6 лет, прожитых здесь, им было написано четыре фундаментальных труда по математике.

Известно, что в 1074 году он был приглашён сельджукским султаном Мелик-шахом I в Исфахан. Это случилось благодаря визирю Низам аль-Мульку, образованнейшему человеку того времени, обладавшему большим государственным талантом. Хайам стал духовным наставником повелителя. Также он являлся руководителем крупной обсерватории при дворе, постепенно превратившись в известного астронома. Возглавляемая им группа учёных создала принципиально новый календарь, официально принятый в 1079 году Солнечный календарь, которому дали название «Джалали», оказался более точным, чем юлианский и григорианский. Также Хайамом были составлены «Маликшахские астрономические таблицы».

В Исфахане Омар Хайам продолжает заниматься математикой. В конце 1077 года он завершил геометрический труд «Трактат об истолковании трудных положений Евклида». Математические сочинения Омара Хайама содержали теоретические выводы чрезвычайной важности. Впервые в истории математических дисциплин Хайам дал полную классификацию основных видов уравнений – линейных, квадратных, кубических (всего двадцать пять видов) и разработал теорию решения кубических уравнений. Именно Омару Хайаму принадлежит заслуга первой постановки вопроса о связях геометрии с алгеброй. Хайам обосновал теорию геометрического решения алгебраических уравнений, что подвело математическую науку к идее переменных величин. Книги Омара Хайама долгие века оставались неизвестными европейским учёным, создателям новой высшей алгебры и неевклидовой геометрии, и они были вынуждены заново пройти долгий и нелёгкий путь, который за пять-шесть веков до них уже прошёл Омар Хайам. Ещё один математический труд Хайама – «Трудности арифметики» – был посвящён методу извлечения корней любой степени из целых чисел; в основе этого метода Хайама лежала формула, получившая впоследствии название бинома Ньютона. Также по ссылкам, имеющимся в сочинениях Хайама, известно, что его перу принадлежал оригинальный трактат, разрабатывающий математическую теорию музыки.

В исфаханский период Омар Хайам занимался и проблемами философии, с особой тщательностью изучая огромное научное наследие Авиценны. Некоторые его сочинения Омар Хайам перевёл с арабского языка на фарси, проявив своего рода новаторство: роль языка науки играл в это время исключительно арабский язык.

Двадцатилетний относительно спокойный период жизни Омара Хайама при дворе Малик-шаха оборвался в конце 1092 года, когда при невыясненных обстоятельствах скончался султан; за месяц до этого был убит Низам аль-Мульк. Обвинённый в безбожном вольнодумстве, поэт был вынужден покинуть сельджукскую столицу и вернуться на родину.

В Нишапуре Омар Хайам прожил до последних дней жизни, лишь иногда покидая его. Хайам вёл преподавание в городском медресе, имел небольшой круг близких учеников, изредка принимал искавших встречи с ним учёных.

Омара Хайама любили, очень уважали, воздавали ему почести. Он умер в родном городе, это случилось предположительно 4 декабря 1131 года.

Перу ученика Хайама ан-Низами ас-Самарканди принадлежит трогательный рассказ: «В пятьсот шестом (1112) году ходжа имам Хайам и ходжа Музаффар Исфазари были во дворце эмира в Балхе. Я был с ними в весёлом собрании. Там я слышал, как Омар сказал: «Моя могила будет расположена в таком месте, где каждую весну северный ветер будет осыпать надо мной цветы». Мне эти слова показались невозможными, но я знал, что такой человек не будет говорить без основания. Когда в (пятьсот) тридцатом (1136) году я был в Нишапуре, уже прошло четыре года, как этот великий человек скрыл своё лицо под покровом праха и оставил этот мир осиротевшим. Он был моим учителем. В пятницу я отправился на его могилу и взял человека, чтобы он показал мне её. Он привёл меня на кладбище. Я повернул налево и увидел могилу у подножия садовой стены, из-за которой виднелись ветви грушевых и абрикосовых деревьев, осыпавших свои цветы настолько щедро, что могила была совершенно скрыта под ними. Тогда я вспомнил те слова, которые слышал от Хайама в Балхе, и заплакал».

Мировую славу Омару Хайаму принесла поэзия. Он писал исключительно рубаи. Так на востоке называли четверостишия в которых рифмовались первая, вторая и четвёртая или все четыре строки. Поэт выгранил форму четверостишия, как драгоценный камень. Как высказался Эдвард Фитцджеральд, открывший поэта Европе: «Старик Хайам звенит, как настоящий металл».

Неизвестно, все ли из приписываемых Хайаму рубаи являются подлинными, но 66 четверостиший с достаточно высокой степенью достоверности можно отнести именно к его творчеству. Поэзия Омара Хайама стоит несколько особняком от персидской поэзии, хотя является неотъемлемой её частью. Хайам стал единственным автором, чей лирический герой является личностью автономной, отчуждённой от бога и царя, не признающей насилия. Лирический герой, выступающий бунтарём.

Творчество Хайама – одно из удивительных явлений в истории культуры народов Средней Азии и Ирана, и, пожалуй, всего человечества. Ещё одно доказательство того, что в средние века, в период инквизиции, всеобщего гнёта духовное развитие человеческого общества не останавливалось и не могло остановиться.

В чём же загадка четверостиший Хайама? Могут ли современного человека волновать стихи с налётом восьмисотлетней старины? Но в том-то и дело, что понятие «старина» к строкам Хайама неприложимо. Они существуют как бы вне сиюминутности, словно вплетены в некие основные линии и структуры спокойствия и вечности времени.

Интересно, что в России Хайам-поэт и Хайам-математик долго считались двумя разными людьми. Возможно, потому, что, как уже упоминалось, во времена Хайама свои труды учёные писали на арабском языке. Не был исключением в этом отношении и сам Хайам. Рубаи же не предназначались для широкой публики, писались для себя, в минуты раздумий, и, конечно, выливались на бумагу на родном языке. Далее они получали распространение среди близких друзей поэта, также говорящих на фарси. Вот так и случилось, что в книгах, написанных на арабском языке (языке учёных), о нём говорят исключительно как о математике. Персидские же источники упоминают о нём и как о поэте.

 

Бином Хайама

Не знаю, как вы, а я, собираясь на необитаемый остров, непременно прихватил бы с собою Омара Хайама. Это практично: на весах любой таможни 66 четверостиший стрелку не потревожат, – и вот вам сопутствует лучший в мире собутыльник.

Положим, воображаемый. Но ведь и на выпивку рассчитывать не приходится, это во-первых. А во-вторых – для чего же и алкоголь, если не для той единственной минуты – и скоротечной! – когда очнувшаяся душа взмахнёт рукой и скажет необыкновенным (не исключено, что настоящим своим) голосом, звонким от одиночества, что‑нибудь такое:

 

Виночерпий, бездонный кувшин приготовь!

Пусть без устали хлещет из горлышка кровь.

Эта влага мне стала единственным другом,

Ибо все изменили – и друг, и любовь.

 

Собственно говоря, человек для того и пьёт вот уже сколько тысячелетий, чтобы иногда почувствовать себя Омаром Хайамом. То есть дать Здравому Смыслу шанс поговорить начистоту с Начальником Бытия. Дескать, так и так: допустим, жалоб нет, питанием и прогулками доволен, книги тоже попадаются интересные, – допустим, а всё‑таки: зачем я тут? и на фига мне соблюдать эти ваши правила распорядка и ходить на общие, и наблюдать мерзкие повадки блатных, и трепетать перед вертухаями, если мне светит неизбежная вышка, причём неизвестно за что?

Да, я всего лишь особь, организм, тварь, а мироздание величаво и прекрасно, и я в нём ничего не значу и знаю это, и только этим, с позволения сказать, знанием и отличаюсь от какой-нибудь сосны или, там, пальмы. У вас, наверное, какие-нибудь замечательные замыслы и цели. Мне догадываться о них не положено. Ни жалости, ни снисхождения тоже не ждать. Я – говорящая пылинка, которая очень скоро замолчит навсегда. Что ж, превосходно. Я не нужен – значит, ничего не должен.

 

Нежным женским лицом и зелёной травой

Буду я наслаждаться, покуда живой.

Пил вино, пью вино и, наверное, буду

Пить вино до минуты своей роковой!

 

Меняю ваше мироздание на дозу этилового спирта, в данных исторических условиях – на тыквенную бутыль красной финиковой бормотухи. Потому что в мироздании нет свободы, а в бормотухе она есть. Ненастоящая? Конечно: тут всё ненастоящее, реальна только смерть.

 

Да пребудет вино неразлучно с тобой!

Пей с любою подругой из чаши любой

Виноградную кровь, ибо в чёрную глину

Превращает людей небосвод голубой.

 

А я у меня один. И у вас другого меня не будет. И с моей точки зрения – с точки зрения пальмы или пылинки, зачем‑то наделённой здравым смыслом, – это жестоко и неумно. И обидно. Фантазия пусть подслащивает эту обиду литературой, философией, религией. А Здравый Смысл предпочитает асимметричный ответ, а именно – финиковую.

 

В жизни трезвым я не был, и к Богу на суд

В Судный день меня пьяного принесут!

До зари я лобзаю любезную чашу,

Обнимаю за шею любезный сосуд.

 

Вообще-то никто не видел Хайама пьяным. Он, может быть, и не прикасался к спиртному, и все свои застолья сочинил – как Бунин приключения в тёмных аллеях. Кстати, Хайам тоже толкует о приключениях, но как бы на уровне теоретических рекомендаций:

 

С той, чей стан – кипарис, а уста – словно лал,

В сад любви удались и наполни бокал,

Пока рок неминуемый, волк ненасытный,

Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!

 

Тотчас виден геометр, мастер уравнений: задери девушке рубашку, пока с тебя не сорвали тело. И астроном, автор календаря – лучшего, говорят, в мире (а впрочем, ненужного): тут секунда в космической цене.

 

Брось молиться, неси нам вина, богомол,

Разобьём свою добрую славу об пол.

Всё равно ты судьбу за подол не ухватишь –

Ухвати хоть красавицу за подол!

 

И видно также, что не красавицы у него на уме. Живи он столетием раньше да попади ко двору Владимира Красна Солнышка, была бы сейчас Российская Федерация крупнейшим мусульманским государством. Ведь только и не понравился в исламе нашему равноапостольному – безусловный запрет на вино. Так он и отрезал в 986 году исламским богословам: ваша религия для нас неприемлема, поскольку веселие Руси – алкоголизм. Омар Хайам полюбился бы великому князю. Вдвоём они сочинили бы, пожалуй, славную веру, и она завоевала бы весь мир.

 

Не у тех, кто во прах государства поверг, –

Лишь у пьяных душа устремляется вверх!

Надо пить: в понедельник, во вторник, в субботу,

В воскресение, в пятницу, в среду, в четверг.

 

Но Хайам служил султану – и непонятно, как и почему жил довольно долго и умер своей смертью. Какие бы ни были математические заслуги, критиковать в самиздате самое передовое, официальное и притом единственно верное учение – за это ни в одиннадцатом веке, ни в двенадцатом по головке не гладили. Остаётся предположить, что империя сельджукидов была отчасти правовым государством: не пойман – не автор; тексты ходят по рукам, мало ли кому припишет их неизвестный составитель рукописного сборника… И, наверное, Хайам был гениальный конспиратор. Ни единого автографа не оставил. И прижизненных сборников тоже не нашлось ни одного.

 

Не горюй, что забудется имя твоё.

Пусть тебя утешает хмельное питьё.

До того, как суставы твои распадутся –

Утешайся с любимой, лаская её.

 

Это жутко осложнило жизнь филологам: под именем Хайама живут чуть ли не полторы тысячи рубаи (название жанра; во множественном числе – рубайат). Стихи подражателей, стихи пародистов, любые стихи о выпивке – всё у потомков сходило за Хайама. Это как если через триста-четыреста лет всё, что написано по-русски четырёхстопным ямбом, будет считаться наследием Пушкина. Возможно, персидских читателей такое положение устраивало, – но в 1859 году один британец издал поэму «Рубайат Омара Хайама» – издал на свои деньги, анонимно, – а звали его мистер Эдвард Фитцджеральд, – и этот вольный перевод сделался, говорят, самым популярным поэтическим произведением, когда-либо написанным на английском языке.

 

Жизнь с крючка сорвалась и бесследно прошла,

Словно пьяная ночь, беспросветно прошла.

Жизнь, мгновенье которой равно мирозданью,

Как меж пальцев песок, незаметно прошла!

 

С этих пор человечество взялось за Хайама всерьёз, и к нашим дням осталось только 66, как уже сказано, четверостиший, насчёт которых никто не сомневается. Ещё штук четыреста – очень возможно, что написаны действительно Омаром Хайамом. Остальную тысячу рубаи – Бог знает, кто сочинил. В самом лучшем русском издании – Омар Хайам. Рубаи. «Библиотека поэта», Большая серия, Л., 1986 – тысяча триста тридцать три четверостишия.

 

Мы уйдём без следа – ни имён, ни примет.

Этот мир простоит ещё тысячи лет.

Нас и раньше тут не было – после не будет.

Ни ущерба, ни пользы от этого нет.

 

А в золотые свои годы так называемая советская власть издавала Хайама понемножку. Он и ей умудрился насолить:

 

Чем за общее счастье без толку страдать –

Лучше счастье кому-нибудь близкому дать.

Лучше друга к себе привязать добротою,

Чем от пут человечество освобождать.

 

Ах, какое это было чтение в эпоху Застоя! Тут ещё необходимо сказать про Германа Плисецкого. Дело в том, что Хайама у нас переводили разные замечательные мастера – ярче других И. Тхоржевский, точней – О. Румер, душевней – Г. Семёнов, – но Плисецкий дал ему вечную жизнь в русском языке. Он передал в рубаи Хайама презрение и отчаяние советского интеллигента, как бы начертив маршрут Исфахан – Петушки, далее – Нигде.

 

Не осталось мужей, коих мог уважать.

Лишь вино продолжает меня ублажать.

Не отдёргивай руку от ручки кувшинной,

Если в старости некому руку пожать.

 

Тысячи лет как не бывало. Старик Палаточник, или Палаткин (так переводится имя Хайам), оказался одним из нас. Как если бы он бежал из Советского Союза и совершил вынужденную посадку в средневековой Персии. Он открыл бином Ньютона задолго до Ньютона – и раньше, чем следовало…

Когда повсюду ещё воспевались героические походы рыжих муравьев на муравьев чёрных (если половец не сдаётся – его уничтожают, а сдаётся – обращают в рабство; пусть это самое «Слово о полку» – подделка, но ведь правдоподобная), Хайам уже осознал, что суетиться не стоит – мироздание подобно империи: управляется законом неблагоприятных для человека случайностей. Необозримый концлагерь, где единственный неоспоримый факт – смертный приговор, а принадлежит лично нам лишь неопределённое время отсрочки; хорошо на это время пристроиться придурком в КВЧ* (например – звездочётом к султану), – но достоин зависти, а также вправе считать себя живым, счастливым и свободным – только тот, кто выпил с утра. Он и сам играл в такое жалкое блаженство, но больше для виду – назло Начальнику, если он есть. А про себя строил всю жизнь уравнение судьбы, в котором человек – хоть и переменная величина, и притом бесконечно малая, но всё-таки не равная нулю, – потому что если не на что надеяться, то нечего бояться.

 

Нет ни рая, ни ада, о сердце моё!

Нет из мрака возврата, о сердце моё!

И не надо надеяться, о моё сердце!

И бояться не надо, о сердце моё!

 

Вот эти четыре строчки на необитаемом острове пригодятся. Не хотелось бы их позабыть.

 

Самуил Лурье

 

2009

___

* КВЧ – культурно‑воспитательная часть в зоне.

 

Живая личность поэта

От переводчика

 

Стихи такого поэта, как Омар Хайам, возможно, не нуждаются в предисловии. Но поскольку время его творчества отделено от нас восемью веками, я решаюсь добавить несколько слов от себя. Всё, что я узнал о Хайаме, всё, что понял в нём за время работы, – всё это без остатка ушло в переводы. Итог – перед читателем. Но мне хочется сказать о том, как постепенно менялось моё собственное представление о переводимом поэте, как живая логика его стихов изменяла предвзятый, односторонний образ, существовавший в моём воображении.

Ибо помимо поэтических и переводческих традиций существует ещё инерция восприятия. Сложный поэт нередко упрощён, иногда (невольно) на первый план выступает одна какая-нибудь его черта, затеняя собой остальные. Так возникают «байронизм», «киплингианство», «есенинщина». То же произошло и с Хайамом. У многих, и у меня в том числе, сложился образ этакого весёлого старца, с неизменной чашей в руке, между делом изрекающего истины. (Кабачки имени Омара Хайама, открывшиеся в начале XX века в Европе и Америке, – только крайнее выражение этого понимания поэта.)

Несоответствие этого шаблона истинной поэзии Хайама я почувствовал уже при работе над пробными четверостишиями. Из двадцати надо было перевести на выбор десять. Я решил перевести все двадцать, а потом отобрать из них лучшие. И оказалось, что лицо Хайама определяют не гедонические мотивы, а четверостишия, полные сосредоточенного, скорбного размышления. Именно они определили выбор стихотворного размера для перевода, именно они получились удачней других.

Чем больше я погружался в работу, тем дальше отходил от первоначального образа-схемы. Количество выпитого вина в тексте не убавлялось, но как бы уходило в придаточное предложение, становилось орнаментом. И постепенно сквозь стихотворные строки стал проступать облик совсем другого человека.

Спорщик с Богом, бесстрашный ум, чуждый иллюзий, учёный, и в стихе стремящийся к точной формуле, к афоризму, – таков Хайам, астроном и математик. Каждое четверостишие – уравнение. Учёный по-новому комбинирует известные ему величины, стремясь найти Неизвестное. Четверостишия слагаются в серии. Одна и та же мысль варьируется многократно, рассматривается с разных сторон. Посылки всё те же, а выводы порой прямо противоположны. Не думаю, что «противоречивость» Хайама может служить основанием для того, чтобы отвергать его авторство в доброй половине четверостиший (так полагали многие учёные востоковеды). Есть в этих крайностях высшее единство – живая личность поэта, стоящая над собственной исследовательской мыслью, примиряющая противоречия.

Если уж говорить о сомнительной принадлежности Хайаму некоторых четверостиший, то они отличаются не противоположностью суждений, а принципом поэтической организации. Так, мне кажется, что Хайаму чуждо «живописание». Он точно, чётко мыслит в стихе, а не рисует картины. Поэтому несколько чужеродными мне представляются немногие пейзажные четверостишия. Внимательный читатель без труда отыщет их. В этом отличие Хайама от других великих персидских поэтов и в этом, может быть, секрет его широкой популярности за пределами родной страны.

Точность, немногословность, отсутствие случайного, симметрия формы – всё это роднит рубаи Хайама с математической формулой. Форма Хайамовского рубаи необычайно дисциплинирует переводчика, ставит жёсткие границы, и в то же время сама подсказывает приёмы работы. Упомяну из них то, что я назвал бы «взаимозаменяемостью деталей» у Хайама. Полстроки, целая строка, а порой и двустишие целиком повторяются в разных четверостишиях, могут быть перенесены из одного в другое. Что это? Позднейшие варианты? Я предпочитаю думать, что это поэтический принцип, и полностью использовал его в переводе.

Как Хайам на протяжении своей долгой жизни возвращался к важным для него мыслям, пересматривая их снова и снова, так и мы, переводчики, будем ещё не раз возвращаться к его творчеству, казалось бы, столь ясному и осознанному, но каждый раз открывающему новые возможности, новую точку зрения. Работа эта, как я убедился на собственном опыте, практически бесконечна. Перечитывая сделанное, вдруг видишь места, которые можно усилить. Но стоит улучшить одно четверостишие, как соседнее начинает выглядеть слабым. Чтобы издать книгу, нужно было однажды остановиться.

 

Герман Плисецкий

 

1975

 

Иллюстрации:

изображения поэта в разные годы;

мавзолей Хайама в Нишапуре;

«рубаи» Хайама на языке оригинала.

Из свободных источников в интернете.

Подборки стихотворений