Ольга Забирова

Ольга Забирова

Все стихи Ольги Забировой

Ах, Паганини…

 

 

Из цикла «Опиаты»

 

Ах, Паганини, я твоя до последнего атома! –

С кожей, содранной твоим смычком...

Даже касанья воздуха причиняют боль,

И вздыбленный фаллос фатума стоит торчком.

Сатанинская музыка твоя – истязает!

Ах, Паганини, 

в концертном зале ступни мои лижет прибой.

Я растворяюсь и превращаюсь в пену.

Ах, Паганини,

кто замыкает круг Афродитиного начала

кровавой пеной Русалочки?

 

Виноцветный океан юности плотояден.

Ах, Паганини, кто с нами играет в салочки?

Кто заставляет слепо ступать в злые следы друг друга? 

Пить из копытца?

Верить речной наяде?

 

Разве этой чёрной водой напиться?! – инквизиторской этой музыкой?

 

Ах, Паганини,

рвущий в клочья хромосомы женского иня,

тянущий жилы из обнажённых мышц...

Нам никуда не смыться от ск(о)ромных своих корытц,

выкармливающих наши плоти...

 

Зависая в кобальтовом полёте,

кружится тень Франчески да Римини...

 

Обжигаясь об искры твоего имени,

падаю, падаю ниц.

 

Великий весёлый мальчишка

 

И если в траве обретается бог –

то летом, быть может,

сидят на плато лопуховых ладох –

Чайковский и Моцарт.

 

И струнные всех насекомых лесов

им дружно внимают.

А жук, к облакам запрокинув лицо,

ногами болтает.

 

Возможно, что имя жуку – Себастьян,

и он гениален.

И если в кустах затаился баян,

то боженька – барин!

 

И эльф пятилетний серьёзен и тих,

а пальцы проворны.

И лес обретает забытый мотив:

«Амурские волны»...

 

И если в листве обретается бог –

то это мальчишка!

Весёлый мальчишка великих эпох!

А смерть – мелочишка.

 

Бессмертен лесной насекомый оркестр,

огранщик эмоций...

Плывут за мильон километров окрест

Чайковский и Моцарт.

 

 

Впасть в ересь

 

Как нимб, окружали ее светляки,

Как лес, вырастали за ней васильки.

Георгий Иванов

 

Крылышкуя  золотописьмом тончайших жил...

Велемир Хлебников

 

Впасть в ересь леса,

ворожбу реки,

во мхи и камышовый шорох,

где сон-трава бормочет пустяки

и розовые волосы легки

умалишённых...

 

И гнёзда вьют лиловые костры,

и илистое дно – отдохновенно!

Еретики медлительно-быстры,

паук для крылышкующей сестры

плетёт инферно...

 

Впасть в ложь и сумрак,

долгие луга,

Офелийные сны и смехи...

Подводные светлы проводники,

и, в капельках, кайфуют васильки

и водомерки.

 

Впасть в русло эха,

мумитролльный грот,

где кто-то тихо варит кофе...

Тут гусеничка малая ползёт,

и плавником толкается осётр;

и нету скорби.

 

Выход – здесь

 

Набивайся мне в родню, свет!

Набивайся мне в палачи.

Там, за пеленой нерождённых лет

лепятся песочные куличи.

 

Кат на плаху голову класть велит

бородатому бунтовщику.

Свет в глаза, свет в глаза,

мать едриt!

вечная ЧК начеку.

 

Ворот у рубахи вырезан глубоко,

маются лучи диких солнц.

Варвару на один жевок яблоко.

Некому посылать SOS.

 

Пальчик бел по очереди колоть –

вереницы маленьких ангелят –

может, кровь на пробу

разрубят плоть

может, чип вживят.

 

Набивайся мне в родню, кат

в капюшоне тёмного кумача.

Там цветёт и пышет вишнёвый сад,

кровь его удобрила и моча.

 

И стекает с пыточного стола

в потемневший жёлоб чужая боль.

До рожденья я в тишине спала,

слушала предвечный прибой.

 

Вдруг в глаза слепые ударил свет,

матовый плафон, дармовой мат

на живое темечко, на послед,

на сырой зад.

 

Набивайся в новички, друг,

в завсегдатаи соль-земли!

Набивайся в мученики

сквозь стук

сердобольной злобной зари.

 


Поэтическая викторина

Дождя перебитые позвонки

 

Дождя перебитые позвонки

звонки́ и зво́нки, зело звонки́!

аборигены катают бусины словно грибного дождя малюсины

сквозь лепестка акведук – стук да стук.

 

Менестрель дождя ждёт-пождёт своего возрожденья даму.

мама дождя мыла сегодня раму

отец стеклил витражи

сквозь зарю тусовались стрижи.

 

Стану перстнем постукивать по столу

по слуху

проведу сквозь стеклянного леса мечи-ножи

дождевую царевну-лягуху

 

макраме позвонков

паутин капельные гирлянды

пажи продевают сквозь верхние этажи хрусталинок ямбы

 

игрек-икс лягушачьей икры

экс-царевич не хочет жениться

 

и поёт в дебрях сталинок в аметистовой ржи

гамаюн – дождевая птица.

 

Ела бы только яблоки и жила

 

Я бы вообще не тратила ни копья.

Баснями насыщала бы соловья.

Тёк между пальцами солнечный сок и тёк.

Боль уносилась бы белкою наутёк.

 

Сон пробирался бы тайными тропами.

Почки ольховые медленно лопали.

Дети в ладоши бы солнечно хлопали.

Мы бы с тобою в мире блаженном пробыли.

 

Я бы всю жизнь доверчивой прожила.

Ёлочная сияла бы мишура.

Домик, плющом опутанный, сливы, сад.

В уши текут соловьиные словеса.

 

Ела бы только яблоки и кишмиш.

В домике жили бы девочка, пёс и мышь.

Кот приходил бы из ле́са и лез на печь.

Я бы в реке растворила родную речь.

 

Я бы стеречь не стала своё гнездо.

Я бы жила лет двести, а может – сто.

Моцарт бы залетал на попить чайку.

И ни к чему бдить дзержинскими начеку.

 

Преданно пялиться в очи начальнику...

В вихре сумятиц в метро нырять на бегу...

Вечером пятницы чуять, что всё. Вот-вот.

Пара усилий – и смерть за тобой придёт.

 

Я бы башку не стала совать в ярмо.

Мне б догадаться, что всё приплывёт само.

Мне бы не слушать родимых своих врагов.

Мне бы не делать поспешных своих шагов.

 

За миг до осени

 

За миг до осени

зависнуть в прозе

где завязи образов

зреют исподволь

чтоб потом искренне

почить в бозе

в розовом озере

листьев

 

Дриады словно Офелии

тонут

в блюдцах

дворов и парков

бьются фарфоровые пасту́шки памяти

открываются двери и

створки раковин нежного тона

 

Осень

в лососёво-розовом и терракоте

зависает крыльями в сквозном полёте

и душа рождается

за миг до рожденья плоти.

 

И опять нескончаема жизнь…

 

И твоя бесконечно долгая жизнь,

иссушённая солнцем, больная сном,

доедает последние миражи,

догребает галерным своим веслом...

 

Из последней силы поёт хвалу

докембрийским восходам, ничьей реке.

Вдалеке кто-то светлый зовёт к столу,

безмятежно накрытому – вдалеке.

 

Аппетитно нарезан овечий сыр,

и горячим хлебом справна́ ладонь.

И зачем у тебя в голове часы?

И тебя не прельстить никаким плодом...

 

Ароматные смолы смурных стволов,

убирается патиной мхов земля.

Нескончаемо долог, блестит улов

в бесконечных сетях гулевых землян.

 

И опять нескончаема жизнь богов.

У волов волооких в очах – закат

отражается. Пахнет болиголов

на закате таинственнее стократ.

 

Бесконечно печален твой долг дышать,

раздвигать небеса не веслом – плечом,

и по спинам серебряных рыб шагать

так, как будто действительно увлечён

 

этой странной методикой мерять мир,

обретая над таинством мега-власть,

сокращая пространство глубокой тьмы,

где э крокадайл лыбится солнце красть...

 

И замкнётся спирали тугой виток,

стукнет маятник, луч маяка блеснёт...

А тебе – снова труд.

Лишь вина глоток...

Перелётная трапеза – цимес, мёд.

 

Может, это не крах

 

Вот он тлеет, тлеет, а кажется – что горит:

этот лес бесовской,

      безудержный и бездом(н)ный!

И янтарь его – перековывает нефрит,

малахит, изумруд, и зелёного – тонны, тонны!

 

Переваривает в желудке своей печи,

перемалывает жевальными жерновами...

Вот он кашляет, стонет – а кажется, что молчит.

А возможно – зря его́ мы ошельмовали:

может, это не казнь, не конец, не крах,

                                       не листва метёт,

не костёр на площади скользкого города Салема...

 

Вот он глыбит корни – а кажется, что бредёт.

На ходулях, которые у акробатов заняли.

 

 

Мы те, кто

 

Сохрани мою речь

О. Э. М.

 

Нас мало, избранных. Нас тише.

Нас глуше. Но́чь по наши души.

И серое авто.

И чёрный гражданин в тужурке.

Горят в камине наши шкурки.

Летят грачами демиурги

в потрёпанных пальто.

 

Уносят нас в Эдем трамваи.

А рельсов нет. Но есть трава и

за окнами луна.

Нас мало. Мы всегда на службе.

Мы те, кого вообще́ не нужно.

Кого сожрёт страна.

 

Мы те, чей тихий голос жуток.

И чьих совсем не слышно шуток.

Кто на допросе – пел...

Мы те, кто ангелами мечен.

Чей стол и дом был обеспечен,

и кто в ГУЛАГе, чумачечий,

фастфуд амброзий ел.

 

Мы те, кто ковылял на вече

Иных, блюдя сохранность речи.

Чей отчий дом сгорел.

Кому Земля легла на плечи.

Чью на заре склевали печень

на каменной горе.

 

Там о заре прихлынут волны,

и солнце сменит цвет и форму,

став (т)алым и сплошным.

И нас вернут туда, где тихо,

где корабли, цветы и тигры...

Где мы пока нужны.

 

На излёте твоих ночей

 

Я отчалила в добрый, весёлый путь.

Опечаленно имя моё забудь.

Паче чаянья вспомнится что-нибудь,

веселя и грея.

Я отчаянно долго тебя звала.

Проросла сквозь меня одолень-трава.

Приходила чужая, траву рвала.

Я шептала: «Где я?»

 

Та чужачка во славу твоих ночей

На твоём засыпала стальном плече.

Ты во сне себя видел Геварой Че.

Сколь была в беде я!

Та чужая – твоею была, а я

уходила за розовые края –

горизонтово-длительные края

зоревой метели.

 

Резедою закаты мои цвели.

Атлантиды покоились на мели.

А меня незнакомцы к себе вели.

Каждый был при деле.

А меня чужеземцы несли беречь.

Подменили мне имя, судьбу и речь...

И дарили мне бронзу широких плеч,

и меня хотели.

 

А меня чужеземец увёл с собой.

Не повесишься ты, не уйдёшь в запой.

Просыпайся счастливым, спокойно пой!

Волоса редели.

Выцветали глаза. Догорал IQ.

Я всегда с тобой, я тебя люблю.

Будь здоров и в душе не баюкай боль

и в здоровом теле.

 

Сакура. Опиаты ангелов

 

Сакура.

Акупунктура мая.

Тело земли размято пальцами Бога.

Акупунктура ангелов, где зима и

осень –

             лишь эмиграция силы тока.

 

Гнёзда химер,

берлога барокко,

вьюга...

Контуры ве́нок – ветки на фоне неба.

Санников открывает землю.

И туго

   бродит весна у зимы в оголённых нервах.

 

 

В недрах весны, ухайдаканной штурмом сакур,

Бродит Сокуров, и бредит... И кто-то плачет.

Смерть оголённая пьянствует, пишет сагу.

Фантики

      сентиментально прячет.

 

Солнечное сплетение

 

Солнечное сплетение...

гамаки лучей

паутина августа

Благостным пауком катится

остывающий шар по своей паутине.

 

Лепим из сладкого теста

смуглые колобки

катится солнце –

ленивая Бручолина

 

Солнечное сплетение

венецианское кружево

вологодское

У августа – душа сталкерготская.

Любит за́мковые развалины,

батики охристого плюща:

окна из него выглядывают завеща

я взгляды полуденных комнат

кому-то.

 

Ем последнее солнце

лакомка и сластёна

за вещами не хочется возвращаться

Впереди скарабея катится солнечный шар

Рыба Рапунцель отращивает солнечное гривоволосье

 

Напитки примеряют стеклянную чешскую чешую

Ксилофоны солнца играют турецкий марш

на богемских коленных

чашечках.

 

Трава

 

Но есть трава.

 

Она поверх снегов

совьёт гнездо, и выведет за скобки,

где божьи сохраняются коровки

в надмирной изначальности всего.

 

где набирает силы световой

медовый дух, и всякое такое.

где эпицентр вселенского покоя.

где ты был всем, а космос был тобой.

 

где ты был жук, и путь твой был отсель,

от корешка неведомой травинки,

откуда зарождаются тропинки

во всей земле, вселенности во всей.

 

где тишина звенит на все лады,

где свежий ветер набирает соки,

где небосвод божественно высокий

и где с тобой вселенная на «ты».

 

И всё уходит: зимы, суета,

и ты богат, и солнечен, и светел,

и полдник твой – антоновка и ветер!

И счастье –

мёд и солнце

и вода.

 

Ты похож на степь

 

Ты похож на степь.

По травам пасётся ветер.

Ты похож на полдень, который светел,

где гуляют кони; незнамо где.

 

Петь тебе нездешними голосами

бога с высохшими глазами

 и не ведать выцветших новостей.

 

Твой исчезнет мир

под утро. Эдем твой выпит.

Провода гудят голосами выпи.

Ты потерян пройденными людьми.

 

А в твоей траве

птиц степных схоронились гнёзда.

Запах колдовства в сумеречье унёс ты.

Вечность гудит в безвременной голове.

 

Да варить еду

да мчаться в густом тумане

умещать в бездонном своём кармане

небостынь степную, полынный дух.

 

Чайки, долетевшие до середины списка

 

От обилия крика чаек становится холодно и промозгло

Выхожу в открытый космос Милисентой с пучком мимозы

Вылезаю в открытый логос из задраенных люков рая

в терракотовые террариумы где от ужаса умирают

 

На задворках люцидных улиц танцуется мрачно и маргаритно

Мрак туннелей и тьма колодцев спешно скрещивают биоритмы

Я в аквариумах словариума отрастила русальи жабры

и дышу хлороформом осени непомерно легко и жадно

 

Я проснусь медсестрою хосписа, Госпитального Вала птицей

Залечу если мне захочется до заветной серёдки Стикса

там где остров колышет листьями где бананово-сингапурно

От обилия крика чаек становится обморочно и дурно

 

 

Это идёт дождь

 

Город

нашпигован дождём: его рыбами, его макинтошами...

Люди превращаются в раков-отшельников, обрастают зонтами.

Вал Госпитальный превращается в Галапагосы.

Голоса и вопросы дождевого ворса

кутают черепах.

 

Город пропах

дождём, где по набережным тумана

проплывают Анны,

серебристым звеня плащом.

 

Город нашпигован стихами

к Прекрасной Даме...

Дождь – это дож,

и кареты его стеклянны.

 

Дождь Лорелейных рощ –

это дрожь,

и диджеи его – сплошь

астеничны и синегубы.

 

В каждой луже – балы дождевых червей!

Весь роман – вчерне

переписан...

 

Между Зурбаганом и Лиссом

он прописан,

этот бледный Принц.

 

А из леса – во́рон,

как «смит-и-вессон», –

стреляет чёрным!

 

Не исче́рпать из чёлна

                   го́рода

его вод.

 

Водосточ-

ным трубам невмочь

дождевую воду в ступе толочь.

 

Дождевые пряди разрывает ветер восточ-

ный в клочь...

 

Дрожь

и темень

в городском теле.

 

Это идёт дождь.