* * *
Быть вечно юной поэтессой
Не представляет интереса,
Хотя и вправду не стара.
Другим и старость не помеха
Манить стихом как дольним эхом
Счастливца в рощу до утра.
То зов тоскующей сирены,
То кровь бессмысленной измены,
Разлуки, встречи, стоны, сны...
А я с одним и тем же мужем,
И веют строчки зимней стужей
Без обещания весны.
Была б поэтом современным,
Привычно б вывела на сцену
Обычный серенький денёк –
Вот чашка утреннего кофе,
Вот в электричке юный профи
Включает свой железный рок,
Не зная греческих трагедий.
Вот дома вздорные соседи
Грозятся бабушкин сервиз
Разбить о головы друг друга,
А за окном играет вьюга
(Так старый пудреный маркиз
Терзает скрипку от Гварнери),
Танцуют тени на портьере...
Катрен. Другой. Потом финал –
О том, что скрипки бесполезны
Поскольку мир висит над бездной
И любят мальчики металл
(На самом деле, рэп и соул).
Я пропустила эту школу,
Я не акын и не шаман,
А старомодному поэту
Не удается без сюжета
Заполнить рифмами экран.
Мои неверные сюжеты
Толпой туманной вьются где-то,
К другим стучатся: «Отвори».
Молчат натянутые струны,
И стихотворные лакуны,
Как раны, ноют изнутри.
Сальери
Теснятся флейты и гобои под париком его взлохмаченным
И филигранное барокко струит серебряную нить.
Приходит муза к ним обоим, не попрекая неудачами,
Несправедливо и жестоко её в измене обвинить.
Ей открывает Моцарт двери. Привычно и сосредоточенно
Катает звуки в тонких пальцах, кладёт на кончик языка.
По кругу мечется Сальери, обрывки нот ложатся клочьями:
«Пусть едет в свой убогий Зальцбург, пока живой... пока... пока...»
Он занят делом. Дар Изоры он по крупинкам делит надвое:
«Нам слишком тесно в этом мире, я не отдам его тебе»,
А Моцарт нотные узоры выводит точные и ладные:
«Пойду похвастаюсь в трактире – Сальери платит за обед».
Ни чувств, ни мыслей, ни эмоций. Сожжён бесплодными обидами,
Сальери ждёт последней боли освобожденья и стыда.
И на прощанье скажет Моцарт: «А знаешь, я тебе завидую –
Такие нежные гобои мне не давались никогда».
Нойшванштайн
Вновь лавиной раскатятся выстрелы, и в ущелье сорвётся мишень.
Этот замок из сахара выгрызла королева баварских мышей.
Он течёт, растворённый туманами, и взлетает, туманом рождён.
Тот, кто жил лебедиными станами, но зачем-то наследовал трон,
Окружённый мечтами и страхами, на бессмертье, на боль и позор,
Собирал этот замок из сахара на обугленных пряниках гор.
Тюрьмы, форты, осадные крепости... пусть в долине кричит вороньё,
Но хозяин прекрасной нелепости лишь безмолвно глядел на неё.
Сердце птицей кружилось непознанной и срывалось оленем со скал.
Не умея из звука и воздуха, тратил мрамор и звонкий металл.
Не на бархате чёрном жемчужина, на соломе обглоданных крыш.
С чердаков доставали оружие, голодны, как церковная мышь.
Он из зала холодного тронного на народ нагляделся сполна
И покорно расстался с короною, не заметив, была ли она.
Горний край обернулся игрушками дорогой, непомерной цены.
Что же делать, коль замки воздушные королям никогда не даны?
Гамлет возвращается в Данию
...Там ослеплённый мокрым солнцем дождь
Стекает по зелёной жести кровель...
Как просто пересечь в бесплотном слове
Границу ту, что не пересечёшь.
«Жаркое из почтовых голубей» –
Довольно, принц, разыгрывать паяца.
Две тени – Гильденстерна с Розенкранцем
Как бревна через пропасть «Не убей».
Сначала слуг, а после короля.
Своей рукой. Сначала на бумаге.
Ты ночью веришь собственной отваге
И лишь глаза бессонные болят.
Растоплен воск. Поставлена печать.
Отрезано и выжжено навеки.
...Там пляшут под дождём стальные реки
И камень гол, как смертная печаль.
Прижав к губам платочек кружевной,
Никто не смотрит в узкую бойницу.
Офелия теперь не верит в принцев –
И это было первою виной.
* * *
На ветвях, цветущих снегом,
Ледяные зреют вишни,
Городок из взбитых сливок
Крыт швейцарским шоколадом.
Здесь, обнявшись, быль и небыль
По горам скользят неслышно
И текут неторопливо
Бесконечные баллады –
Не по замыслу поэта,
А по доброй воле неба,
Синим шёлковым подолом
Обметающего плиты
В том краю полуодетом,
Где качает быль и небыль
Колыбельная гондола
Под мостом полураскрытым.
В рыжем бархате кленовом
По узорной черепице
Бродит осень. Над беретом
Фейерверк петушьих перьев.
...В жизни той, где всё не ново,
Умереть и вновь родиться,
В мире воздуха и света,
Где всегда полны деревья
Нежной завязью весенней,
Сочной тяжестью плодовой,
Золочёной паутиной,
Белоснежным пухом птичьим.
В мире, праздничном для зренья,
В мире, верящем на слово,
Где для мести нет причины
И у страха нет обличья.
Мишлинг
I
Он был отличный прусский солдат – и даже именем Фриц,
Он твёрдо знал: ни шагу назад, ни капли из-под ресниц.
Медали, первые ордена, статьи берлинских газет,
Сердечный жар ночами без сна Луиз, Шарлотт и Лизбет.
В речах всё чаще звенел металл, блестел во взгляде порой.
Вот только пленных не убивал, давал слабинку герой –
Евреев выведут из колонн, во лбу поставят печать –
В другую сторону смотрит он, не сняв автомат с плеча.
Но шёпот новеньких пресекал товарищ и командир:
«Его арийцем фюрер назвал и подписью подтвердил.
Устав превыше наций и вер – на фронте этот закон.
Смотреть на Фридриха снизу вверх и быть такими как он!
Привыкли пыжиться напоказ, посмотрим в первом бою.
Эй Фриц, вчера подписан приказ. Танцуй – увидишь семью».
II
Комендатура, лагерь, а как уютно.
Кресла, герани. Картина – ночной Берлин.
Милая фройляйн (испуганно почему-то) :
«Кофе, пожалуйста. Вафли. Печенье, тмин».
Платье, причёска, но видно – из заключённых –
Вечная грусть позабытых еврейских глаз.
Взгляд у отца был горячий, весёлый, чёрный...
«Не беспокойтесь. Его приведут сейчас».
Смотрит – как будто на хлеб заползла мокрица.
Верный служака: прикажут – мокрицу съест.
Не удержался, присвистнул: «Отец арийца!»
В сторону, громко: «Когда б не железный крест...»
Выстрел… ещё раз ... собака ... другая ...стоны...
Смотрит, зараза, и не подойти к окну.
А за воротами новые эшелоны
Чьих-то родных, искупающих – чью вину?
III
Ни улыбки. Как будто не помнит меня.
Дряхлый, грязный, безумный – отец!
Испугался мундира. Не дался обнять.
Хоть бы имя назвал, наконец.
Всё бормочет, трясётся, не смотрит в глаза:
– Я доволен... уж так суждено...
– Хочешь кофе, печенье? – Печенье нельзя.
– Ешь, не бойся. – Я только одно.
Всё до крошки. С урчанием. Жрал и лакал –
Он – маньяк безупречных манер.
И с одежды. И с пола кусок подобрал.
– Благодарствуйте, герр офицер,
Мне давно не случалось так вкусно поесть.
И на миг прояснившийся взгляд:
– Поздравляю с наградой. Великая честь.
Я прощаю... Они не простят.
IV
И всё. Увели. Расстреляли. В затылок? В лоб?
Не знаю, не видел. Быть может, пальнули в воздух –
Помучить меня. Комендантик вернулся поздно,
Был счастлив, как крыса, и всё хохотал взахлёб.
Всесильный плантатор, покорный живой товар...
А кто не простит, почему? Не казалось бредом.
Евреи? «Пора распрощаться с еврейским следом,
Мы немцы навеки» – я помню твои слова.
Чистейший ариец. Белее, чем молоко.
Сам фюрер доволен. Я выполнил все заветы.
В арийское небо с армейским уйду приветом
По собственной воле, так глупо. И так легко.
Прощай, комендантик. Останешься вечно жив.
Твой ад на Земле – эшелоны, бараки, вышки.
Так кто не простит? Божьи ангелы? Сам Всевышний?
Он создал войну, я всего лишь на ней служил.
Уж лучше не верить. Последняя точка. Край.
В висок или глаз? Всё равно. Хороша картина.
Ни ада, ни рая. Конец. Ни отца, ни сына.
... – Но Родина вечна. И вам выступать с утра.
Живи для Отчизны. Умри за неё в бою.
Германия, сын! Дезертировать ты не вправе...
Проклятие, папа, тебе и твоей державе –
Кровавая сука, за что я её люблю?
Короткая вспышка. Щелчок. В потолке дыра.
«Быть может, однажды я всё же поверю в Бога».
Поспи до рассвета. Осталось совсем немного.
За орденом новым тебе выступать с утра.
Прапамять
У пылающей светом Синайской горы
Я стояла – одежды и кудри чисты.
Убежав от надзора послушной сестры,
Я касалась ногами запретной черты.
Мир купался в волнах золотого стекла,
Уплывала, кружилась, летела душа,
А сестра незаметно ко мне подошла
И держала за плечи, почти не дыша...
Я так часто и глупо живу не всерьёз,
Забывая рассчитывать жизнь по годам,
Но приходит опять безответный вопрос:
Кто из нашей семьи перешёл Иордан?
...Не дымились, чернели подножия гор.
Легионы стянулись к последней черте.
Вещий Город голодные руки простёр.
Половине из нас умирать на кресте,
Половине исчезнуть на рынках рабов,
По дорогам брести, кандалами звеня.
Я смотрю на холодные искры костров.
Но к какой половине причислят меня?
Помню серьги, серебряный узкий браслет
И не знаю, чем кончилась эта судьба.
Промелькнули последние тысячи лет,
Я всё ту же копну убираю со лба,
Не желая укладывать, стричь и плести –
Пусть летят, как тогда – у Синайской горы.
Если б снова пройти по тому же пути
И почувствовать кожей ладони сестры.
Все прошедшие жизни сложить, пролистать,
Понимая причины, потери, дары,
И уверенно, точно – последнюю вспять –
Прямо к Солнцу, минуя чужие костры...
Но и тот, кто намного сильнее меня,
С вечным знанием будет ли счастлив и жив
На Земле, что не помнит вчерашнего дня
И историю прячет в постыдный архив?
* * *
В день оплаченных долгов
Я уйду, себя жалея,
По волнистой галерее.
Не расслышат шум шагов
Ни подруги, ни враги –
Не дано ни тех, ни этих.
Вспомнят выросшие дети,
Но не скажут: «Помоги».
Всем раздам, кого люблю,
До последней мелкой меди.
Ни трагедий, ни комедий
Не устраивай, молю.
Я всегда была одна
И всегда была любима.
Горстка праха. Струйка дыма.
Дети, внуки, письмена.
Март
Король бездонной синевы
И невесомых слов
Одной кудрявой головы
Из тысячи голов,
Что, как кувшин, полна смолой
Бессонных вязких дум,
Коснётся нежно и светло
И отведёт беду.
Король без крон и без корон,
Без свиты певчих птиц,
В какую даль сегодня он
Глядит из-под ресниц?
Бездомный март, продрогший март
В обманчивую тишь
Спешит, как тощий Бонапарт
В свой гибельный Париж.
Апрель раскинет сеть измен,
Май окружит листвой.
Что ждёт тебя? Почётный плен?
Побег? Последний бой?
Простор бездонной синевы?
Короткий славный век?
Спеши – на первый зов травы
Сквозь побеждённый снег.
Кризис среднего возраста
Какова королева, таков и Париж –
Это значит, Парижу не быть.
Прошепчи, прошурши, бессловесная мышь,
Ты могла бы иначе прожить?
– Даже думать об этом – тяжёлая боль,
Лучше спрятаться в сонную мглу.
Какова королева, таков и король –
Он скребётся в соседнем углу.
– Ты мечтаешь? – Мечтаю пожить, не спеша.
Всё сильней притяженье Земли.
Я на свет родила не безликих мышат,
Значит, будут ещё короли.
Лекция
Он твердил, что в движении смысл бытия,
Что дорога важнее, чем дом и семья,
Что познанье – эдемский надкушенный плод
Достаётся тому, кто стремится вперёд –
Через пламя и дым, через горечь и боль,
Создавая, круша, недоволен собой,
Не боясь ни трудов, ни опасных затей.
Лишь борьба обезьян превращает в людей,
Разобщённое племя – в великий народ.
Вся история мира – движенье вперёд!
За окном перепрыгивал ветер дома.
Человечество снова сходило с ума,
Чтоб на миг устыдиться и взяться за ум,
И опять – по грязи, по крови, наобум,
Создавая, круша, задыхаясь в петле...
Я мечтала: а вдруг, через тысячу лет,
Подбирая эдемский надкушенный плод,
Мой потомок в учебнике школьном прочтёт:
«Человечество может спокойно стареть.
Интересна лишь первая яркая треть
Двадцать первого века. Потом тишина,
Жизнь лениво течёт, никому не страшна,
Ни злодейства, ни подвига. Только покой.
Что историку делать с эпохой такой?»
ЛжеВийон
Рождённая зимой, люблю я зной,
На севере живу с мечтой о юге,
Скольжу под солнцем тусклою луной.
Мне близок тот, кто канул в век иной,
А рядом нет ни друга, ни подруги.
Я лишняя, я каждый миг нужна,
Я верная неверная жена,
Мне больно всё, поскольку хата с краю.
Век молода и никогда юна,
Я над ручьём от жажды умираю.
Обычная, творю я колдовство,
Бессильная, владею вечным светом.
Я – тень теней, пустое существо,
Я значу всё, не знача ничего,
Я родилась прислугой и поэтом.
Тоска смешна, любовь рождает страх,
Мне вечно жить в исчезнувших стихах,
В толпе безвестных лаврами играя –
Успех в игре порой страшней, чем крах.
Я над ручьём от жажды умираю.
На то, что не понятно никому,
Я дам ответ, не услыхав вопроса.
Ведь неподвластны моему уму
Лишь детские «зачем» и «почему»,
Глупей меня лишь признанный философ.
Мартышкин труд мои уносит дни,
Потом семья, потом гашу огни,
Домашний ад предпочитая раю.
Пусть муза ждёт, мы снова не одни.
Я над ручьём от жажды умираю.
Мой добрый принц, коль ты на свете есть,
Я встретится с тобой почту за честь.
Окрестности бесцельно озирая,
Ценя насмешку, ненавидя лесть,
Я над ручьём от жажды умираю.
© Ольга Шенфельд, 2016.
© 45-я параллель, 2016.