Ольга Шенфельд

Ольга Шенфельд

Все стихи Ольги Шенфельд

1826

 

Ледяная колючая пена волны –

Как гирлянда сосулек под нищенской крышей.

Спят историки, слуги. Охрана не слышит,

И возможно признаться, что дни сочтены.

 

Благодарно ругать ненасытную боль,

То кричать, то шептать: «Ну скорей, не тяни же».

А ботфорты вода океанская лижет,

И синеет как снег равнодушная соль.

 

Всё замёрзло в сугробах, рассыпалось в прах.

Что удача, могущество, признанный гений

В заколдованном царстве иных измерений?

А Европа из страха бросается в страх.

 

Здесь шатается трон, там рождается трон,

И у каждого трона гнездится измена...

Почему же мне снится Святая Елена

И победный не видится Наполеон?

 

Все мы бредили нашим великим врагом.

Римский нос, подбородок, обрезанный круто,

У себя находили российские Бруты

И решимость, и волю идти напролом –

 

«Обещайте, друзья: со щитом, на щите –

Всё равно! Лучше смерть, чем позорное рабство!»

Как поспешно, бесстыдно сумели сломаться

Эти рыцари вольности. Или не те?

 

Незнакомые старцы. Измятые лбы,

Беспросветные взгляды, понурые спины.

Где вчера поднимали мечи паладины,

Там сегодня звенят кандалами рабы.

 

К чёрту! К чёрту красивость надуманных слов.

Подарить бы Рылееву пышную строчку.

Острова не по чину. В сырой одиночке

По периметру двадцать треклятых шагов –

 

Не свершили. Не справились. Не довелось.

Обманулись. Солгали. Просили пощады...

В южном августе нас оглушали цикады,

И кружил по перинам своим сенокос.

 

Были губы послушны, умны, горячи,

Были пальцы крестьянки шершавы, колючи.

Мы взбирались вдвоём на душистые кручи.

«Я вернусь... через год». – «Не клянись, замолчи,

 

Мне довольно, молчи». Прижималась тесней.

Сандрильона жалела беспутного принца.

Промелькнуло однажды: «А если жениться?»

– Что, опять на допрос? – Повернуться к стене.

 

…Лучше клинья, тиски и испанский сапог,

Если б знать, что предатель не выдержал боли!

Бруты, гракхи, периклы сломались в неволе

Без прислуги, без ванны? Достойный итог –

 

«Буду петь соловьём, буду робок как мышь,

Разрешите служить отреченья примером».

Лишь недавно – небрежной походкой к барьеру

И небрежным галопом в покорный Париж,

 

На груди забывая считать ордена,

Не стараясь царям улыбаться любезней...

На далёкой скале скоротечной болезнью

Был в истории мира дописан финал.

 

Ничего не случится. Сейчас и вовек.

Нас забудут, и я от души благодарен.

Вот, испортил девчонку, бессовестный барин.

Может, бегает новый теперь человек

 

И губу теребит – родовая черта.

Хоть одним бы глазком на минутном свиданье...

В океане доносов, аду покаяний

Мне осталось одно – немота до креста.

 

Будут грозные очи впиваться в лицо

И державные руки ложиться на плечи.

Что ж Вы, царь-государь, пожалели картечи?

Не скупитесь, добейте дешёвым свинцом.

 

Преступление, глупость, безумный протест –

Что велите, Жуковский запишет в анналы.

А хотите остроту – на вечер, для бала?

Я ведь Вас предлагал под домашний арест.

 

Le Francais

 

На этом языке нечеловечьем

Написаны сонеты и законы.

Мы вязнем в голубиной хрупкой речи –

Приманке для доверчивых влюблённых.

 

Фарфорово, жеманно, леденцово,

Придумано для севрских статуэток,

Туманное картавое не-слово

Качает горбоносым силуэтом,

 

Касается горячей нежной кожей,

Зовёт виолой, лютней, мандолиной...

Как странно, что они на нас похожи –

Все эти люди с горлом голубиным,

 

Погрязшие в заботах и расчётах,

Спешащие на ужины и встречи,

Что в языке для птичьих перелётов

Такой же смысл как в нашей жёсткой речи.

 

Но чудится особая осанка,

Мерещится мерцание вуали...

Картаво и протяжно – парижанка,

Гортанно и хрустально – пасторали.

 

Молочны небеса и камни сизы,

И бег времён сменяется скольженьем,

И хочется виконта и маркизы,

Воркующих до головокруженья.

 

 

«Kings of Leon» & Joe Dassin

 

Ясное небо сверкает отточенной сталью.

Маревом душным, дрожащим заполнена спальня.

Порох, песок, раскалённые трубы Леона...

Кофе с дождём и фиалки в стакане картонном...

 

Сонно клекочут горгульи на жёрдочке Сены,

Серые камни хранят вековую усталость.

Снова включаем подряд «Королей» и Дассена –

Мир, из которого нам ничего не досталось.

 

Вязкое «р«над шипящей машиной эспрессо...

Грохот тяжёлых орудий испанского рока...

Мы сочинили Париж и придумали мессу.

С жёрдочки Сены сорваться, взметнуться до срока,

 

Перелететь на багряное знамя Кастильи –

Львиные морды и солнце на бархатных лапах.

– Дом не похож на корабль и не ведает штиля.

– Дом не похож на корабль и не ведает трапа.

 

Рок и шансон, притяженье Средиземноморья.

Дождь и фиалки, кирасы и замок песочный...

Руки и плечи в предутреннем странном узоре –

Смятые простыни, цепкие пальчики ночи,

 

Что исчезают под душем. Ещё полусонно –

Кофе наощупь, улыбка, прощальные марши –

Львиный раскат, голубиные вязкие стоны...

Наши фантазии на день становятся старше.

 

Амедео Модильяни

 

Не отрывая пера, по краю

Тонкой (но толще прозрачной кожи)

Школьной тетради, ещё не зная,

Будет ли завтра, ещё моложе

Собственных мыслей «...соски как рана

...стыдно... но как же в лучах блестела...»

...Охра и сурик – цвета Тосканы –

Стены, холмы, виноградник – тело –

Светлое золото Ботичелли,

Тёмное, звонкое – Нефертити...

Сколько часов он провёл в постели

В кашле, в жару, обрывая нити

В прошлое, вспыхнувшее нетленно

Перед концом «...ни на что не годен...»

–Ты Амедео – благословенный.

– Про́клятый – Моди

 

*

– Где же вы, право, смотрите скорей.

Бледный оборвыш затмил Антиноя.

Локоны, очи нездешнего зноя.

– Грек? Итальянец? – Он буркнул: еврей.

– «Ми подсчитали, за Вами должок»?

Пьяная шутка, стакан за стаканом

Глушит, бедняк. – И рисует как пьяный.

– Это последняя мода, дружок,

Все перспективы и тени стары,

Нынче другому поётся осанна –

Ярко раскрашено, сдвинуто странно.

– Глупые правила глупой игры.

– Этот натурщиком мог бы служить

У Микеланджело, у Леонардо.

– Сам-то в искусстве родился бастардом,

Всё же на редкость хорошенький жид.

– Сударь, позвольте, мне нужен портрет,

Только быстрее. Достаточно света?

Сколько возьмёте?

– Вино и котлету,

Можно свидание вместо котлет.

 

*

– Про́клятый, это не так уж страшно.

Про́кляты были Бодлер и Данте.

Но одиночество – полной чашей

Кто-то уверен в моём таланте?

«Любит по краю гулять над бездной».

Вы засыпали с такой же болью?

Я ненадолго, вот-вот исчезну,

Нет, не отвергнут земной юдолью,

А не замечен. И если вспомнят –

Пьянство, бесстыдство, игру в забвенье.

В крохотных сотах кошмарных комнат

Гении, гении – нет спасенья.

С кем-то еврейскую половину

Я разделю как вчерашний ужин.

Вежливым взглядом мазнут картины...

Целую жизнь никому не нужен.

Я не прошу, чтоб меня любили

(Ложь. На коленях молю о чуде)

Просто скажите: художник или...

Мне не понять, объясните, люди.

Я не умею творить искусство,

Как не умею уменьшить муку.

Знаю, когда безнадёжно пусто,

Не отрывай от бумаги руку.

«Как нарумянена и жеманна

Ваша дешёвая мидинетка»

Охра и сурик – цвета Тосканы,

Только Тоскана мне снится редко –

Не Леонардо. И руки лижет

Драная кошка с голодной злобой.

В вашем холодном сыром Париже

Только и можно – писать до гроба.

 

*

– Слышали? Страсти достойны Шекспира,

Просто Офелия вкупе с Джульеттой –

Прямо из окон парижской квартиры

Как из веронского древнего склепа

Вслед за любимым. Он бедный художник,

Умер от голода или чахотки.

– Лебеди, право. В наш век невозможно.

– Бедная крошка, должно быть, красотка?

Он-то хорош. Загляните в газету.

Справа заметно, что жизнь на исходе,

А полюбуйтесь-ка левым портретом

В юности.

– Боже... Вы помните... Моди!

– Пьяный, что Вас рисовал за котлету?

– Я-то повесила в чёрной прихожей.

Надо в гостиную. С лучшим багетом.

С каждой минутой он будет дороже.

– Винам, сырам и любовным рассказам

Время на пользу. Отлично стареют.

– Всё же, художество – это проказа.

– Все же, не стоит влюбляться в еврея.

 

*

Стать знаменитым просто, вскрывая вены –

Чем? Все равно. Гашишем, пером, осколком.

Вновь Амедео, вечно благословенный.

Только

У эликсира бессмертья есть привкус ржавый

Как у лекарства или дрянной настойки.

Светлые волосы – две невозможных Жанны.

Только

Если картины дольше живут, чем люди,

Мучить любимых – лишь исполненье долга?

Не понимал, что лучше, когда не любят,

Только

Если мазней нельзя наскрести на ужин,

Ты, в потолок швыряя засохшей долькой,

Вспомни меня – «ему приходилось хуже,

Только

Он не забыт, а значит и я не сгину,

И пустота не пытка, а дань свободе».

И подпиши, чуть видно, в углу картины

«Моди».

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Быть вечно юной поэтессой
Не представляет интереса,
Хотя и вправду не стара.
Другим и старость не помеха
Манить стихом как дольним эхом
Счастливца в рощу до утра.
То зов тоскующей сирены,
То кровь бессмысленной измены,
Разлуки, встречи, стоны, сны...
А я с одним и тем же мужем,
И веют строчки зимней стужей
Без обещания весны.

 

Была б поэтом современным,
Привычно б вывела на сцену
Обычный серенький денёк –
Вот чашка утреннего кофе,
Вот в электричке юный профи
Включает свой железный рок,
Не зная греческих трагедий.
Вот дома вздорные соседи
Грозятся бабушкин сервиз
Разбить о головы друг друга,
А за окном играет вьюга


(Так старый пудреный маркиз
Терзает скрипку от Гварнери),
Танцуют тени на портьере...
Катрен. Другой. Потом финал –
О том, что скрипки бесполезны
Поскольку мир висит над бездной
И любят мальчики металл
(На самом деле, рэп и соул).
Я пропустила эту школу,
Я не акын и не шаман,
А старомодному поэту
Не удается без сюжета
Заполнить рифмами экран.


Мои неверные сюжеты
Толпой туманной вьются где-то,
К другим стучатся: «Отвори».
Молчат натянутые струны,
И стихотворные лакуны,
Как раны, ноют изнутри.

 

* * *

 

В день оплаченных долгов
Я уйду, себя жалея,
По волнистой галерее.
Не расслышат шум шагов

Ни подруги, ни враги –
Не дано ни тех, ни этих.
Вспомнят выросшие дети,
Но не скажут: «Помоги».

Всем раздам, кого люблю,
До последней мелкой меди.
Ни трагедий, ни комедий
Не устраивай, молю.

Я всегда была одна
И всегда была любима.
Горстка праха. Струйка дыма.
Дети, внуки, письмена.

 

В древесной спальне

 

Нечёсаные лохмы, синева измятых лент и сбитый набок чепчик.

 

 – Вы слышали: сквозь холм растёт трава?

 – От первых трав под утро спится крепче.

– Дороги сухи, и ветра легки,

И синий шёлк окутывает звёзды.

– Поторопитесь, будет слишком поздно.

Нас ждут корсеты, фижмы, парики.

Апрель и май напудрят для венца,

Уложат кроны в пышные причёски...

 

Лишь в марте так летучи деревца и так неодинаково неброски. Лишь в милосердной северной стране прозрачен свет и бесконечен воздух...

 

– Поторопитесь, будет слишком поздно

В июльском зное плакать о весне.

Бежим по склонам, колким и сухим,

Последним льдинкам, прошлогодним листьям.

Откроем то, что слышно нам одним,

Бродячей лютне и случайной кисти.

Под роскошью своей отяжелев,

Мы станем принадлежностью пейзажа.

Апрель и май уже стоят на страже...

 

В нечёсаных коронах юных дев запутались измятые ветра, поломанные бусинки рассвета. В древесной спальне хрупки силуэты и шёпот не смолкает до утра.

 

Выжить

 

Разбить свой день на мелкие дела,

Растить детей, заботиться о близких,

Как будто не плодятся обелиски,

Как будто не звонят колокола.

 

Иначе бездна. Беспредельный ад.

Запёкшиеся ненавистью губы.

Храни себя. Как неразменный рубль,

Храни себя. Пока не виноват.

 

Хотя бы на мгновение поверь,

Что в мире есть твои любовь и воля.

Не отдавай себя вселенской боли –

Насытиться не может этот зверь.

 

Гамлет возвращается в Данию

 

...Там ослеплённый мокрым солнцем дождь

Стекает по зелёной жести кровель...

Как просто пересечь в бесплотном слове

Границу ту, что не пересечёшь.

 

«Жаркое из почтовых голубей» –

Довольно, принц, разыгрывать паяца.

Две тени – Гильденстерна с Розенкранцем –

Как брёвна через пропасть «Не убей».

 

Сначала слуг, а после короля.

Своей рукой. Сначала на бумаге.

Ты ночью веришь собственной отваге,

И лишь глаза бессонные болят.

 

Растоплен воск. Поставлена печать.

Отрезано и выжжено навеки.

...Там пляшут под дождём стальные реки

И камень гол, как смертная печаль.

 

Прижав к губам платочек кружевной,

Никто не смотрит в узкую бойницу.

Офелия теперь не верит в принцев,

И это было первою виной.

 

 

Городок

 

Мне снится неизменный городок, где домики из пёстрого картона наклеены ребёнком вкривь и вкось на синеву. Течёт блестящий клей по окнам. На бутылочном стекле, как этикетки, радужные лодки. Застыл на крыше тощий рыжий кот, как ржавый флюгер. Зеленью камней купальщицы испачкали подошвы. И сад расцвёл на крепостной стене – ведь здесь сражаться можно только с ленью. Но лучше ей платить. И день за днём купальщицы безропотную дань кладут в ребячьи липкие ладони. И лодки поднимают паруса, расшевелить пытаясь спящий ветер. И, как ни щурься, в слишком резком свете не разглядеть деталей и примет. Здесь всё блестит. И тает только время – мороженым на ране языка, прохладным подорожником на сердце. Здесь дряхлыми рождаются коты и мудрыми бессмысленные чайки. А люди появляются на миг, чтоб раствориться в слишком резком свете, забыв на дне оплавленную медь. И в мире, где положено стареть, морщинкою у потускневших глаз прорежется строка воспоминаний о вырезанном детскою рукой из вечности, из блёсток, из картона...

 

Дверь

 

Устав плестись, не пускаюсь вскачь,

Себя привычно тая

От мира, где каждый второй палач

И каждый первый судья,

 

Где век за веком каждый рассвет

Встречают глупой войной.

Но каждый сотый в мире поэт

И каждый тысячный – Ной.

 

И если, нелепое существо,

Смогу открыться едва,

Быть может, ковчегом для одного

Станут мои слова.

 

Как трудно их пустить на порог –

Всех тех, кто знает ответ,

Но если я немного пророк

Как каждый сотый поэт,

 

То душу настежь, здесь и теперь,

Хотя бы для одного.

...Но страшно – вдруг откроется дверь

И нет за ней никого?

 

* * *

 

И было так – воздушный океан,

Колючие древесные узоры

И некто, оглушён весенним хором,

Глядел в туман. И видел сквозь туман.

 

Послушно растворялся в синеве,

Ещё неплотной, сизой, голубиной.

Нет не любовь, созвучия к любимой

Плескались морем в гулкой голове

 

Не всё ль равно – придумана? жива?

Ни голоса, ни взгляда, ни касанья,

Лишь имени напевное звучанье

И заново рождённые слова,

 

Ещё никем не сказанные вслух

С такой горячей, острой, сладкой болью.

И было так. И названо любовью.

Он был один. И певчий мир вокруг.

 

Карибское море. Каникулы

 

Ящер, рождённый в палящем небе,

С аквамариновой кровью в венах,

Снова свивает песчаный гребень

И накрывает дрожащей пеной.

Тысячи солнечных водопадов

Вяжут сетями мои колени.

Аквамариновым тусклым взглядом

Водит дракон, стерегущий время.

В пёстрых чешуйках, зубчатых шрамах,

Острых наростах кораллов млечных,

Может на миг притвориться слабым

И промурлыкать о нежной встрече.

Ласковой лапой сомнёт привычно,

Рыжей ракушкой швырнёт о берег...

Но, возродившись под гомон птичий,

Вновь устремишься навстречу зверю.

Щеки оближет шершавой солью,

В пальцы вопьются когтями травы.

Перед твоей первобытной волей

Что побрякушки любви и славы?

Сколько сокровищ в твоей пещере?

Ящер, поверь, ничего не надо.

Если принцесса уходит к зверю,

Значит, не ждёт от него пощады.

 

Карибы. Размышления о любви

 

...Там золото плясало с серебром,

И чайки убегали от прибоя.

А небо было ярко-голубое,

И море размывало окоём.

Веснушки на плечах и на лице

Плодились в ожидании загара.

Казалась пальма кистью Ренуара –

Растрёпанной и рыжей на конце.

Я думала: «Любовная тоска,

Неужто ты, как утверждали мэтры,

Прекраснее просоленного ветра,

Блаженнее горячего песка?

Неужто ты, неузнанная мной,

Ненужная, навязчивая небыль,

Бываешь ярче вспыхнувшего неба

И драгоценней, чем недолгий зной?

И если я люблю своих детей

И целый мир, как приложенье к детям,

Зачем же мне завидовать Джульетте

И плакать о несбывшейся мечте?

Мороженое, кофе, солнце, соль –

Простые составляющие счастья...»

 

Но у Кармен звенящие запястья

И перстень на мизинце у Ассоль...

 

* * *

 

Краснощёкое яблоко рыжего гамена,

Дребезжащая дудка унылого Гаммельна,

Благородная сухость забытых пергаментов –

 

Это осень –

Не юное звонкое золото,

Равнодушный оскал повзрослевшего города.

Это – мысли размыты и чувства размолоты.

 

Пряный ветер настоян на листьях и лестницах,

Хной окрашены кудри вчерашей прелестницы.

Бледноликое солнце прозрачнее месяца.

 

Это рыжий судья, хулиганка, бессонница,

«Ничего не простится, но что-то не вспомнится».

Это медного неба чеканная конница.

 

Но навстречу, по крошеву, пешая странница:

«Ничего не случится, но что-то останется,

Ни о чём не жалей, соучастница таинства»

 

Царство млечных пустот и ликующей просини.

Я однажды уйду холодеющей просекой.

Неужели останется – с бору по сосенке –

 

Две случайные строчки – подружки-ровесницы –

Постояльцы на мраморной пушкинской лестнице?

 

Кризис среднего возраста

 

Какова королева, таков и Париж –

Это значит, Парижу не быть.

Прошепчи, прошурши, бессловесная мышь,

Ты могла бы иначе прожить?

 

– Даже думать об этом – тяжёлая боль,

Лучше спрятаться в сонную мглу.

Какова королева, таков и король –

Он скребётся в соседнем углу.

 

– Ты мечтаешь?  – Мечтаю пожить, не спеша.

Всё сильней притяженье Земли.

Я на свет родила не безликих мышат,

Значит, будут ещё короли.

 

 

Лекция

 

Он твердил, что в движении смысл бытия,

Что дорога важнее, чем дом и семья,

Что познанье – эдемский надкушенный плод

Достаётся тому, кто стремится вперёд  –

Через пламя и дым, через горечь и боль,

Создавая, круша, недоволен собой,

Не боясь ни трудов, ни опасных затей.

Лишь борьба обезьян превращает в людей,

Разобщённое племя – в великий народ.

Вся история мира – движенье вперёд!

 

За окном перепрыгивал ветер дома.

Человечество снова сходило с ума,

Чтоб на миг устыдиться и взяться за ум,

И опять – по грязи, по крови, наобум,

Создавая, круша, задыхаясь в петле...

Я мечтала:  а вдруг, через тысячу лет,

Подбирая эдемский надкушенный плод,

Мой потомок в учебнике школьном прочтёт:

 

«Человечество может спокойно стареть.

Интересна  лишь первая  яркая треть

Двадцать первого века. Потом тишина,

Жизнь лениво течёт, никому не страшна,

Ни злодейства, ни подвига. Только покой.

Что историку делать с эпохой такой?»

 

ЛжеВийон

 

Рождённая зимой, люблю я зной,

На севере живу с мечтой о юге,

Скольжу под солнцем тусклою луной.

Мне близок тот, кто канул в век иной,

А рядом нет ни друга, ни подруги.

Я лишняя, я каждый миг нужна,

Я верная неверная жена,

Мне больно всё, поскольку хата с краю.

Век молода и никогда юна,

Я над ручьём от жажды умираю.

 

Обычная, творю я колдовство,

Бессильная, владею вечным светом.

Я – тень теней, пустое существо,

Я значу всё, не знача ничего,

Я родилась прислугой и поэтом.

Тоска смешна, любовь рождает страх,

Мне вечно жить в исчезнувших стихах,

В толпе безвестных лаврами играя –

Успех в игре порой страшней, чем крах.

Я над ручьём от жажды умираю.

 

На то, что не понятно никому,

Я дам ответ, не услыхав вопроса.

Ведь неподвластны моему уму

Лишь детские «зачем» и «почему»,

Глупей меня лишь признанный философ.

Мартышкин труд мои уносит дни,

Потом семья, потом гашу огни,

Домашний ад предпочитая раю.

Пусть муза ждёт, мы снова не одни.

Я над ручьём от жажды умираю.

 

Мой добрый принц, коль ты на свете есть,

Я встретится с тобой почту за честь.

Окрестности бесцельно озирая,

Ценя насмешку, ненавидя лесть,

Я над ручьём от жажды умираю.

 

* * *

 

Ломают волны звукоряда

Окаменевшую гортань.

Не страсть, не мука, не награда,

Не утешение, не дань,

Но ясно слышимое: «надо».

 

Оцепенение, усталость

Как плед отброшены к ногам.

Не всё ль равно – уйду, останусь?

К каким векам и берегам

Несёт не дар, скорее данность.

 

Ещё неясные черты,

Ещё не слаженные чары,

Но побеждённые кошмары

Неутолённой пустоты

Сменились звоном и пожаром.

 

Наутро новая тоска

Привяжет день к минутной стрелке,

Но устоял и ждёт отделки

Вчерашний домик из песка

 

Поэт великий или мелкий,

Не всё ль равно?

 

Март

 

Король бездонной синевы

И невесомых слов

Одной кудрявой головы

Из тысячи голов,

 

Что, как кувшин, полна смолой

Бессонных вязких дум,

Коснётся нежно и светло

И отведёт беду.

 

Король без крон и без корон,

Без свиты певчих птиц,

В какую даль сегодня он

Глядит из-под ресниц?

 

Бездомный март, продрогший март

В обманчивую тишь

Спешит, как тощий Бонапарт

В свой гибельный Париж.

 

Апрель раскинет сеть измен,

Май окружит листвой.

Что ждёт тебя? Почётный плен?

Побег? Последний бой?

 

Простор бездонной синевы?

Короткий славный век?

Спеши – на первый зов травы

Сквозь побеждённый снег.

 

Мишлинг

 

I

 

Он был отличный прусский солдат  – и даже именем Фриц,

Он твёрдо знал: ни шагу назад, ни капли из-под ресниц.

 

Медали, первые ордена, статьи берлинских газет,

Сердечный жар ночами без сна Луиз, Шарлотт и Лизбет.

 

В речах всё чаще звенел металл, блестел во взгляде порой.

Вот только пленных не убивал,  давал слабинку герой –

 

Евреев выведут из колонн, во лбу поставят печать –

В другую сторону смотрит он, не сняв автомат с плеча.

 

Но шёпот новеньких пресекал товарищ и командир:

«Его арийцем фюрер назвал и подписью подтвердил.

 

Устав превыше наций и вер – на фронте этот закон.

Смотреть на Фридриха снизу вверх и быть такими как он!

 

Привыкли пыжиться напоказ, посмотрим в первом бою.

Эй Фриц, вчера подписан приказ. Танцуй – увидишь семью».

 

II

 

Комендатура, лагерь, а как уютно.

Кресла, герани. Картина – ночной Берлин.

Милая фройляйн (испуганно почему-то) :

«Кофе, пожалуйста. Вафли. Печенье, тмин».

 

Платье, причёска, но видно – из заключённых –

Вечная грусть позабытых еврейских глаз.

Взгляд у отца был горячий, весёлый, чёрный...

«Не беспокойтесь. Его приведут сейчас».

 

Смотрит – как будто на хлеб заползла мокрица.

Верный служака: прикажут – мокрицу съест.

Не удержался, присвистнул: «Отец арийца!»

В сторону, громко: «Когда б не железный крест...»

 

Выстрел… ещё раз ... собака ... другая ...стоны...

Смотрит, зараза, и не подойти к окну.

А за воротами новые эшелоны

Чьих-то родных, искупающих – чью вину?

 

III

 

Ни улыбки. Как будто не помнит меня.

Дряхлый, грязный, безумный – отец!

Испугался мундира. Не дался обнять.

Хоть бы имя назвал, наконец.

 

 Всё бормочет, трясётся, не смотрит в глаза:

– Я доволен... уж так суждено...

– Хочешь кофе, печенье?  – Печенье нельзя.

– Ешь, не бойся.  – Я только одно.

 

Всё до крошки. С урчанием. Жрал и лакал –

Он – маньяк безупречных манер.

И с одежды. И с пола кусок подобрал.

 

– Благодарствуйте, герр офицер,

 

Мне давно не случалось так вкусно поесть.

И на миг прояснившийся взгляд:

– Поздравляю с наградой. Великая честь.

Я прощаю... Они не простят.

 

IV

 

И всё. Увели. Расстреляли. В затылок? В лоб?

Не знаю, не видел. Быть может, пальнули в воздух –

Помучить меня. Комендантик вернулся поздно,

Был счастлив, как крыса, и всё хохотал взахлёб.

 

Всесильный плантатор, покорный живой товар...

А кто не простит, почему? Не казалось бредом.

Евреи? «Пора распрощаться с еврейским следом,

Мы немцы навеки» – я помню твои слова.

 

Чистейший ариец. Белее, чем молоко.

Сам фюрер доволен. Я выполнил все заветы.

В арийское небо с армейским уйду приветом

По собственной воле, так глупо. И так легко.

 

Прощай, комендантик. Останешься вечно жив.

Твой ад на Земле – эшелоны, бараки, вышки.

Так кто не простит? Божьи ангелы? Сам Всевышний?

Он создал войну, я всего лишь на ней служил.

 

Уж лучше не верить. Последняя точка. Край.

В висок или глаз? Всё равно. Хороша картина.

Ни ада, ни рая. Конец. Ни отца, ни сына.

 

... – Но Родина вечна. И вам выступать с утра.

Живи для Отчизны. Умри за неё в бою.

Германия, сын! Дезертировать ты не вправе...

 

Проклятие, папа, тебе и твоей державе –

Кровавая сука, за что я её люблю?

 

Короткая вспышка. Щелчок. В потолке дыра.

«Быть может, однажды я всё же поверю в Бога».

 

Поспи до рассвета. Осталось совсем немного.

За орденом новым тебе выступать с утра.

 

* * *

 

На ветвях, цветущих снегом,

Ледяные зреют вишни,

Городок из взбитых сливок

Крыт швейцарским шоколадом.

Здесь, обнявшись, быль и небыль

По горам скользят неслышно

И текут неторопливо

Бесконечные баллады –

 

Не по замыслу поэта,

А по доброй воле неба,

Синим шёлковым подолом

Обметающего плиты

В том краю полуодетом,

Где качает быль и небыль

Колыбельная гондола

Под мостом полураскрытым.

 

В рыжем бархате кленовом

По узорной черепице

Бродит осень. Над беретом

Фейерверк петушьих перьев.

...В жизни той, где всё не ново,

Умереть и вновь родиться,

В мире воздуха и света,

Где всегда полны деревья

 

Нежной завязью весенней,

Сочной тяжестью плодовой,

Золочёной паутиной,

Белоснежным пухом птичьим.

В мире, праздничном для зренья,

В мире, верящем на слово,

Где для мести нет причины

И у страха нет обличья.

 

На опушке Венского леса

 

На опушке Венского леса

Просто так, без смысла и цели,

Лейтенант свистел «Марсельезу»,

Глядя в небо цвета шинели.

 

Генералам снились измены

И в пыли простёртое знамя.

Лейтенант свистал вдохновенно,

Чьи-то письма комкал в кармане –

 

Обещанья «ждать бесконечно

У всегда распахнутой двери».

Лейтенант смеялся беспечно

И в судьбу отчаянно верил.

 

Ведь не зря цыганка гадала

По его нехитрой ладони,

Ведь недаром стал генералом

Лейтенант вчерашний в Тулоне,

 

Вслед за ним пойти в полководцы

И взлететь – в цари, в полубоги...

Но любовь уже не вернётся.

Нет любви на этой дороге,

 

Где падут былые кумиры

И родные братья изменят.

Торжествуй, владей полумиром

И поставь его на колени,

 

И одним-единственным словом

Переделай тысячи судеб,

Но жена, целуя другого,

О тебе легко позабудет.

 

Затянув на сердце кольчугу,

Назначая верности цену,

Ты отправишь в камеру друга,

И велишь судить за измену.

 

Будут льстить и требовать мщенья,

Затевать интриги и смуты.

Ты уйдёшь в дела и сраженья,

Ты распишешь день по минутам.

 

И когда, безмерно усталый,

Зачеркнёшь былые удачи,

Отойдёт корабль от причала

И никто о том не заплачет.

 

Мемуары – как же иначе? –

Сувениры, книжные лавки...

Если жив останешься, мальчик,

Подавай немедля в отставку,

 

Возвращайся к юной глупышке,

Что от слёз ещё не остыла,

Расскажи, что участи высшей

Предпочёл свидание с милой,

 

Что ничья корона не стоит

Этих глаз сверкающей влаги...

Лейтенант в преддверии боя

Нервно рвал полоски бумаги.

 

Облетали клятвы прощанья,

Нежный вздор, бессильные стоны.

А вдали вставало сиянье

Над палаткой Наполеона.

 

 

* * *

 

Несиреневый край. Убивают сирень холода.

Дребезжащий трамвай, уходящие в даль поезда.

 

Кто уедет навек, Кто вернётся: «Скажи – влюблена»?

На нетающий снег наступают весна и война.

 

Над гремящей страной кутерьмой вороньё и грачи,

Стань невестой, женой, обещай, заклинай, не молчи.

 

А трамвай дребезжит. И губа безотчётно дрожит.

Позабытое «жид». Ни на миг не забытое «жид».

 

Затаись, не дыши, небеса как бревенчатый сруб.

Все кругом хороши, только каждый кому-то не люб,

 

Оттого и война, что чужим ничего не простишь.

Будь невеста, жена, пусть родится кудрявый малыш.

 

Видишь – пишет «люби», жадно дышит холодной весной.

Кто успеет убить, тот с победой вернётся домой

 

В ненадёжный уют. Заслужив ордена и салют...

А кого-то убьют. И догонят, и снова убьют.

 

Нойшванштайн

 

Вновь лавиной раскатятся выстрелы, и в ущелье сорвётся мишень.

Этот замок из сахара выгрызла королева баварских мышей.

 

Он течёт, растворённый туманами, и взлетает, туманом рождён.
Тот, кто жил лебедиными станами, но зачем-то наследовал трон,


Окружённый мечтами и страхами, на бессмертье, на боль и позор,
Собирал этот замок из сахара на обугленных пряниках гор.

 

Тюрьмы, форты, осадные крепости... пусть в долине кричит вороньё,

Но хозяин прекрасной нелепости лишь безмолвно глядел на неё.


Сердце птицей кружилось непознанной и срывалось оленем со скал.
Не умея из звука и воздуха, тратил мрамор и звонкий металл.

 

Не на бархате чёрном жемчужина, на соломе обглоданных крыш.

С чердаков доставали оружие, голодны, как церковная мышь.

 

Он из зала холодного тронного на народ нагляделся сполна

И покорно расстался с короною, не заметив, была ли она.


Горний край обернулся игрушками дорогой, непомерной цены.
Что же делать, коль замки воздушные королям никогда не даны?

 

Опять о любви

 

Плывёт закат, как масло по воде,

Выводит трель неведомая птица.

И тот, кого не встретила нигде,

Опять войдёт в открытые ресницы.

 

Июльский зной – такое колдовство,

Что я готова верить отчего-то...

– Любовь не долг, не трудная работа,

Не вечный страх, не близкое родство...

 

– А что? Игра? Безумие? Угар?

Литературно, выдумано, поздно.

– Любовь – текучий невесомый жар,

Что плёнкой обволакивает воздух.

 

Как сахар, растворяются слова,

На дно ложатся вязкие сомненья.

И целый мир в одном прикосновенье,

И тяжела от счастья голова ...

 

– И огненные вспышки по спине?

И горлу не хватает кислорода?

Так пишутся стихи. Но год от года

Всё это выдыхается во мне.

 

– Когда душа насмешливо-стара,

Ей кажется, что всё вокруг не ново.

Но жизнь не может уместиться в слово,

Как мышь не может породить гора...

 

Мелеет золочёная вода,

Тугую плёнку разрывает вечер,

И тот, кого не встречу никогда,

Зачем-то снова назначает встречу.

 

Осень. Сто дней

 

Золотая пестрядь Климта,

Пламя яблока и клёна,

Город пьяных лабиринтов,

Замерзающий и сонный.

Остаётся только кофе

В чашке венского фарфора,

Только медный римский профиль,

Побелевший от позора.

В позолоте листьев гнутых,

На скамье, сырой и длинной,

Про последние минуты

Вновь предавшей Жозефины

Так расспрашивал, как будто

Возвратился лишь за этим.

Но последние минуты

Посвящают только детям,

Будь хоть трижды Бонапартом

Недолюбленный влюблённый.

...Это было поздним мартом

В день прозрачный и бездонный,

День галдящего прилёта

Не последней, первой птицы...

Но ложится позолота

На финальную страницу –

Яркий вензель, пышный росчерк,

Оттиск пряничного клёна.

 

Ведь всегда добрее осень

К недолюбленным влюблённым.

 

* * *

 

...Пора гортани набухать,

Сочиться чёрно-синей влагой

На позабытую бумагу...

Вдруг заучить слова на «ять»,

Шкатулку с перстнем и пером

Отрыть в чулане захламлённом

И жить привычно-удивлённо

В России, срубленной Петром.

Леса и мрамор, серый дождь,

В углу борзая на лежанке,

Здесь в каждой барышне-крестьянке

Ты ни черта не разберёшь,

Но беспризорный рой стихов

Кружится белыми ночами

Над незажжёнными свечами

До крика красных петухов –

Не для меня, не обо мне.

Воспоминание как кража.

Стволами голыми Лепажа

Сверкает роща при луне

И в речь так хочется вплетать

«Отнюдь», «гораздо» и «сугубо».

 

Что мне надутая Гекуба,

Чужие сны, слова на «ять»,

Тоска бессолнечного дня,

В садах черёмуха и мята?

Как будто я ищу возврата

Туда, где не было меня.

 

* * *

 

После карих каштанов и пегих берёз

Разноцветную смальту скрепляет мороз

И скользят каблуки, и летят светляки

С буйной чащи промокших волос.

 

В небе отмели, скалы и пенный прибой,

Вольный воздух обёрнут тяжёлой слюдой

До продорогших костей, до багряных кистей

Я залита зеркальной водой.

 

Стали волосы кроной, а пальцы корой.

Я в осенней тоске растворяюсь порой,

Мне однажды, без слёз, раствориться всерьёз,

Стать своей и чужой детворой.

 

Но колючего ветра сжимая края,

Распрямится, заплещется странное «я»,

Бестолковый пожар, неприкаянный дар,

Никому, ничему не судья.

 

В этой грустной осенней смешной голытьбе,

На минуты забыв о мышиной борьбе,

Я зачем-то должна оставаться одна,

Подбирая дорогу к себе –

 

Пустота ли внутри, неразобранный хлам?

Что блестит и тускнеет по пыльным углам?

Ведь без этих основ я единственных слов

Не прочту, не пойму, не отдам.

 

Прапамять

 

У пылающей светом Синайской горы

Я стояла – одежды и кудри чисты.

Убежав от надзора послушной сестры,

Я касалась ногами запретной черты.

 

Мир купался в волнах золотого стекла,

Уплывала, кружилась, летела душа,

А сестра незаметно ко мне подошла

И держала за плечи, почти не дыша...

 

Я так часто и глупо живу не всерьёз,

Забывая рассчитывать жизнь по годам,

Но приходит опять безответный вопрос:

Кто из нашей семьи перешёл Иордан?

 

...Не дымились, чернели подножия гор.

Легионы стянулись к последней черте.

Вещий Город голодные руки простёр.

Половине из нас умирать на кресте,

 

Половине исчезнуть на рынках рабов,

По дорогам брести, кандалами звеня.

Я смотрю на холодные искры костров.

Но к какой половине причислят меня?

 

Помню серьги, серебряный узкий браслет

И не знаю, чем кончилась эта судьба.

Промелькнули последние тысячи лет,

Я всё ту же копну убираю со лба,

 

Не желая укладывать, стричь и плести –

Пусть летят, как тогда – у Синайской горы.

Если б снова пройти по тому же пути

И почувствовать кожей ладони сестры.

 

Все прошедшие жизни сложить, пролистать,

Понимая причины, потери, дары,

И уверенно, точно – последнюю вспять –

Прямо к Солнцу, минуя чужие костры...

 

Но и тот, кто намного сильнее меня,

С вечным знанием будет ли счастлив и жив

На Земле, что не помнит вчерашнего дня

И историю прячет в постыдный архив?

 

 

Прощание второе

 

– Я ужасна. Бесстыдна, безумна, грязна…

– Ты глупышка и прелесть. Прости.

А безумная шлюха зовётся «война»

И не любит сидеть взаперти.

Сколько ей ни плати, остаёшься в долгу –

Не отлипнет и высосет вновь.

Я на час или два от неё убегу –

То нырну в дорогое вино,

То невинную девочку брошу в постель –

Мне без крови и ты не мила.

А наутро на карте появится цель,

И cгорит деревушка дотла.

Пусть сквозь угли вовек не пробьётся трава –

Тем нагляднее будет урок...

Я однажды к тебе приползу доживать,

Ты не пустишь меня на порог.

 

– Вы забудете имя моё и лицо,

Мой жестокий насмешливый враг,

Если вас поджидает война за крыльцом,

То меня ожидает овраг.

Я – последняя дрянь, я позорно слаба,

Я грязней, чем в овраге земля.

Вам война – и любовь, и жена, и судьба,

Не жалейте чужие поля.

 

– Ненавидишь? Как зверь, запрокинул силком.

– А потом приходила сама.

Я за вами повсюду пойду босиком

По дорогам, сводящим с ума,

По моей разорённой бессильной стране

За блестящим её палачом.

Подмигну, улыбаясь, подружке-войне:

«Нашим мальчикам всё нипочём».

 

– Начинается день, продолжается путь.

До победы остались века.

У тебя беззащитная слабая грудь

И молочное брюшко щенка.

Доживать не придётся. Прости и забудь.

Всё растает, как мартовский снег.

У тебя невозможно красивая грудь.

Мы увидимся завтра. Во сне.

– А другая, быть может, придёт наяву?

– Да, конечно. С железным бичом.

Повторяй же: «Клянусь, что без вас проживу.

Нашим девочкам всё нипочём».

Начинается день, повторяется бой.

Пусть меня сохранит талисман –

Этот маленький ножик, что носишь с собой

И, должно быть, не помнишь сама,

На кого наточила. Бесстыжей войне

Не испачкать случайной любви.

Засыпай. Ты вчера улыбалась во сне.

Улыбайся сегодня. Живи.

 

Прощание первое

 

Тонкой кольчугой окован стан –

Трубы гремят с утра.

– Вы уезжаете, капитан?

– Видно, пришла пора.

– Вы возвратитесь домой к весне,

Лишь прорастёт трава...

– В непокорённой ещё стране

Славные кружева.

Лучшего сорта – хоть ярд, хоть два...

– К свадьбе они в цене...

– Ждите, пока прорастёт трава

Через меня, во мне.

Вот и не будет на Вас вины –

Верность хранят живым.

 

– Я не желала чужой страны

И не хочу... травы.

 

– Звонкая каска, труба, мираж –

Бойня пройдёт как сон.

Скоро отыщется новый паж,

Будет, как я, влюблён.

– Мне не нужны кружева, мой друг.

Клятва сжимает грудь.

Мой наречённый... не мной... супруг,

В добрый и славный путь.

 

Пустота

 

Воронка белого листа,

Ущелье чёрного экрана

Незаживающая рана –

Болит и тянет пустота.

 

Стихи щебёнкой и листвой

Летят и катятся с обрыва.

Могла бы быть почти счастливой,

Но родилась полупустой

 

И не заполнить до конца,

И не взлететь над острым краем.

Быть может, я перевираю

Начальный замысел Творца –

 

Он предназначил по прямой,

А я нелепыми кругами?

...Но надо бросить в бездну камень,

Хоть проще броситься самой.

 

Сальери

 

Теснятся флейты и гобои под париком его взлохмаченным

И филигранное барокко струит серебряную нить.

Приходит муза к ним обоим, не попрекая неудачами,

Несправедливо и жестоко её в измене обвинить.

 

Ей открывает Моцарт двери. Привычно и сосредоточенно

Катает звуки в тонких пальцах, кладёт на кончик языка.

По кругу мечется Сальери, обрывки нот ложатся клочьями:

«Пусть едет в свой убогий Зальцбург, пока живой... пока... пока...»

 

Он занят делом. Дар Изоры он по крупинкам делит надвое:

«Нам слишком тесно в этом мире, я не отдам его тебе»,

А Моцарт нотные узоры выводит точные и ладные:

«Пойду похвастаюсь в трактире – Сальери платит за обед».

 

Ни чувств, ни мыслей, ни эмоций. Сожжён бесплодными обидами,

Сальери ждёт последней боли освобожденья и стыда.

И на прощанье скажет Моцарт: «А знаешь, я тебе завидую –

Такие нежные гобои мне не давались никогда».

 

* * *

 

Скользкое утро, колючая дрожь. С ветром привычно вальсирует дождь. Пляшет, вминая в блестящий паркет пышного шлейфа бензиновый след, переплетая потёки огней на акварели – ребячьей мазне. Детская кисть не жалеет воды. Чьи-то следы как осколки слюды скатятся в реку, осядут на дне. Зябкая тень на зеркальном окне. Чёрные космы, смешной хохолок. Дождь беспокоен, нелеп, одинок, в небо уходит ступеньками рек.

Завтра вернётся под именем «снег».

Гладкие щёки, неженственный взгляд. Бледные губы привычно молчат. Ногти без глянца и лоб без морщин. То ли для старости мало причин, то ль, обойдённая в юности страсть, дарит над временем странную власть. Вечная девочка в мокрой траве. И седина на изгибах бровей. Глупая девочка, мать и жена. Часто бываешь нужна и нежна. Чаще бываешь пуста и грустна. Дикая девочка, вечно одна. Чёрные патлы, в бровях седина. И ледяная подушка окна.

Скользкое утро, размытый перрон. Чёрные кудри пугают ворон. Кофе картонной синицей в руке. Клейстер бессонницы на языке. Чем-то шуршащим полна голова. Дождь повторяет чужие слова: «что не случилось, того не вернёшь». Зябкие плечи, лягушечья дрожь. Пухлые веки, искрящийся клей. «Что не случилось, о том не жалей. Что не случилось, случится во сне.».. Завтра, наверное, выпадет снег.

 

Тео

 

Могила братьев Ван Гог находится на городском кладбище,

дорога к которому проходит через пшеничные поля.

 

Жёлтое поле. Пещера Махпела.

Жёлтое небо взрывается белым,

Белый лиловым, безжалостно синим...

Гривой тяжёлых русалочьих линий...

Чёрною тушью японских извивов...

 

– Мальчик, на юге волшебно красиво –

Длинные волны зелёной пшеницы,

Яркие платья, крестьянские лица,

Скоро увидишь своими глазами...

 

– Милый мой мальчик, ты старенькой маме

Радость и гордость, любовь и отрада,

Щит от позора безумного брата,

Нашей несчастной и вечной обузы...

 

– Мальчик, порви заскорузлые узы

Скучной карьеры, фамильного чванства…

Белые стены – так много пространства –

Скоро заполнятся солнечно-рыжим...

 

– Милый наш мальчик, в далёком Париже

Занял по праву достойное место.

Нежно целуем тебя и невесту.

Скоро ли свадьба? Готова ль квартира?

«Этот» – убийца семейного мира –

Вряд ли уместен, послушай совета...

 

– Как ослепительно южное лето.

Плотный, лиловый, оранжевый воздух,

Можно обжечься о низкие звёзды,

Красные склоны, кривые оливы...

Милый мой мальчик, я стану счастливым,

Видя тебя за соседним мольбертом.

Помнишь как в детстве давали обеты –

Даже не души, единое тело?

 

...Старший навечно в пещере Махпела.

Сладок ли вкус чечевичной похлебки?

Письма. Холсты. Громоздятся коробки.

Младшему больше не рваться на части.

Пусто. Спокойно. Семейное счастье.

Дальше и дальше. Безумие ближе.

Мир застилается солнечно-рыжим,

Жёлтые жёлтые стены больницы

«Милый мой мальчик» – в виски и глазницы

Бьётся, свистит, завывает ночами.

Стянуты крылья узлом за плечами,

Кто-то забытый приник к изголовью...

 

Больше не должен. Оплачено. Кровью.

 

Червень

 

Пыль на червонных косах

Зноя долин нездешних.

Хищно гарцуют осы

На стебельках черешни.

 

Сонно скользят движенья,

Сухо мерцают взгляды.

День объявил сраженье,

Ночь принесёт пощаду,

 

Будет водить прохладой

По обожжённым спинам.

Зеленью винограда

И серебром маслины

 

Ночи долин нездешних

В алые плещут ставни.

Как колыбель черешню

Осы качают плавно.

 

Воздух упруг и тесен,

Солнце течёт по крыше.

Червень, червонный месяц

Огненным жаром дышит.

 

Реки свернулись в кольца,

Жадно вздыхают кроны

В просинь двора-колодца

Свесивязыкзелёный.

 

 

* * *

 

Чужого слова не пиши,

Не тронь чужой строки.

В своей пылающей глуши

Мы все ученики.

 

У всех границы на замке,

Незыблемы поля.

В своей бессмысленной тоске

Мы все учителя.

 

Учителя... ученики...

Высокопарный бред.

Но подражания легки,

А в лёгком счастья нет.