Ольга Пахомова-Скрипалёва

Ольга Пахомова-Скрипалёва

Новый Монтень № 26 (374) от 11 сентября 2016 года

Родного языка блаженство

Судьба поэта, псалмопевца, художника, сказочника Евгения Ростиславовича Золотаревского (Иоанна Рутенина – так он подписывал свои сказки) – сложилась трагически и светло. Поистине, нас разобщает жизнь, нас примиряет смерть. Умеем ли мы смотреть на человека, наделённого талантом с традиционно сопутствующими ему изломами биографии, через призму вечности, иными словами, умеем ли мы прощать и любить? Талант скорбен и жертвен, он честен в своём поиске истины, поскольку это путь, предначертанный Богом каждому из нас. Чем оправдываемся мы? Только доверием этому пути и той мерой, в какой мы можем понести свой дар (портного, хирурга, священника, учителя, литератора), как крест, отдавая себя без остатка и свидетельствуя о едином и сущем.

Творчество Золотаревского и его жизнь требует трактовки именно в этом контексте, в отношении той страны, в которой он жил и умер, – в России. С эпохой, «где лозунг заменяет лозунг, и свищут щепки по лесам...»[*], связаны осмысление поэтом собственного творческого пути и формирование его поэтического языка. Однако поэзия его как бы парит над проблематикой времени, в котором он жил, а словарь, чрезвычайно фактурный, рельефный, вместил и родниковые темы Священного Писания, и объёмность исторических ретроспекций, и пестроту фольклорного орнамента («Иаков», «Пейзаж», «Осенняя песенка пряжи», «Старинная песня»). И всё это гармонично переплетено, цельно и непостижимым образом стилистически сочетается. Поэтому, читая строки этих стихотворений, мы слышим порой неровное, сбивчивое дыхание. Словно стремясь опередить себя, поэт выплескивает вдохновенное слово, но именно оно и становится доминирующим образом в стихотворении и изглаживает шероховатости ритма ли, рифмы... По мере погружения в поэтическое пространство Евгения Золотаревского читателя, взыскательного и взыскующего, ждёт ещё и чудо встречи с его метафорой – в изобилии рассыпанная по строфам, она таки волшебна:

 

Как мне не заплакать? Дожди полетели!

Пустынна струна горизонта... Ни зги!

Мой друг ещё спит, как дитя в колыбели,

А люльку тревожно качают враги…

(Осень моя)

 

Скрипят цветные коромысла...

Румянец щёк – как от стыда!

Морозный вкус какого смысла

В тебе, студёная вода?

(Скрипят цветные коромысла...)

 

Хрустальные слова, а в них – живые цветы мысли! Хочется верить вместе с поэтом и «гроз ночных прозорливому слову», и слышать «херувимов пасхального звона», и, впитывая «родного языка блаженство», видеть, что «новый стих как фреска» проступает на пожелтевшем поле осенней страницы. Не потому ли стихи Золотаревского легко запоминаются, что пафос его образного языка оправдан, а музыкальность и аллегоричность – заставляют перечитывать их вновь и вновь. И ходишь, и шепчешь, вспоминая и смакуя: «Послышались опять твои шаги...», «Как хорошо без шапки, без пальто...», «Из всех внутриземелий и межнебий...», «Сколько сгорает миров на губах удивленья...» Таких высот лиризма достигают лишь те, кому дано проникнуть в «тумана сердце злое», ощутить на себе «горячий взгляд небесный» или поразить душу навылет метким образом:

 

Как пальцы десять ласточек сновали,

Перебирая солнечную нить...

(Осенняя песенка пряжи)

 

В становлении поэта главную роль сыграло знакомство, а потом и дружба с Арсением Александровичем Тарковским. На примере лучших стихотворений Евгения мы можем наблюдать не столько влияние автора «Первых свиданий», сколько любовь к его поэзии, пронзённость ею. Отмеченные Тарковским как несомненная удача стихи «Мальчишка», «Рыбак», «Меч мой пленом поруган бесславно...» подтверждают узнавание мастером этой любви, а позднее – признание в молодом поэте уникального дарования.

Прозрачная семантическая перекличка возникает у Золотаревского, пожалуй, только с поэзией Осипа Мандельштама. Но эти аллюзии пронизывают всю поэзию XX и начала XXI века в силу своей масштабности и открытия поэтических америк Мандельштамом, Ахматовой, Пастернаком; они сродни влиянию на молодого Пушкина стихов Батюшкова и Жуковского:

 

Дым в ноздрях скакунов не клубится,

Уши чутко не вспрянут в тиши.

В гривах гнёзда устроили птицы,

И из глаз проросли камыши.

(Неужели далекие страны...)

 

Впрочем, Золотаревский состоялся как поэт уже по одному тому, что им была создана удивительно чистая по звуку и безупречная по форме поэма «Яблоки бессмертья» («Осенние мысли»). Написанная в тюрьме в 1984 году, куда поэт попал по обстоятельствам, не имеющим никакой ни юридической, ни человеческой логики, поэма наполнена необычайным патетическим чувством. Она стоит как бы отдельно от основного корпуса стихотворений. В ней природа персонифицирована, и  как же пристально смотрят на нас глаза её:

 

Трубит осенний ветер в рог!

Предощущая время стужи.

На злых обочинах дорог

Чуть-чуть подрагивают лужи;

И дождь, и мгла со всех сторон!

И в будущее улетают

И стаи чёрные ворон,

И листьев солнечные стаи…

Начиная с названия и неспешного повествования (тонкие ассоциативные нити к сказочным молодильным яблокам и живой воде) и заканчивая композицией, лёгкой, как дыхание, это произведение – из лучших образцов сплава лирики и философии. От безупречной формы (в поэме четыре части, в каждой из них – четыре диптиха), глубоко символичной, до прозрачной смысловой гармонии, одухотворённой изумительным образным рядом, вся поэма – гимн любви земной, зрелой, «солнечной»:

 

Но разве этот день не вечен?

И разве завтра не опять

И целовать любимой плечи,

И запах солнечный вдыхать?

Нам больше прошлого не надо,

Но, забывая, не забудь:

Туман, витающий над садом –

Земных страданий Млечный Путь...

 

К этому источнику хочется припадать вновь и вновь, в нём такая Божественная глубина и нежность (классика русского стихосложения!), что кажется, стихи эти были всегда, они – наше с вами духовное сокровище. Разве это не счастье избранности для провозвестия Слова, возвышающего душу?

Настоящая поэзия по определению духовна. Религиозный философ Сергей Фудел писал: «...интересно, что всё религиозно-ценное, что есть в мировой литературе, восходит не к учёному богословскому рационализму, но к золоту подлинной письменности Церкви...

Отцы-подвижники очень советовали заучивать наизусть отдельные куски Нового Завета и Псалтири, чтобы постоянно жить в них».

Среди рукописного наследия Евгения Золотаревского осталось около 1500 написанных им псалмов. Они пока не разобраны и не изданы отдельной книгой, но cвыше давно прочитаны и разобраны. И поэт это знал:

 

...Средь мудростей планиды мнимых

Я откровенью счастья рад,

Что в жизни нет невосполнимых

Приобретений и утрат.

(И серебром, и перламутром...)

 

* * *

 

Ища меру своего вклада в поэтическую культуру, человек естественно старается выбрать нехоженые тропы, дабы общий уровень фонетического шума разных направлений не заглушал его самобытной интонации, и в то же время интуиция подсказывает ему, что он обязан остаться верным классической традиции, опасаясь изменить изначальному гармоническому принципу поэзии как искусства. Сопротивляясь как внешнему, так и внутреннему хаосу (ища универсальный язык и через него пытаясь возвысить мирское до горнего), Евгения Ростиславович создал свою, выстраданную поэтическую систему. И если его неповторимый голос – базис, то надстройка – некая спасительная идея, которая благодаря своей аутентичности выкристаллизовалась в неподвластные рациональному пониманию строки:

 

Та песня, что, казалось, спета

И отзвучала навсегда,

Выходит как Господне лето

Из зала Страшного Суда.

(Та песня, что, казалось, спета...)

 

Неужели слёзы бесполезны?

И зачем зеницы жжёт тогда

Голубиных глаз, познавших бездны,

Алая небесная вода?..

(Вам, среди которых я летаю...)

 

Случается и так, что идея становится фантомной и подминает и творчество, и жизнь автора. Идея истово требует проповеди самой себя, некой аудитории. До башлачёвских окровавленных пальцев, до самозаклания на тропе к истине. Слишком высока нота, а значит, и плата, слишком быстро исчерпывается ресурс, отпущенный поэту временем и промыслом. И когда тропа затаптывается другими, превращается в тракт, на котором не виден поэт как путник к Богу, где поэзия и есть религия, – он погибает...

Парадокс нашей культуры: на фоне духовного кризиса поэта лучшее в его творчестве бывает востребовано, а личность – забвенна. Так случилось с православными сказками Иоанна Рутенина. Сказки были известны читателю – об их авторе почти ничего. Издатели получали прибыль – сказочник умирал в болезнях и нищете. Поэт был нашим современником – читатель думал, что автор... жил в 19 веке!

 «...Сейчас он сильно простужен, поскольку нет зимних ботинок и денег на них. Да и в квартире сильно дует, такие там окна. Чтобы защитить авторские права, ему нужно ехать в Москву, но, поскольку нет ни ботинок, ни денег на билеты, то поехать не может...» – тревожные вести поступали с православного форума, где вдруг узнали, что Золотаревский с отёкшими от редкой формы аллергии ногами умирает на окраине Ставрополя. «Издательство "Паломник" теперь посылает ежемесячно небольшие деньги, за что он им бесконечно благодарен. На что и живёт. Остальные издательства России, Украины и Белоруссии продолжают делать деньги на хорошо раскупающихся больших тиражах его сказок и стихов...» Форумчане присылали деньги, искали лекарства, пока не случился перерыв в сообщениях и не появилась фраза: «Иоанн Рутенин умер. Ещё в конце весны или начале лета...»

Случилось это утром 3 июня 2007 года. Поэту было всего пятьдесят семь лет.

Остались стихи – мини-былины с многоголосым пространством из разных, казалось бы, поэтических измерений, ведь сочинял их сказочник. Там жар-птица руками раздвигает облако, «прилетают лебеди и гуси //целовать изнеженные гусли», «караваны верблюдов в пустыне// сквозь игольные уши идут», а «яблонь мыслящие тени// зла друг на друга не таят»!..

И сердце наше по-прежнему щемит от того, что судьба поэта в России, невзирая на изводы сюжета, остается архетипической и не выходит за предсказуемые рамки:

 

Предутренней судьбе не докучай расспросом:

Как книгу разломи привычно наугад,

Чтоб снова не постичь, зачем одни вопросы

За каждою строкой согбенные стоят?

(Ночью)

 

Можно ли выразить любовь, иначе, чем стихами, музыкой, живописью? Признание в любви к Божьему миру и людям, живущее мукой в сердце, наполняющее кислородом альвеолы души, непостижимым образом проникает в строки, партитуры, угольный абрис будущего иконописного лика. Для того и дан человеку дар, чтобы выразить эту любовь, чтобы ни капли сомнения в том, что это она! – не осталось. Поэзия Евгения Золотаревского и есть

такая, воплощённая в строфы, любовь.

 

Любви великое причастье!

И в ней такое естество,

Когда предощущенье счастья

Богаче счастья самого!

(Настроение)

 

Ольга Пахомова-Скрипалёва

 

Акцент-45:

Читайте в этом номере нашего альманаха от 11 сентября 2016 года сказки Евгения Золотаревского из книги «Златокудрый инок». Примерно через полгода мы намерены опубликовать ещё одну серию сказок Евгения/Иоанна…

-----

[*] Строка из стихотворения Александра Смогула (1946 – 2015) «Варя Панина».