Ольга Пахомова-Скрипалёва

Ольга Пахомова-Скрипалёва

Четвёртое измерение № 31 (235) от 1 ноября 2012 года

Останется яблочный топот в саду…

 

Птица-тройка

 

Макушка лета в земляничнике нагретой хвоей источается, 

и связь с людьми из рам-наличников у нас всё больше истончается. 

Здесь невесомы понедельники, бессмысленна возня монетная... 

Берёзы голубеют в ельнике – явление инопланетное, 

где, отвергая всё витийное, стирая пошлый грим пародии, 

воскреснет не хрестоматийное – не чувство! – пониманье родины, 

забытым напрочь сроком годности, забитым липким славословием… 

И боль уходит, вслед за гордостью, своим утраченным сословием. 

 

 

Родня повымерла, но родина все та же – верная, букварная. 

Большая лавка антикварная, добро, сама ещё не продана. 

И одинокая, и страстная, земля – Большая Котлования. 

На каждом лбу – клеймо ли рабское, иль Ангелово целование… 

Пусть чья-то ненависть прогорклая – что лай цепной, слюна бессильная. 

Молчу, в тени за Красной горкою, и плачу о тебе, Россия. 

Ты белой птицей церкви на́ Нерли вновь искупаешь все проклятия. 

А мы живем, как будто замерли, и ни о чём в нас нет понятия… 

 

 

Печоры, Пустошка и Дно, 

уезд Опочицкий, Усвяты... 

Для всех созвучья эти святы, 

кому родиться здесь дано. 

Где Мценск и Болхов, сквозь Париж 

смакуя, пестовал орловец*, 

и пел, вдыхая, острословец* 

чуть терпкие Овстуг и Вщиж… 

Овстуг… в нём и «овес» и «луг» – 

то ль география фонемы, 

то ль биография поэмы 

и речи горечь от разлук... 

 

 

Сквозь масляный солнцеворот 

бьёт сусло по сусальным руслам, 

и льётся по сусалам русским 

медок, не попадая в рот. 

Да пусть его, и так хмельны 

от голубиного обрата, 

на печке муромского брата, – 

лежим, вольны или больны. 

В глазах же Божия роса 

не растворяет ни бельмеса – 

там брезжит ситничка завеса 

и брызжет в Брынские леса. 

Что за цветы там! а грибы! – 

от б***а до старообрядства, 

от злаго чёрнаго колядства 

до кровью вышитой мольбы. 

 

 

У тех стволов и падал скот… 

Подлесок выползет из ада, 

и крики: «Дяденьки, не надо!..» 

Заткнёт и пулями заткёт. 

Венки да галочьи кресты 

на тех берёзах нетверёзых… 

Всё мнятся нам в каких-то грёзах 

с небес карающих персты. 

Мол, только стременной дебелый 

нырнёт в испанский воротник, – 

С каурой Малой, с чалой Белой, 

В галопе вспрянет коренник… 

Пока земле не предан труп, 

Во мгле столичного Пожара – 

На пепелище у державы 

коптит безвестный лесоруб*. 

 

 

Пусть бьются тролль и паладин 

на пиках каслинских заборов – 

на ликах Угличских соборов 

не дрогнет мускул ни один. 

Где пуль асимптота жужжит 

и над рудой* дрожит осою – 

там гул Ростовского Сысоя* 

Лох-Нерских чудищ сторожит. 

Пока, нетленные в веках, 

над нами – Плат, Покров и Пояс, 

плывёт окрестный крестный поезд 

и держит душу в рушниках. 

 

 

 

о. Александру Меню, о. Василию (Рослякову), 

о. Даниилу Сысоеву и сонму новомучеников

 

 

Колокольный язык, иноземке помстившийся жалом, 

стоит вырвать разок – по усадьбам гуляют пожары. 

Только промыслом Чьим не стирают века узорочье? 

И стекают ручьём в нашу речь письмена междуречья. 

Беглых нот семена упадут в чернозём и подзолы, 

и взойдут Имена, имяреков изгладив позоры. 

Топором вырубай! По фасаду пройдись, по фронтону, – 

этот камень рябой не случайно понравился Тону. 

И пускай, угловат, возвышается Храм над рекою, – 

сотни каменных баб раскололись и машут клюкою. 

Дождь плевков из окна отнесло до Европы бореем. 

Дуй сильней, старина! В нашем холоде мы не стареем. 

Индевеет стекло, и гудит над свечою алтарной 

золотое тепло от молитвы живой благодарной, 

эхом, «-ахом» псалма возвышает молчание плоти, 

прах чужого письма отрясая с нетленных полотен. 

--

* «Орловец» – Н.С. Лесков, «острословец» – Ф.И. Тютчев,

не менее известный и в этом амплуа; «ситничек» –  мелкий дождь;

Брынские леса – от р. Брынь; «руда» (устар., диалектн.) – кровь,

по асимптоте – здесь: по кривой, не достигающей цели; «лесоруб» –

собирательный образ волонтеров «горячего лета 2010";

Пожар – старое название Красной площади;

«Сысой» – знаменитый кремлевский колокол Успенского собора

в Ростове Великом, вес – 32 т.; Угличский колокол (далее по тексту) –

в своё время лишился языка и был сослан, но это всем известный факт.

 

* * * 

 

Ступать по осеннему теплому пеплу, 

И знать его запах тлетворный и сладкий, 

И видеть, что солнце от дымки ослепло, 

И щуриться в небо, и думать нескладно 

 

О том, что вся жизнь – пепелище, не поле... 

И каждую осень, пылая за веру, 

Осьмушку Отечества в снеге ли, в соли, 

Сгорать от стыда и стелиться по ветру, 

 

Как пламя. Потом, поседевшей травою, 

Прижаться к ногам караульного леса. 

И так замереть на восток головою, 

Уже не имея к нему интереса. 

 

* * *

 

Деревья ранены. Над крышами сараев 

Сбивает ветер с курса косяки 

Упрямых птиц. Амбары запирают 

И утепляют паклей косяки. 

 

Здесь так с душой горланят про рябину, 

Как будто чем-то могут ей помочь. 

А та всё падает на рамы крестовину, 

И безутешна тень её всю ночь. 

 

В кромешной тьме так жарко светят гроздья, 

Что стонут все окрестные дубы... 

А дождь, как плотник, забивает гвозди 

В изъеденное дерево избы. 

 

* * *

 

Опьянеть от свободы,

Хоть её — два глотка.

О, тюремные годы

От гудка до гудка.

Два глоточка, глоточка

Ещё тают во рту…

А крылатая точка

Аж свистит на лету.

Но какие ж верижки

Эта осень сплела!

Восхищайтесь, воришки,

Как горят купола!

Намалярила тётка,

Растравила глаза,

Там где надобно, втёрла

Все плевки в образа…

 

* * *

 

«А в окнах слышен крик весёлый,

и топот ног, и звон бутылок...»

Д. Хармс

 

Над пьяным разгулом вертелась шутиха,

от зрелищ пикантных во рту было терпко.

И Лихо гуляло, и пряталось Тихо

в осенних предместьях родного вертепа.

«Два меченых космоса: сытость и воля,

а также, где сыто, как правило – кучно,

труднее прицелиться.  Ежели в поле,

во чистом – стреляй вольнодумцев поштучно…»

Веселье, закрыв за калиткой кавычки,

к утру потускнело на дачной квартире.

И по полю шёл человек к электричке,

и снился хозяйке фигуркою в тире.

 

Гейченко

 

«Поместья мирного незримый покровитель…»

А.С. Пушкин

 

 

Под гнётом – скриплая морошка, 

В пучках – духмяный зверобой. 

В сенях, кота заметив, кошка 

Идет направо – хвост трубой, 

Где у окна, под мерклым кругом, 

Зело скабрёзен и умён, 

Ведет эпистолярий с другом 

Музейщик Гейченко Семён. 

 

Но славен не одним мазайством 

Обходчик древних городищ, 

А приусадебным хозяйством, 

В котором соток – десять тыщ*, 

Он пишет, мол, «давно набрякли 

Груздочки... Белое винцо 

Вспотело... Так приедь и крякни, 

Василь, бесценный друг, Звонцов**! 

А если не случится фарта, 

И грусть засохнет пирогом, 

Пришли хотя бы три офорта, 

Быв Троегорского кругом…» 

 

Спит Святогорие родное 

И Сороть – глыбкая река, 

Но душно и к ненастью ноет 

Его фантомная рука. 

Вновь над Михайловскою глушью 

Затянут гуси клёкот свой… 

И глушит он звонцовской тушью 

Доносы крысы тыловой. 

 

Иль загудит – вот как намедни, 

Сомнет машинопись в горсти… 

Но ты его за эти бредни, 

Любовь Желанная***, прости. 

Прости, что он угваздал «тройку», 

Не поддавайся на развод, – 

Пусть кроет матом перестройку, 

Как буря мглою небосвод. 

 

К зазимкам и закат багровей, 

И ветер трётся о стерню. 

И только мельница в Бугрове 

Вращает мерно шестерню. 

Есть от разлучного страданья 

У мельника тирлич-трава, – 

И все предательства в преданья 

Перетирают жернова, 

 

И сколько б поцелуи татей 

Не изъязвляли нам чело, 

Но крепче дружеских объятий 

Нет ничего! 

Нет ничего.

--

 

*Даже больше: Михайловское, Тригорское, Петровское,

комплекс деревни Бугрово, лесничество в д. Кириллово,

городища Воронич и Савкина Горка, а в те годы и монастырь;

** Василий Михайлович Звонцов – нар. худ. РСФСР,

работал в технике офорта, виртуозно владел карандашом и

китайской тушью. Был иллюстратором многих книг

Семёна Гейченко, дружба их и переписка продолжалась

около полувека;

*** переиначенное местными жителями

пос. Святые (Пушкинские) Горы отчество

Любови Джелаловны Сулеймановой (Гейченко).

 

* * * 

 

Ах, нынче зима – как вся эта жизнь... 

Ругают, но верят, 

Что все ещё будет. На все этажи 

Просыплются перья 

 

Из рваных подушек – заплатанных туч, 

Начнётся потеха! 

На белом снегу – разноцветная тушь, 

И кисти из меха 

Шубеек, и шапок, и пёстрых щенят 

Дворянского рода... 

И праздник, по-прежнему сердце щемя, 

Подарит Природа. 

 

В зыбучих снегах отберут деревца – 

Иголка к иголке. 

И лес будет ранен. А в боль от рубца 

Набьются осколки 

Разбитых шаров, и парадных витрин, 

И стыд от побега. 

И куцее детство найдет мандарин! 

Но нет его, снега... 

 

* * * 

 

Если юность у нас безмятежная, нежная, близкая, 

если память о ней лежит почти на поверхности, 

Побредем, дикари, щеголять земляничными низками, 

туеса и лукошки в избе позабудем для верности... 

А очнёмся детьми... лето... непреходящие ссадины, 

но проходящие быстро, коленки с болячками 

содранными, потому как таились в засаде мы, 

и под вопли «ура» не заметили веток с колючками. 

Детство... сплошная забывчивость... Как она помнится! 

Полированной розовой кожицей под листом подорожника 

залатается боль... Сквозь крапиву проломится «конница», 

от фанерных «пиф-паф» рассеется смерть понарошная... 

Над кровинкой травы испарится молитвенно присказка: 

«Улети на небо…» Божья коровка, паломница! 

«Принеси нам хлеба…» Язычники кланялись низко ей, 

но века миновали, и кто ей за это поклонится... 

 

Поклоняться былинке с её сердцевиною сладкою, 

окунать стебелек росяной в муравьиное морьице 

и стрекочущий звук усыплять полинявшей пилоткою –

мы однажды уйдем... 

                        Что за птица без устали молится?.. 

 

Останется яблочный топот в саду…

 

Как пахнёт нагретая за день трава, 

и мреют забытые в детстве слова 

на теплой меже засыпанья... 

Песок обжигает худые ступни, 

и жалят в коленные ямки слепни, 

но всё искупает купанье. 

 

Подобьем распятья лежать на воде: 

там овцы в небесной бредут борозде 

к закланью одной на закате, 

и солнце в ресницах, как в мокрых сетях, 

запуталось рыбкой, и сердце в гостях 

у ангела – бабушки Кати. 

 

Там в печке томятся с картошкой грибы. 

Там в церкви – в кокетливых рюшах гробы, 

и ликом темнеет Никола... 

Там кони в ночном и картохи в броне. 

В карманах – грушовка, налив и ранет. 

И ночи над миром икона. 

 

Но жизнь иссякает и вянет душа, 

томясь и взыскуя, на память дыша, 

и сколь ни печалься о чуде, 

но солнце не словишь в ресничную сеть, 

и острое счастье не в силах пронзить 

уставшее сердце в кольчуге. 

 

Останется яблочный топот в саду, 

сквозняк на веранде, с окном не в ладу. 

Заржавленный остов коляски 

на дачном погосте, где запах остёр, 

от листьев, взошедших на новый костёр, 

и всплески, и пламени пляски... 

 

* * *

 

Трагический Август восходит на царство,

Бесстрастно разгулом стихий угрожая,

Где в капле последней – начало мытарства,

И ждёт урожая.

 

Звенит волосок на последнем пределе,

Не рвётся, поскольку душа невесома.

И медленно след заживает на теле

Сметённого сора.

 

Но в Осени-пустыни брезжит лампада,

Под ливнем вагона качается зыбка,

Меж явью прилива и сном листопада

Спасение зыбко...

 

(2002, Новороссийск)

 

Саврасов

 

Он шел в кабак, дыша на руки, 

В мозолях, ссадинах и краске, 

И, подтянув душе подпруги, 

Входил. Предать себя. Огласке. 

Смущенно кашлял. В сердце – кратер... 

«Профессор спился, слышь, художник!» 

Стал кроткий Алексей Кондратьич 

Своей известности острожник. 

 

 

Угрел нутро. Убаил мысли. 

Душа расстёгнутая – дышит... 

В каморке два этюда скисли, 

А он всё пишет, пишет, пишет! 

Течет саврасовское небо, 

За кроны сосен задевает. 

Он недоволен. Волен. Недо- 

писал. Да что куда девает?.. 

 

Народ, он: «Гы!...» – и пальцем тычет. 

Ему бы зрелищ и без хлеба. 

Народ – охотник всякой дичи... 

Течёт саврасовское небо. 

 

«Купецкий сын? Да ты наплюй, брат! 

Ты закуси, а мы закажем…», –

И за полтину он малюет 

Грачиный выводок с пейзажем. 

А кратер жжёт... Залить глазищи, 

Свести мосты густых надбровин. 

Подпруги – прочь! Господь не взыщет! 

Кто платит?!! 

              Плачет лишь Коровин... 

«Неси ещё!» 

           Подрамник. Остов 

Картины, проданной забвенью. 

Бежать. Бежать в Лосиный Остров, 

К его купели омовенью, 

Или в Молвитино*, оплакав 

Очередное своё чадце, 

Найти часовню без окладов, 

И с каждым гнездышком качаться.

 

 

…Он, ёжась, выложил целковый. 

В ночи маячил рваным пледом. 

И всё ж – согнул себя подковой, 

Прозрел, ослепнув напоследок. 

--

 

* Молвитино — село, где А.К. Саврасов сделал

этюд церкви Воскресения к «Грачам».