Кобыла
Баба с возу – кобыле вольно. Налегке шагать поприятней.
Баба в бозе почила – с солью чёрный хлеб слизнёт виновато.
Мягкогубым прощают норов: подневольная злая доля.
Если надобно вскачь – то в гору, тихоходом – плестись по долу.
Но смиренье, кнутом ведомо – серость в яблоках, чёт на нечет.
Есть у клячи хозяин хромый, с самой первой войны увечный.
Нокнет, цыкнет... Осенней рябью ветер лужи крапит вполсилы.
Волчьей ночью, совсем по-бабьи, тихо всхлипнет в хлеву кобыла.
Вороны и Ангелы
Годы берут своё, нагло берут – за горло.
Белое вороньё вылинявшей когортой
Сыплется, словно снег, селится в подворотне
И на моём окне стылой безмолвной сотней.
Наморозь на стекле за ночь плотней и гуще.
Сколько ненастных дней напорошит из тучи…
Лучшее – враг того, что подбирают первым.
Сизых ворон перо медленно застит землю.
Утром, куда ни глянь, саван крахмально-хрусткий –
Радуется дитя, тихо грустит старушка…
Ветер несёт легко серого пуха ворох –
Ангелам запрещено вечно ходить в воронах.
Бездна
а голова всё качается в такт, качается...
словно шарнир вместо седьмого шейного.
странная штука жизнь, завсегда кончается
в самый неловкий момент – так несвоевременно.
мимо снуют незрячие и оглохшие,
как аутисты, в коконы-шубы кутаясь,
тут бы и крикнуть: вы же мои хорошие!
только сидишь безвольной тряпичной куклою.
лево руля! – и неловко налево кренишься,
кто-то хихикает: пьяный, сейчас, завалится!
ты бы ответил ему, только губы пенятся,
ты бы ему возразил, только зубы скалятся...
сверху глядишь на мир – едет врач, но поздно, и
люди, как муравьи – суетятся, бегают.
аннушка разольёт завтра масло постное,
боль поглотится вновь равнодушной бездною.
Старик и море
Старик и море. Невод через край.
Акулий хрящик. Тонкий ус китовый.
И пенятся, как шапка, облака
На портере в трактире припортовом.
Прищур усталый. Козырьком ладонь.
За горизонтом адское горнило.
Барашков стадо в жертвенный огонь
погонит ветер в поздний час отлива.
Темнеет небо. Хмурится старик.
И море надрывается до рыка…
Ковчег заполнен сотнею корыт –
Хандрит без пары золотая рыбка.
Сны нарисованного человека
Цветастый зонт бывает обезличен
в горчично-пегом. И какие сны
ты жаждешь созерцать? Ларец лакричный,
хранитель ежедневной суеты,
закрыт на ключ. Вот самовар вскипает
и тень опять кидается на тень,
в которой суть сокрыта. Но иная.
(напраслиной взводима на плетень).
И ты, проголодавшийся с дороги,
рассеянно возьмешь сковороду –
не редьку и капусту, но свободу
порубишь на мельчайшее рагу.
Отбросишь плавники – обличье рыбье.
И на картинке (в клеточку тетрадь) –
ты высоко и весело подпрыгнешь.
Хоть нет в тебе потребности летать...
Сезам
А я всё жду – сработает: «Сезам!»,
толкнув в гостеприимные объятья.
И чёрных рек транзитная слеза
не оросит мне щёк,
но только – платье,
которое иссохнет на ветру,
истлев под миллионнолетним солнцем...
Зрачок размером с пёсью конуру
и обликом тюремного оконца
сулит прохладу тайников души,
богатство снов, блаженное забвенье...
Стемнело.
Словно кто-то поспешил
захлопнуть дверь.
Как загнанного зверя,
меня влекут – пугая и маня
(неотвратима ретроамнезия)...
Грядёт рассвет очередного дня –
ни джинна в лампе нет, ни керосина.
Граница на замке.
Тугая нить
незримою растяжкой на дороге...
Мы под шумок растаскиваем жизнь
цитатами –
на лозунги,
на слоги...
Вдох-выдох
Нам, начитавшимся славных книжек,
Казалась жизнь чуть суразней и ближе
К недосягаемым идеалам,
Что с фонарем да под одеялом
Впитывались после молочной диеты,
В пору, когда компот и котлеты
Стали пищей чуть менее важной,
Чем фолиант свинцово-бумажный:
Пахнущий странными откровениями,
Листаемый с явным остервенением,
Присущим только голодным умам,
Хватающим знания задарма.
Распахнув, словно рот, глаз забрало,
Пищали птенцами беспёрыми: «Мало, мало!»
И насытившись – весьма кратковременно –
Позволяли (вдох-выдох) иметь свое мнение.
Хромосомы
Как странно:
в толпе биомассы текучей
увидеть лицо,
что знакомо до самой
малейшей морщинки.
Сквозь дымку морозную, чуть искажённо.
Но взгляд...
Мама!
Мама-а-а-а!
Иду, приближаясь в тревоге
и только
шаги учащаются в ритмике скерцо,
а нерв –
напряженно заныл си-бемолем,
и в бешеном темпе колотится сердце...
Не ты...
Тихий ангел шагнет за спиною,
сочувственно глянет, обнимет за плечи.
И я раз-ры-да-юсь...
как в детстве. Порою
наплачешься всласть – и становится легче...
Всё легче и легче, почти невесомы,
невидимы взору
кристаллики-льдинки –
застынут в ресницах моих
хромосомы...
У внучки твоей
верхний зубик с щербинкой...
* * *
Поветрие в Твоих садах пустынных,
сплетающих чудесные картины –
панно из веток яблонь и берёз,
унизанные бусинками рос.
Пурпурные предутренние грёзы,
скрипучие усталые полозья,
гнездовий разорённые дома,
скворечников резные терема.
Заиндевелый храмовый источник
и с осени не умерший листочек
в покое летаргического сна.
Да полная, до тяжести, сума.
Свечи огарок в темном окоёме.
Не спящих двое в тихом старом доме:
лишь я, не отыскавшая пути,
и Ты, не указавший, где найти...
Рефлексия
По Тверской, по Николоямской,
отфутболив ногою вечность
в виде первой осенней грязи,
не стыдясь замарать конечность,
(бесноватость в кудрявом взгляде,
тишина в папиросном смоге) –
шёл поэт –
несуразный дядя,
подводя на кону итоги.
Проиграл.
Не коня с полцарством,
но упрямую жизни шельму...
Завязать уже, что ли, с барством,
затянувши петлю на шее?
Нет.
Не время ещё до ночи,
что приспустит стыдливо флаги,
как штаны.
За спиною, корчась,
Вусмерть пьяные, ржут салаги.
Обернётся,
насупив брови,
отрыгнувши глаголом грозным.
В рассыпную...
Губа до крови...
Мелким гравием
скачут
звёзды...
Русалочка
Одиночество моря.
Моя ненасытная страсть –
разглядеть чёрной точки отсчёта несбытную нежность.
Корабли торпедирую,
рву шелковистую снасть,
волосами ловлю осьминогов.
Бессмертна.
Безбрежно
это тёмное зеркало:
в шторм, от ударов – трещит,
рассыпаясь в осколки,
виски серебрит амальгамой.
Стонет вечность сквозь тихие нежные песни мои...
Может, ты их услышишь
далёкий,
усталый,
нежданный...
Но история наша, как слиток бесценный, лежит
предначертанным фактом.
Конец – неизбежно банален:
Ты получишь молчунью. В придачу – ведро чешуи.
Золотой.
На растрату
печальной русалочьей тайны.
Вместо эпитафии
(поэтам - самоубийцам)
Ваши тени стоят истуканами, глыбами.
Как при жизни –
стоят на своём.
Утопившимся – кормом, обглоданным рыбами,
суждено засорять водоём…
У повешенных – связана петлями рваными,
что авоська пустая,
душа.
Самострелянным – в поле лежащим, под травами
невозможно
и нечем
дышать…
Ваши мысли забыты, идеи замылены,
разве только…
остались стихи.
У поэтов с обвислыми лысыми крыльями
есть в загашнике тайном –
стрихнин.
Ядом слова наполнивши
чашу познания,
увлекут в упоительный тлен.
У отравленных – свой вариант мироздания:
амфибрахий,
анапест,
хорей…
© Ольга Бут, 2009-2015.
© 45-я параллель, 2015.