Лодка
Друг твой купит однажды лодку, пойдёт к реке,
по тропе мимо чёрных ив и кривых осин.
Много места в лодке, но плыть ему налегке.
Много места, но друг твой тронется в путь один.
Ты обнимешь его, пожелаешь ему добра,
позабудешь слова, что отложены на потом.
Человек, от тебя оттолкнувшись концом багра,
уплывёт и исчезнет, как будто в пару густом.
Ты уже не догонишь ту лодку среди реки.
Будет память в ночи чертить ледяную вязь.
У причала наутро найдут тебя рыбаки,
ты не скажешь им ничего, и уйдёшь, смеясь.
* * *
Человек со злыми глазами
сидит в отеле,
глядит на снег.
Человек со злыми глазами
на самом деле
не злой человек.
«Сиди, – говорит Он. – Смотри, – говорит,–
Вот снег, вот отель, вот ты».
И человек над собою парит,
и мысли его – просты.
Глядит человек на базар-вокзал,
на белый смертельный шквал,
и долго ищут злые глаза
Того, кто их рисовал.
* * *
Когда шагаешь к переходу,
и понимаешь, что собьют,
по городскому небосводу
плывёт нечаянный верблюд.
И люди смотрят на верблюда,
а ты застрял ни тут ни там,
напротив скоростного чуда
с полоской синей по бортам.
И всё вокруг звенит, мигает,
но, лёгок и неуловим,
там, в облаках, верблюд лягает
того, кто хочет сладить с ним.
кошка
кошка подходит ближе, с точностью геометра
рисует круг и садится, перекатывая в гортани
камень за камнем, и там, в тёмных кошачьих недрах
рушатся города, закипает вода в иордане,
читает псалмы убийца, калеча слова губами,
ходят убитые, бьют в свои чёрные барабаны,
трескаются зеркала и в их дымчатой амальгаме
только дисмасы, только гестасы, варравваны,
тяжёлая, древняя дрожь земли, это скачут кони монголов,
стальные машины, рыча, прокладывают траншеи.
и слышно ещё, как одна из нас перегрызает горло
другой,
и слышно, как я молчу, наклоняя шею.
мужик
Вот снег идёт. Под ним мужик идёт.
Ушанка набок, задом наперед.
Фуфайка. Где-то водку раздобыл.
Идёт, раскинув руки врастопыр.
Он полетит, я точно говорю.
Он весь такой, как надо январю.
И он взмывает, взяв с собой балласт –
наш двор, и дом, и мусорку, и нас.
Идёшь наверх, подставив снегу лоб.
Лишь валенок с ноги летит в сугроб.
За ним второй, и тьма других вещей,
что на небе бессмысленны вообще.
* * *
Дитя, сидящее взаперти,
доверчивое, как бог,
открыло дверцу в своей груди,
спичечный коробок.
А там внутри оказался жук,
рогат и бронзовокрыл,
и он по комнате сделал круг
и прямо в окно уплыл.
И с той поры мальчик смотрит ввысь,
туда, где кружат жуки,
и вместе с ними – смешная жизнь,
отпущенная с руки.
рыба
древняя рыба, острая рыба,
злая, холодная прыть
мне под ключицу хочет заплыть.
в шею мне тычется
сиротливо.
мне соприродна её красота,
тяжесть её костяного хвоста,
лёгкость её слюдяного извива.
тонкая сталь, заплывай, заплывай.
я наполняюсь овальными рыбьими ртами.
в красную землю мою
несколько вкрученных свай
через какое-то время
взойдут городами.
Галки
Гуляют больничные галки
У въезда в приёмный покой.
Лежит человек на каталке
И машет кому-то рукой.
Он ждёт, ему вовсе не к спеху,
Но, сонно всплывая в дыму,
Он видит, как медленно, сверху
В ответ кто-то машет ему.
Он машет, пока не вкатили,
Пока есть живая рука.
И галочьи чёрные крылья
Слетают к нему с козырька.
патриаршие
и восклицаешь ты – о боже, мы снова что-то пьём.
и колбасу терзает ножик заржавленным зубьём.
и бронзовый кривится классик, завидуя зело,
и для него наш мятый пластик – богемское стекло.
и клён унылою башкою повис, совсем зачах.
чего ты там несёшь такое на каменных плечах?
слабеют гайки, гнутся рейки, к чему такой накал.
блажен, кто в парке на скамейке закуску настрогал,
и молча съел, и молча выпил, и с горнего стола
слетела пара жёлтых рыбин и мимо проплыла,
и, неожиданный, как пафос, потоками гоним,
мелькнёт в тумане белый парус, да, в общем, чёрт бы с ним.
* * *
Мы забыли Петрова на детской площадке,
где столбы от качелей торчат бодунами.
Занимался рассвет, серебристый и шаткий,
ковылял самолёт над кривыми домами.
Мы забыли его возле горки железной,
где на сваях верёвка висит бельевая,
где в траве пузырёк с этикеткой облезлой.
Ну, бывает. Чего только, брат, не бывает.
Он сидел, о бетон опираясь плечами,
и вослед уходящим глядел бестолково,
и смотрел, как столбы проводами качали,
молча, так, будто сроду не видел такого.
* * *
Я не знаю, что станет с моей любовью –
но пока она пахнет морем,
как мягкий моллюск или пустая раковина.
Я не знаю, что станет с моим новым домом:
их было слишком много,
и каждый я покидала, танцуя.
Я не умею терпеть боль и холод,
я людям дарю одинаковые подарки:
тяжёлые одеяла и много, много соломы.
Я не вижу, где же то,
ради чего я трудилась.
Горы всё заслонили, но мне нравятся эти горы.
Когда-нибудь я умру, и это единственная правда.
Но каждый день я думаю только
о раковине, об одеялах, о доме и о горах.
© Ольга Аникина, 2011 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.