Ольга Андреева

Ольга Андреева

Все стихи Ольги Андреевой

* * *

 

куда ты денешься, проснёшься и пойдёшь

по снегу, снегу, под деревьями в воронах

вдоль вечности в подробных воробьях…

Александр Месропян

 

А куда ты денешься – нальёшь в стакан молока –

погасить отраву простым, имманентно чистым.

Все фрагменты истинны – небо, грачи, река, –

но неверно склеены, пазл не получился,

инородным, лишним ты в нём торчишь звеном

и звенишь от боли звоночком велосипедным –

на проспекте, в пробке. Заладил опять одно –

молока, свободы, воздуха… не успеешь,

что ли, шестнадцатый твой черёд.

Жди пока, бормочи стихи, до тебя ли, право,

завтра будет суббота, утро, свобода – вот

и подышишь, и выплеснешь на листки отраву.

 

Никуда не денусь – сверну от реки наверх,

И спиной к рассвету – в набитый битком троллейбус, –

к монитору. Винтик, колёсико, интроверт,

обучаем, активен, – годен. Твоя валентность

позволяет и то, и это, – и только дух

корпораций ты не переносишь на дух.

Боливар спокоен, но он не выносит двух

ипостасей, он – лошадь. Есть слово – надо.

 

Никуда не денусь, всё будет, как в прошлый раз,

Колесо сансары не зря проходили в школе.

Богу – душу, кесарю – нефть и газ,

Мне – слова и рифмы на радостном минном поле.

 

* * *

 

Под насыпью, во рву некошеном…

Александр Блок

 

А снег так и не выпал. Он кружил

над городом в сомненье и смятенье,

носился над землёй неверной тенью,

но не упал. Лишь холодом до жил

ночь пробрало. Жестокая звезда

бесстрастно щекотала гладь бетонки,

а снег, потупясь, отлетел в сторонку

и выпал в Нальчике. Чужие поезда

 

вдруг осветили – человек лежит

в кювете. Но такому контингенту

не вызвать «скорую», как будто чья-то жизнь

отмечена печатью секонд-хенда.

Я откуплюсь от нищих и бомжей,

всем – по монетке. Спи, больная совесть.

Сам виноват. Смеркается уже,

пора домой, пока есть дом. А повесть

 

его проста. Сам виноват. Не я.

Перед собой. А я – не виновата

перед собой? Тащить-тяжеловато.

Невыносима лёгкость бытия*.

А снег нас не прощает. Наши сны

не смяты ни виною, ни любовью.

Он где-то засыпает – до весны –

и ангел засыпает в изголовье.

 

---

*«Невыносимая лёгкость бытия» –

роман Милана Кундеры.

 

 

* * *

 

Абонент вне зоны действия земного притяжения,

на запястьях водяные знаки вен неровной сеточкой,

очень важно жить, бежать, не останавливать движения,

говори, гляди, дыши, не опускай ресницы, деточка.

 

Болевой порог твой устремился к бесконечности –

избавляет стылый космос от ненужного страдания –

иногда. А мы остались, захлебнувшись поздней нежностью,

о которой – что ж молчали, кто мешал сказать заранее…

 

Автобус «Ростов – Одесса»

 

Золотые подсолнухи, тряска разбитых дорог,

серебристой маслины дичок раскудрявил пространство.

Это родина, мама, любовь, это дети и бог,

всё моё, всё, чем держится мир, соль его постоянства.

Повиличьего цвета растрескавшиеся дома.

Я вольна не спешить, не мудрить, быть блаженно неточной.

Но с другой точки зрения эта свобода – тюрьма,

значит, буду держаться подальше от названной точки.

 

Факты – вещь не упрямая, нет – их довольно легко

размешать, измельчить, выпечь с корочкой, сдобрить корицей,

но всегда горьковато у дикой козы молоко,

и всегда виновата от всех улетевшая птица.

А в разреженном воздухе пули быстрее летят,

это если – в горах, там и мысли мелькают быстрее,

а в степи – зависают… Лишь дикий горчит виноград…

С точки зрения ангела – быстро летим. Всё успеем

 


Поэтическая викторина

Апрельское

 

Не делая культа

из трели-капели,

не слушая лепета

и щебетанья,

вбирая всю прану

исхода недели

большими глотками,

часов не считая –

сбежать в воскресенье

сухого асфальта,

луча на затылке

и пышного бреда

в иных головах,

не усвоивших факта –

вхождения заново

в новую реку.

 

Еврейская пасха

и похолоданье –

к цветенью черёмухи.

Мир закольцован

опять на себя же.

Так будет годами,

в апреле прохлада,

в июле плюс сорок.

 

Я в будущей жизни

хочу быть индейцем,

чувствительным

к шорохам,

звукам, оттенкам

способным к предвиденью

с раннего детства,

неслышно, как тигр,

проходящим

сквозь стенку.

 

Апрель. Как в раю,

как дитя в колыбели,

как птица в гнезде,

как песчинка в пустыне,

как взгляд – сквозь очки –

видит мелкие цели

в подробной ненужной

избыточной сини.

 

Я в реку войду

и приму христианство –

зарок бесполезности,

высшего смысла

смирения в этом

трёхмерном пространстве,

надежды проникнуть

в нездешние числа,

 

и камень смутится,

задет за живое.

Не делая культа

из пульта и компа,

сквозь библиотоки

в пространство кривое

уводит апрель

игнорируя компас.

 

* * *

 

Бог есть! – а значит, всё позволено,

пусть даже неугодно кесарю,

запрет – в тебе, дели на ноль его

в геометрической прогрессии,

 

уже задела ссылку стрелочкой –

теперь терпи, пока загрузится

и разродится, и раскается,

отформатируй по возможности

весь диск. Дрожать над каждой мелочью?

Всё, что держало – да, разрушено,

пугает разве апокалипсис,

всё остальное – просто сложности.

 

А что осталось – то и значимо.

«Майнай!» – махни рукой крылатому,

спустившись, улыбнись бескрылому,

за безупречную сознательность.

Будь я китайским иероглифом,

я это так изобразила бы:

мир рассыпается на атомы

и разъезжается на роликах.

 

В музее

 

Где же дяди и тёти, которых я видела в детстве?

Те же девочки, мальчики – что же я с ними на вы?

Эти бороды, эти седины, морщины… Вглядеться –

все, кому я так верила раньше,

похоже, волхвы –

не волшебники, просто учёные –

опытом жалким,

(был бы ум – меньше опыта было бы…)

Веки красны –

значит, завтра зима обнажит прописные скрижали

и к земле пригвоздит. Чё мы ждём-то? Растущей луны?

 

«Осторожно, ступеньки» –

внезапно в музее. Спасибо,

очень вовремя, всюду Италии тают холмы…

…И кофейник внести, белой шалью прикрыв от росистой,

зыбкой зорьки свой мир –

тихий завтрак во время чумы.

И пока под ковром обостряется драка бульдогов,

пробираясь под брюхом баранов, я к морю прорвусь,

быть в плену у баранов забавно, но очень недолго…

Сыр сычужных сортов я не ем, но не жить же в хлеву.

 

Беззащитные красные веки у женщин Ван Дейка –

это не обо мне,

я гляжу исподлобья в упор,

В этой цепкости рук, хоть и слабых, уверена с детства –

не отвертишься, вместе,

подумаешь – там светофор…

Жизнь становится слишком короткой –

была бесконечной.

Нервным кончиком ветка вцепилась

в последний листок,

просчитавший лекало своей траектории встречной –

что с того, что циклону на запад.

Ему – на восток.

 

* * *

 

В огороде бузина,

а в Киеве сектор.

Надо вычерпать до дна

этот горький вектор.

 

Здесь мы ляжем, но пройдём,

связанные кровью,

всё, чего не смыть дождём,

спрячем в изголовье,

 

что  не вытравить в душе

даже автомату,

что прошло на вираже

через ридну хату.

 

А в Киеве Бузина…

Омутом дурного сна,

символом инферно

слабонервная весна –

Русская, наверно.

 

Дошепчу свой дикий стих

мёртвыми губами,

ворд поправит, бог простит,

прокурор добавит,

 

люди цену назовут

ломаному грошу,

с головы платок сорву –

им под ноги брошу.

 

* * *

 

В резиновом автобусе веселье.

Ты пробку, давку, сам себя прости.

В своих больших, распахнутых и серых

всего и не пытайся уместить.

 

С тех пор, как люди изгнаны из рая,

вот так и ездим – а кому легко?

Младенцы с крокодилами играют,

и Ромул пьёт волчицы молоко.

 

Как правду режут – в украинских, в русских –

на лживые газетные листы –

в своих весёлых, чёрных, умных, узких –

не фокусируй, сплюнь, перекрестись.

 

В своих зелёных, влажных и раскосых

не отражай чужого торжества,

ведь каждый мелкотравчатый философ

тут состоит из антивещества.

 

Не красота спасает мир, а зрячесть,

не слушай – просто жми на тормоза,

пока не отразилась сверхзадача

и счётчики кровавые в глазах.

 

 

* * *

 

В резиновом автобусе веселье.

Ты пробку, давку сам себя прости.

В своих больших, распахнутых и серых

всего и не пытайся уместить.

 

С тех пор, как люди изгнаны из рая,

вот так и ездим – а кому легко?

Младенцы с крокодилами играют,

и Ромул пьёт волчицы молоко.

 

Как правду режут – в украинских, в русских –

на лживые газетные листы –

в своих весёлых, чёрных, умных, узких –

не фокусируй, сплюнь, перекрестись.

 

В своих зелёных, влажных и раскосых

не отражай чужого торжества,

ведь каждый мелкотравчатый философ

тут состоит из антивещества.

 

Не красота спасает мир, а зрячесть,

не слушай – просто жми на тормоза,

пока не отразилась сверхзадача

и счётчики кровавые в глазах.

 

* * *

 

Ты можешь подвести коня к реке,

но ты не можешь заставить его пить.

Восточная мудрость

 

Воскресение. Чайно-ореховый омут

глаз напротив. Как редко играем мы с ней!

Наши шахматы можно назвать по-другому,

потому что Алёнка жалеет коней –

и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь,

и красавца ферзя, и тупую ладью,

но четыре лошадки, изящных, как лебеди,

неизменно должны оставаться в строю.

 

От волненья у пешки затылок искусан,

в каждой партии странные строим миры.

Я иду вслед за ней в этом важном искусстве,

я учусь выходить за пределы игры.

Надо выдержать паузу, выдержать спину

и подробно прожить откровения дня.

Эта партия сыграна наполовину.

В ферзи я не хочу. Отыграю коня.

 

Торжество справедливости – странная помесь

пустоты и досады – сквозь пальцы улов.

Выхожу на спираль – если вовремя вспомню,

что великий квадрат не имеет углов

Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты,

перейду чёрно-белых границ череду,

распущу свою армию за поворотом

и коня вороного к реке поведу.

 

* * *

 

Вот и дом мой становится домом,

А не временным стойбищем чукчи,

ожиданьем. Здесь даже уютно

разным пришлым, пришельцам,

поскольку

даже те, кто совсем за кордоном,

не упустят в лице моём случай

утвердить свои мантры прилюдно –

я ведь с ними не спорю, что толку.

 

Я купила в Косом переулке

или может быть, где-то скачала

увертюру воскресного утра, –

в этой музыке звуки Начала,

в шесть утра моя верная Букля

вносит почту посредством принтскрина.

Небольшая прополка в фейсбуке –

мой цветник, бастион и витрина.

 

Научилась спасаться работой –

отупение вылечит душу,

вечный сон – неплохой анальгетик,

только это уже переборхес.

Надо мною довлеет суббота,

время Ч, эти кошки-кликуши,

браконьерский нежнейший букетик,

частокол черенков вдоль заборов.

 

* * *

 

Говоришь, Тебя нет?

Тогда чей это след на воде?

Чей упрямый отрывистый почерк на белом листе?

Я пройду, отражаясь, по зеркалу веры, паркету

мелких волн и сомнений, стараясь не думать – а где

твердь расступится и рассмеётся в глаза мои, где

уличишь меня в тягостном непониманье предмета?

 

Это город детей.

Их хотел погубить Крысолов,

только Ты не позволил.

Вдали от унылости взрослой

начинается детство пленительной негой цветов –

что же злым стариком вырастает твой трудный подросток?

 

Этот город не страшный.

Он просто смертельно устал

от возни мародёрской в его ослеплённых кварталах.

И глаза изумлённых оттенков тускнеют, как сталь

на морозе, в себя принимая смиренье и старость.

 

Победила неправда.

А правда в дырявом пальто

шла по голому лесу за скудным своим интересом.

Роковую бездарность к пленительной жизни цветов

в словаре целомудренном мы называем прогрессом.

 

Дендрарий

 

Из можжевельника браслет –

он укрепит иммунитет,

а лавровишня нервы успокоит,

а чёрный лебедь белых бьёт,

а белочка в ветвях снуёт

у пинии – а может быть, секвойи.

 

Здесь у деревьев нет имён.

Его я называла – клён,

но он сложней зовётся на латыни.

Что имя? Чтобы рассказать

другому дикарю? Азарт,

не больше, – знаешь, сколько видов пиний?

 

В раю – нужны ли имена?

Здесь молча всходят семена

и сквозь ажурный сумрак льётся солнце

на лотосы и лебедей,

на бедных изгнанных людей,

глядящих в божий мир со дна колодца.

 

Ты здесь не дома. Не мечтай

возделать и удобрить рай,

сесть на пенёк, съесть пирожок с грибами.

Робей, исчезни, внемли. Тут

ни хмель, ни солод не растут,

ни стрелки лука с белыми шарами.

 

* * *

 

День в золоте – из тех, что напоследок.

Не вынесу. Оставь мне хоть пырей…

Не уходи, моё большое лето,

нанизывай на нить календарей

свой крупный жемчуг – лозы над рекой,

созвездия иссиня-чёрной хвои.

Моя задача – сохранить покой.

Мне драгоценен каждый квант покоя

и вечности. Не донесу тепла

до марта – но унынья не приемлю.

Я не одна – за то, что умерла,

зерном пшеничным проронившись в землю.

 

* * *

 

День такой, что, возможно, случится –

сбросить ношу и встать в полный рост.

Странным зрением видишь жар-птицу –

и хватаешь за радужный хвост,

ускользающий. Пёрышко вьётся

на ветру, исчезает в заре,

но сиянье в тебе остаётся –

ты был нужен ей в этой игре,

завербован, уже несвободен –

зреет плод в изумлённой душе,

может, только на это и годен,

не скупись, ты ведь понял уже –

изначальный посыл неприемлем,

мир под нас не заточен никем,

но особый твой месседж не дремлет –

что-то вертится на языке,

чуть горчит, будто корень имбирный,

забирает щенячьей тоской,

а потом прирастает – сибирью,

ниагарой, судьбой, лепестком…

Из пелёнок, сомнений, простуды

вырываешься на полчаса,

на просторах нетяпанной тундры

разведёшь полыхающий сад.

 

 

* * *

 

Диктат языка начинается с табула расы

и школьной привычки обгрызть то, что держишь в руках,

с невнятной, крылатой, едва оперившейся фразы, –

стряхнув твои вздохи, эпитеты, блёстки и стразы,

лучом неподкупным и строгим ложится строка.

 

Симфония звуков, оттенков и запахов лета,

тебе одному предназначенный смайлик луны…

На лживый вопрос не бывает правдивых ответов,

и снова вернётся с жужжащим нытьём рикошета

унылая правда твоей ницшеанской страны.

 

В глубинах фрактальной мозаики листьев каштана

проступит на миг – что сумею, в себе сохраню,

увижу, где хуже – да видимо, там и останусь.

Сбегу – мир не выдаст однажды открытую тайну,

она не случайно доверена мне – и огню.

 

Но сколько ни лей эталонную мёртвую воду,

ничто не срастётся – и дальше пойдём налегке.

Ни Чёрная речка, ни Припять, ни Калка, ни Волга

нас не научили – что ж толку в той музыке колкой,

тревожным рефреном пружинящей в каждой строке?

 

Порталы закрыты, здесь каждый в своей параллели,

но слабенький звон несквозной переклички имён…

Со скрипом немазаным тронется жизни телега,

востребован стих некрещёным моим поколеньем,

как тонкая ниточка рвущейся связи времён…

 

Диктует язык – и уже раскрываются створки

моллюска души – ну, дыши, будь живее, чем ртуть,

и выпусти джинна пружину из тесной подкорки, –

я знаю, как надо, я здесь ничего не испорчу!

…Забудь о свободе. Придумай другую мечту.

 

Откуда свобода у тех, в чьём роду крепостные?

Дурная генетика в нас – и бессильны волхвы.

Безмолвствуют гроздья акации предгрозовые,

всё тише пасутся стада на просторах России,

планета Саракш разместилась внутри головы.

 

Язычество многим даётся само, от природы,

а для христианства не вызрели свет да любовь.

Подняться над собственным опытом робкие пробы –

и есть твой полёт, твоё поле, твой вектор – за строгий

диктат языка, и что это случилось с тобой.

 

* * *

 

Жить можно, если нет альтернатив,

с их жалостью к себе и пышным бредом.

Скажи, когда сбиваешься с пути –

я здесь живу. Не ждите, не уеду.

Вдруг, ни с чего, поймёшь как дважды два –

тебя приговорили к вечной жизни –

когда плывёт по Горького трамвай –

одинадцатипалубным  круизным…

 

А в небе лето – аж до глубины,

до донышка, до самого седьмого –

акацией пропитано. Длинны

периоды его, прочны основы,

оно в себе уверено – плывёт

гондолой ладной по Канале Гранде

и плавит мёд шестиугольных сот

для шестикрылых, и поля лаванды

 

полощет в струях, окунает в зной

и отражает в колыханье света.

Так подними мне веки! Я давно

не видела зимы, весны и лета

и осени. Послушай, осени,

взгляни – и научи дышать, как надо!

…Свой крест – свой балансир – начнёшь ценить,

пройдя две трети этого каната.

 

В клоаке лета, в транспортном аду

строчить себе же смс неловко,

оформить то, что ты имел в виду,

в простую форму. Формулу. Формовка

стихий в слова и строки допоздна –

и смежить веки в неге новой сутры.

И выскользнуть из мягких лапок сна

к ребёнку народившегося утра.

 

* * *

 

Здесь раньше был мой дом, теперь – чужой,

всё вымели, и духа не осталось,

здесь аура моя дрожит ежом

свернувшимся, и сетует на старость.

Не насолю чужому киселю

в его уют, который не умею,

хоть и люблю. Я заложу петлю

и вынырну в зенит воздушным змеем.

 

Мы так похожи были – в горле ком;

я от клише, как от чумы, сбежала,

а ты погнался вслед за ним, влеком

естественным рефлексом подражанья.

Не забросаю мячиками слов –

ты в этот теннис хорошо играешь

и отобьёшься. Нет, прямым узлом –

не бабьим – завяжу попытку рая

 

в одной отдельно взятой напрокат

дурной башке, зацикленной на мелком

щенячьем счастье. Не сказав «пока»,

проеду под кирпич с табличкой «Welcome».

Меня вспоили козьим молоком.

Куда ты, голубь, не сорвись с карниза.

Пусть вам поможет сохранить покой

высокое искусство компромисса.

 

* * *

                     

Узнаю тебя, жизнь, принимаю…

Александр Блок

 

И кризис, и холодная зима –

но есть БГ. Семь бед – за все отвечу.

Наушники не стоит вынимать –

без них так страшно. Нелогичен вечер,

негармоничен – этот лязг и визг

недружественный, слякоть, оригами

двумерных ёлок, плоских, грузовик

наполнивших рядами, штабелями,

 

и радио в маршрутке. Стёб да стёб

кругом. И кризис бродит по Европе.

Бьёт склянку колокол. И музыка растёт

в наушниках. Свободна от оброка

произнести, не применяя ямб,

тот монолог, что сам в меня вселился.

Мороз крепчал – надёжный старый штамп,

мороз крепчал – и Чехов веселился.

 

Её материал – сплошной бетон,

а ты в него вгрызаешься зубами,

пока не разглядишь, что небосклон

не над тобой уже, а под ногами,

вокруг, везде… И призраки мостов

встают в тумане. Встречных глаз унынье.

Звезда над филармонией. Ростов –

сверхперенаселённая пустыня.

 

По мне звонит в кармане телефон.

Спасибо. Доживём до новых вёсен.

Я принимаю, узнаю, и звон

мобильника приветствует – прорвёмся.

 

* * *

 

И мне знакома грубость напускная –

не всё же заливаться соловьём!

Не надо оправданий – я-то знаю,

насколько ненадёжен чай вдвоём.

 

Упрямей ос, грудных детей капризней

до хрипоты твердили не про то –

всей мерой твоего дилетантизма,

со всей моей – увы! – неправотой.

 

Раскрашивая утро чёрно-белым,

мы поглупели больше, чем могли

себе позволить – до того предела,

когда «для нас за Волгой нет земли».

 

Алёнушкой отправлюсь на болото…

И ты над водной рябью – не зови!

(Что за беда! Подумаешь, всего-то –

ещё одно признанье в нелюбви).

 

Набросок пропасти – у самой кромки дома –

случайной фразой – хороша игра!

…Ну вот. Опять глаза твои бездонны –

Мне ж так не перелиться через край…

 

Нет, не смогла – не то чтобы простила –

нет, ты не прав! – но виноват не ты…

(В тот день удачно солнце подсветило

твои немного жёсткие черты).

 

Чёрт с ним, пускай бездарно и бестактно,

груби мне, плачь – но только не молчи!

…А лето догорает без остатка,

и дождь – от Краснодара до Керчи…

 

* * *

 

И пораженье обрести, как благо,

лимон – полезен, вечера дыханье

прольётся длинным плачем – на бумагу,

на клавиши… Слезами и стихами

 

тебе воздастся… Тяжело в ученье –

в бою ты будешь лёгкой и рисковой.

Кто в раннем детстве не любил качели –

тот в жизни закреплён по-штормовому.

 

«To be or not…» – с любой исходной точки

опять приходишь к этому вопросу.

Живая огнедышащая строчка

прощает мерзлоту суровой прозы.

 

Цинизм – защита утерявших веру –

нам ни к чему. И солнце на орбиту

вернулось – Бог не фраер. Этой мерой

отмерено – ты стоишь двух небитых.

 

А триумфатор-то, гляди, как важен,

гляди, как скупо радуется лету,

всему, о чём и не подозревает

его пустая звонкая победа.

 

* * *

 

Истеричный порыв сочинять в электричке,

свой глоточек свободы испить до конца,

внутривенно, по капле, ни йоты сырца

не пролить-проворонить, чатланские спички

не истратить бездарно. Побеги

по ошибке – а значит, для муки,

тянут почки, укрытые снегом,

как ребёнок – озябшие руки.

 

На замке подсознание, ключик утерян,

не дано удержать себя в рамках судьбы –

лишь бы с ритма не сбиться. А поезд отмерит

твой полёт и гордыню, смиренье и быт.

Я вдохну дым чужой сигареты.

Частью флоры – без ягод и листьев –

встрепенётся ушедшее лето –

опылится само, окрылится,

 

и взлетит – несмышлёным огнём скоротечным.

Но шлагбаум – как огненный меч – неспроста.

Но в узоры сплетаются бренность и вечность,

жизнь и смерть, жар и лёд, и во всём – красота.

Этот калейдоскоп ирреален –

под изорванным в пух покрывалом –

вечно старые камни развалин,

вечно юные камни обвалов.

 

Это раньше поэтов манила бездомность,

а сегодня отвратно бездомны бомжи,

этот жалкий обмылок, гниющий обломок

богоданной бессмертной погибшей души.

Страшный след, необузданный, тёмный,

катастрофы, потери, протеста,

и в психушке с Иваном Бездомным

для него не находится места.

 

Не соткать ровной ткани самой Афродите –

чудо-зёрна от плевел нельзя отделить.

Кудри рыжего дыма растают в зените,

на немытом стекле проступает delete.

Но в зигзаги невидимой нитью

мягко вписана кем-то кривая.

Поезд мчится. И музыка Шнитке

разрушает мне мозг, развивая.

 

 

* * *

 

Кишка Фейсбука стала мне тонка,

вот-вот порвётся этот хлипкий пост

от нежности, от ярости, от звёзд…

Так мало говорю, и всё с рывка,

но вилкой чай мешать – гонять чертей.

Весна, цыгане шубы продают,

уже тошнит от всяких новостей,

от честных – тоже. Выхожу к ручью,

 

топограф – он что видит, то поёт,

не брезгует ничем, рисуя план.

Я выдам свой невольный перевод

волны, и в ней створожится туман.

Не загоняйте человека в Гугл!

Бывалый конь вдоль выжженной стерни,

младенчество травы на берегу…

Но сломанной воды не починить.

 

* * *

 

Когда проходит время сквозь меня,

ему покорно открываю шлюзы –

не стоит перемычками иллюзий

задраивать отсек живого дня,

и ламинарный лимфоток столетий

не заслонится частоколом дел,

а время растворяется в воде,

качает мёд – наверно, в интернете…

 

Я покорюсь – и вот простой узор

читается цветной арабской вязью,

двумерный мир взрывается грозой,

дорогой, степью, неба органзой,

причинно-следственной необъяснимый связью.

Такой диалектический скачок –

забыть себя – чтобы собой остаться.

 

…Подсолнухов – не меньше, чем китайцев,

и все влюблённо смотрят на восток.

 

Когда пытаюсь время удержать,

используя истерики, торосы,

пороги, слёзы – ни одна скрижаль

не даст ответа на мои вопросы.

Смятенье турбулентного потока

порвёт, как тузик грелку, мой каприз.

Во мне живёт латентный террорист,

и я за это поплачусь жестоко.

 

Домой! Мой дом древнее Мавзолея.

Жизнь удалась. Хай кволити. Кинг сайз.

Спасибо, время, что меня не лечишь,

не утешаешь меткой в волосах.

 

И в позе аскетической, неброской –

подсолнухи в гимнастике тайдзи.

Мне ничего плохого не грозит

с такой самодостаточной причёской.

 

Колхида. Апрель

 

Лес сырой и доверчивый, рослый и взрослый,

смотрит примула прямо и пристально – как ты?

По камням, по корням ухожу от вопроса,

от прямой непреложности этого факта –

ни во мне, ни вовне солнца нет – и не надо,

лишь бы ливень слегка моросил, а не лился,

лишь бы обувь покрепче – и можно исчезнуть,

затеряться чаинкой в листве под ногами

пастухов, под копытами крепких лошадок,

проходящих над бурной рекой по карнизу

этой кряжистой сказки, раскидистой песни

с валунами, корягами и Баб-Ягами,

со ступенями к мокрой сосновой избушке

по вихляющей тропке вдоль дерева-змея,

впрочем, ни колобка, ни царевны-лягушки,

у Кавказа хватает своих берендеев.

Я простая паломница, здесь моя Мекка,

бессловесный источник единого смысла.

Веер – нет, фейерверк золотого с зелёным,

эти скалы – слоёного сизого теста,

этих рек цвета хаки крутые замесы

и тоннеля портал у высокого мыса

органично, естественно и непреклонно

составляют основы иного контекста.

Для воды понастроили много игрушек –

перепады, лотки, ливневые колодцы,

аквапарк! – и смеётся, и к морю несётся,

и звенят водопады светло и упруго.

Море белой кисельной подёрнется рябью –

все градации серого плюс бирюзовый,

и бегут серпантины, гремят эстакады,

всё течёт, всё меняется, с роком не споря,

остаются далёкие снежные гряды,

пожилого адыга негромкое слово,

и ребристое скальное дно водопада –

цвета мокнущих дров на крестьянском подворье.

 

* * *

 

Лес рубят – щепкой улетаю,

полёт – прекраснейшее время,

короткое – но сколько смыслов –

когда подхватит щепку ветер,

когда очнётся в ней Скиталец,

эгрегор срубленных деревьев,

туман подсвечен коромыслом –

расслабься и лови просветы

 

сквозь вавилоны революций.

Что вы хотите от блондинки?

Везёт нас под Червону руту

шофёр с георгиевской лентой,

поскольку неисповедимы

пути миграции оленей,

и ассирийцы в медных шлемах

склонятся низко над суглинком

 

чуть выше верхнечетвертичных

делювиальных отложений,

и, не учтя мой опыт личный,

меня назначат первой жертвой.

 

Ливень в Ботаническом

 

Вот так рождаются потоки –

взбухают вены, искривляясь,

по кочкам, впадинам, прорехам –

им всё понятно от рожденья,

безукоризненная точность

иных путей не оставляет:

по хаотичному рельефу –

куда диктует притяженье.

 

Мы здесь взрослее ясных линий,

шестого чувства, интуиций,

перешибаем обух плетью –

когда на миг снисходит точность

прозрачной тайны Метерлинка,

потоку не остановиться,

и судорога междометий

рождает вязь корявых строчек.

 

Такое в жизни сплошь и рядом,

я не поддамся, буду гадом

осклизлым слизывать с ограды

Твоё пролившееся млеко,

меня подхватит – в эту реку,

и конь – сквозь грохот – чёрно-синий.

Восходят на свою Голгофу

кресты высоковольтных линий.

 

Мамедова щель

 

Лес апрельский, твоим изумрудам гроза нипочём –

зажурчат родники, запоют ливневые колодцы.

Оплети мои мысли своим малахольным плющом –

ведь ему всё равно, он в любой голове приживётся.

 

Под зигзагами тисовых молний гремит водопад,

только ложе его – цвета детской ольховой кроватки.

Прихожу – причаститься. Кривые мостки невпопад,

жёлтый свет валунов, неуклюжих и ласково-гладких.

 

Саркастичен весёлый листок молодой крапивы.

Духи этого места вселяются в ящериц юрких.

Запах скошенных трав, фимиам прошлогодней листвы,

быстрый шорох по камню резной малахитовой шкурки.

 

Цвета чёрного чая ручья каменистое дно –

оттого ли я так по тебе ненасытно скучаю?

Горьковатой воды зачерпнуть, наиграться с волной,

Инфантильным, языческим, светлым наполниться счастьем…

 

Мантры

 

Выбрить тонзуру,

солнцу подставить,

демоны, сгиньте.

 

Всё по наитью,

собственно, сдуру,

не по уставу.

 

Киньте нас оземь –

мы не заметим,

крылья поднимут.

 

Смерть – просто осень,

не бесконечны

белые зимы.

 

Небезупречны,

глупо смешливы,

неистребимы,

 

тонем в наиве,

пленники речи.

Демоны, мимо…

 

Нет, не терновый –

солнечный венчик,

не по уставу,

 

вспоят гипофиз

первоосновы –

солнцу подставить.

 

Сокодвиженье

в мире очнётся

и заструится

 

в острых, солёных,

вечнозелёных

листьях и лицах,

 

скорбных главою

вечноживою –

демоны, сгиньте.

 

Дальние гимны,

кроны секвойи,

вольному – воля.

 

 

Метро «Третьяковская»

 

Как воздушный пузырь, поднимаюсь со дна этой бочки,

на поверхность свинцовой воды, прямо к небу и свету.

Не успею вдохнуть, зачерпнуть клейковину листочка –

и забьюсь на песке, и вползу в наступившее лето

дождевою улиткой, под щедрым лучом распрямляясь,

вспоминая о сути своей, забывая о страхе;

согревая, балуя, любя, каравай преломляет

африканское лето в сияющей белой папахе.

 

Брошу в воду венок – приношение гению места –

одуванчики с горькой молочной и клейкой начинкой.

Мы хотели так много, любили и стоили мессы,

не нашли себе места, сбежали, пари заключили

с этим миром – и он ощетинился, зимний, колючий,

мишурой в двести вольт, и ежи обнажил – против нас-то.

Мы хотели любить его, да не представился случай

объясниться – и вот расстаёмся порою ненастной.

 

Будьте бдительны. Не упустите за болью и страхом,

за холодной унылой усталостью кромку рассвета.

Мне легко говорить. Да и вам полегчает с утра, хоть

в душегубках маршруток беснуется дикое лето.

Тут – истерики от безысходности в душных квартирах,

там – спокойная старость на солнечных пляжах сосновых.

Тут – надсадная гонка за самым простым, примитивным,

страх утратить последнее – мелочный – снова и снова.

 

Отпусти меня, родина, пальцы расслабь мне на горле,

дай озона вдохнуть, отдышаться на сочинских скалах –

мне ведь много не надо. Свободы – и горе не горе,

поводок подлиннее и время дышать. Отпуская,

ты, возможно, вернёшь нас – к природе, к рассудку и свету,

к этой прежней валюте, она ещё кое-где ходит.

Если нет – значит те, кто добрей и слабей, не уедут,

но впадут в мракобесие – наш социальный наркотик.

 

* * *

 

Мой милый кактус, так мала земля,

что мы с тобой сошлись в одной квартире,

столь непохожие.

 

Я помню, как ты начинал с нуля,

горошиной дрожал в ночном эфире,

такой скукоженный.

 

Хозяин твой и мил и знаменит,

но он тебя совсем не поливает

рукою грешною.

 

Твой цепкий ум наверняка хранит –

две крепких скво никак не уживались

в одном скворешнике.

 

Змея на камне, и корабль в воде

следа не оставляют, как и слёзы

на подоконнике.

 

Я спрашивала знающих людей,

а где ответы на мои вопросы?

Лишь ты, зелёненький.

 

* * *

 

Мы любили цифры в сыре,

пятилистники сирени,

дорогого не просили –

человек не этим ценен.

Загорали в междуречье,

в королевстве дикой ивы,

постигали русской речи

общие императивы.

 

Человек – он ценен детством,

выдержан в дубовой таре,

но – куда от мира деться?

Одинаковыми стали,

как-то переопылились,

но – не зная интернета

в перекрестьях полилиний

зарождаются планеты.

 

Звёздный дождь в моей теплице

светлым конусом струится,

в чумовой оранжерее,

где на ветках рифмы зреют.

Все желания исполнить –

семицветиков не хватит.

Речка детства сладко помнит

всё, что кстати и некстати…

 

* * *

 

Я люблю одинокий человеческий голос,

истерзанный любовью.

Гарсиа Лорка

 

На изгибе весны, на суставе грозы с потепленьем,

с набуханием почек, паническим ростом травы,

c разветвленьем суждений о жизни и воцерковленьем

всех агностиков – к Пасхе, с прощеньем чужой нелюбви,

во младенчестве млечном и солнечном Вербной недели,

сквозь десант одуванчиков в каждый очнувшийся двор

прорастает отчаянно глупое счастье апреля,

просто так, от души, нашей злой правоте не в укор.

 

Как на скалах цветы – не для нас распускают созвездья

в раннем марте, под снегом, на северных склонах, во мхах –

да кому мы нужны с нашей правдой, и болью, и жестью,

вечной просьбой бессмертия и паранойей греха –

в царской щедрости мокрого парка. Так что ж мы, уроды,

сами сбыться мечтаем своим нерассказанным снам?

Под раскаты грозы пубертатного времени года

в мир, любовью истерзанный, всё ещё входит весна.

 

 

Наверно, кто-то дал отмашку –

с холма посыпались ромашки.

Хотелось истово креститься,

не веря ни в себя, ни в Бога.

Всё относительно. Дорога

из-под колёс – в рассвет, навылет.

Осколки сновидений в лицах –

так рано, мы уже отвыкли,

часы перевели куда-то

аж до Урала депутаты.

 

Разъезды, стрелки, перегоны,

боль полустанков, сцепок лязги,

пока страна торгует телом –

водой Байкала, нефтью, газом.

Унылый неуют вагонный…

Нет ничего страшнее степи,

берущей в летний зной за горло.

 

Машина времени сломалась,

оно теперь идёт по кругу,

трос оборвался и спиралью

без нас ушёл пространство корчить,

мы улыбнулись аномально,

пытаясь поддержать друг друга,

враньём, пропитанным моралью,

снимаем омерзенье порчи…

 

* * *

 

Не мигрень – открылся третий глаз,

под лопаткой больно – крылья режутся.

то меня сослали на Кавказ

за грехи кармические прежние,

всё теперь смогу – поймала нерв

тех стихий, что в реках льды ворочают,

пьют от солнца, плачут при луне,

молнию творят летящим росчерком.

 

Недисциплинированный мозг

всё права качает – всё позволено,

кто ему сказал, что он бы – мог?

мы условиями обусловлены,

одурачены, обведены

вокруг пальца пущей осторожности,

только чтобы не было войны,

только чтобы мирно, по возможности.

 

Опрокинул кто-то Южный Крест,

нет контакта, только и останется -

отразиться в собственной сестре

через города, границы, станции.

 

* * *

 

Не ожидала… Сквозь туман стекла

плывёт люминесцент в пастельной гамме,

пятно прохожего, размытый свод ствола –

и вторят с двух сторон колокола

восторгу и круженью под ногами.

О где ты, Клод Моне? Соедини

восторг и боль в нетленные сюжеты –

для нас, незрячих.  Красоту верни

в ослепший мир врачующим скольженьем.

 

Наверно, скоро Троица. Чабрец,

шалфей и мяту бабушки выносят –

нам, маловерам… От травы добрей

мой город. Руки с сеточкой венозной.

Офелия состарилась… Напор

безумных глаз погасит укоризну

и упрекнёт – ну что ж ты до сих пор

не научилась доверяться жизни?

 

Офелия, подруга, помяни,

сомни полутона петуньи втуне

в своих молитвах. Долговязы дни,

шестую ночь сплошное полнолунье.

Моя черешня, грустный спаниель,

давай плести венки твои в сонеты.

Мир до утра не спал, не пил, не ел –

я ж не одна такая в интернете.

 

 

* * *

 

Не проклюй мне висок – он ещё пригодится

нам с тобой, моя нетерпеливая птица,

по калибру колибри, фламинго по сути,

мне фламенко твоей нестихающей сутры

так понятно и близко – да на сердце пусто,

тут гори-не гори – всё равно не отпустит,

несжигаемый стержень внутри оперенья

неохотно поддерживает горенье –

сталактитом пещерным, колонной античной,

черепашкой без панциря – ах, неприличной,

Крейзи Грант по волнам, по барханам медовым

на порог болевой – восходи, будь, как дома.

Этот свет золотых и пустынных оттенков

так неровно дрожит – видно, скоро погаснет,

я приму это easy, не бейся об стенку,

не коси этот камень в висках мне – напрасно,

разве я человек? Я всего лишь апостол,

и моё отражение – только витрина

всех моих заблуждений. Ты думаешь, просто

пред учителем встать с головою повинной,

не найдя никакого решенья задачи?

Спи, глазок, спи, другой – а про третий забуду,

он не даст мне соврать – так жила, не иначе –

и потащат вину караваны верблюдов.

И пускай в мою честь назовут новый комплекс,

только ты – улетай с нехорошей квартиры.

Где твои амулеты? Надёжен ли компас?

Я тебя отпущу в Благовещенье – с миром.

 

* * *

 

Невысокие, гладкие мшистые глыбы,

кашемир синеватый и в зелень – парча,

я скучаю по вашим курчавым изгибам,

как по ямочке ниже родного плеча.

 

Гравицапа жень-шеня закончилась рано,

волосатых деревьев безлиственный лес

из Австралии… Лето вернёт бумерангом

всё, что осенью брошено в прорву небес,

 

без встревоженных птиц, опустевших и горьких.

Этот запах – из памяти, из глубины -

где тут химия, где чудеса из подкорки –

отчего мы листвою больны и странны,

 

что за притча – усталым, живущим в железе,

покорителям, рвущим на новый виток –

как в слепой и безжалостной зелени леса

тает тихий и трепетный синий цветок.

 

* * *

 

Непростительно хрупкие

для текущего века –

кто такими нас выдумал –

тот за нас не в ответе.

Под смешными скорлупками –

страх и боль человека,

всеми homo-подвидами

КПД на две трети

 

распыляется попусту –

на рефлексии, слёзы,

мало выбросов радости –

больше вбросов убогих.

Не фальшивим, нас попросту

не хватает на позу –

лишь наскальная живопись

вдоль железной дороги.

 

Запах яблока в воздухе –

это память о рае

в мире слов неухоженных

и стихов недопетых,

время, место под звёздами,

душу – не выбирают,

неважны тонкокожие

тем, кто вытопчет это.

 

Планете

 

Говорят, ты прекрасна из космоса.

Я не помню. Я скоро увижу.

Неизвестное, вечно искомое

станет лишним, зато станет ближе.

Ясным морем разлитый Ответ

навсегда отменяет вопросы.

Счастья нет. Смысла нет. Только свет.

Я – никто. Знаю – всё. Только проза.

Я увижу – и не задохнусь

от восторга, любви. Не заплачу –

уловлю световую волну

и пойму, что решила задачу.

Разбегаюсь лучами раскосыми,

обретая спокойствие будды.

 

Говорят, ты прекрасна из космоса.

Я тебя никогда не забуду.

 

Площадь 2-й пятилетки

 

В чудесном месте – и в такое время!

Последней лаской бередит октябрь,

плывёт покой над хосписом. Смиренье

и взвешенность в струящихся сетях.

 

Как трудно удержаться от иллюзий.

Глазам не верю – верю своему

слепому чувству. Кто-то тянет узел

и плавно погружает мир во тьму.

 

Рыбак свою последнюю рыбалку

налаживает в мятом камыше,

шар золотой падёт, как в лузу, в балку,

за Темерник, и с милым в шалаше

 

нам будет рай. Но где шалаш, мой милый,

и где ты сам? Как хорошо одной.

За этот день октябрьский унылый

прощу июльский первобытный зной.

 

Стрекозы, да вороны, да листва,

я, бабочки – совсем немноголюдно.

До донышка испить, до естества

прозрачный тонкий мир уже нетрудно.

 

Я наконец-то становлюсь спокойной,

когда уже побиты все горшки,

горят мосты, проиграны все войны

и даже стихли за спиной смешки.

 

В нирване пробок, в декабре, с утра,

в родимых неприветливых широтах

припомню, как скользит твоя кора,

а я не знаю, вяз ты или граб,

по времени скользя, не знаю, кто ты.

 

* * *

 

Половодье, низовка,

ветер гонит тревогу,

просят солнца жердёлы

нераскрывшимся цветом,

гонит воду с Азова,

небо ищет Даждьбога –

но уныло и голо,

не особенно веря.

 

Дон сегодня не серый –

чёрный кофе с туманом,

камыши – клочья шерсти,

перепутаны сети,

городской сумасшедший

в одиночном пикете

гонит волны безверья

из лагун и лиманов.

 

Как цвета и оттенки,

море сути тасует –

от сермяжно-рыбачьей

к виртуально-безбрежной,

что-то выйдет из тени,

этот день зарубцует,

над волной замаячит

парадоксом надежды.

 

* * *

 

Помнишь сок фейхоа? Монастырской деревни прохлада

и цитата из Чехова, словно открытка из дома,

недозревшие киви в ажурной листве винограда,

дегустация – не для меня. Вожделенно, искомо –

этот сок, золотой и зелёный, медовый, прозрачный,

с ароматом жасмина – в горах он едва расцветает,

а в долине плюс сорок. Апсны – край души. И удачней

не назвать и ребёнка. Апсны. Отражение рая.

 

 

Поэт в своём отечестве

 

«Я пятая ваша колонна,

незыблемая и сквозная,

в прогнившей с фундамента башне –

на мне ещё держится небо,

во мне ещё теплится слово,

я смыслы забытые знаю

и буду цепляться зубами

за боль, уходящую в небыль –

 

в Лумбини, на родине Будды,

в Гранаде, на родине Лорки,

у южной границы России,

которую жаждут подвинуть

срывать ваши фантики буду,

всю мерзость культурного слоя…»

А небо хлестнёт парусиной.

Простреленный небом навылет –

 

он был мудаком и поэтом,

поэт оказался сильнее

и выдохнул чистое, злое

и трезвое – прямо навстречу

и граду, и миру, и лету,

и всем, кто восторженно блеял,

рифмуя циклоны и лоно,

утешены собственной речью.

 

Но он уступил под напором

неопровержимых улиток –

нас лучше не сталкивать лбами,

а выждать – когда же отпустит…

Поэма есть маленький подвиг –

но вряд ли попытка молитвы.

В ней смыслов – как снега за баней,

найдёшь, как младенцев в капусте.

 

Читатель дуб дубом – но крепок,

плюс дырка в иммунной системе –

поэтому склонен к фашизму –

но вряд ли готов согласиться

с такой оговоркой по Фрейду –

дозируйте темы поэмы

в разумной пропорции с жизнью,

слоняясь в берёзовых ситцах.

 

* * *

 

Простой и вечный – в генокод записан

закат над морем – где мне удержаться?

Уловлена. На этом мокром пирсе,

на облаках – нечитанных скрижалях –

оно пройдёт, оно уже проходит,

твоё земное, – так не стой, иди же,

волна всё смоет, время перепишет

твой черновик – но чайки нервный хохот,

упругость гальки – цепко держат взгляды,

и годовые кольца свежих срубов

так ждут руки, твои шаги – награда

для волнорезов варварских и грубых.

Увы, мы предсказуемы. Сверяйте

все даты и законы, сны, приметы –

всё сходится. Всё будет повторяться

в веках – и так до будущего лета,

пока опять пронзит – и ток по мозгу,

и станет львом верблюд, а лев – ребёнком*

с волшебной флейтой, и на голос тонкий

пойдёшь по недостроенному мосту.

 ---

*Из Ницше.

 

* * *

 

Пять вечера. Локальная свобода

и, кажется, весна. Кислей лимона

косит светило из-за крыш хрущёвок.

Сегодня отдохни на мне, природа.

Мир оказался густонаселённым –

гляди, нехарактерный для Ростова

 

прохожий непохожий чернокожий

по витамину Д скучает тоже.

Языческий призыв «Весне дорогу!»

бессилен, хоть дороги все открыты.

Что ж я пишу темнее Гераклита?

Троллейбус мой ползёт – и слава Богу.

 

Будь проще – завещал великий Дарвин.

Мы снова под собой страны не чуем –

такая уж страна. И не врачуют

на длинных ножках хищные тюльпаны –

пространство деформируют бездарно,

и даже дождь не смоет грязь с экрана.

 

Как хорошо, что есть ещё мобильник,

немногословный, но любвеобильный.

А то бы день рассыпался, наверно,

во всю шизофрению постмодерна.

Короткое дыхание свободы –

но в гоблинском корявом переводе…

 

* * *

 

Сверху падало небо,

слоями на землю ложилось,

постепенно светлея.

Его  колдовским хороводом

заморочен, поверил бы истово

в горнюю милость –

но себе не солжёшь

на детекторе полной свободы,

но в е-мейле у ангела

тоже есть слово собака,

элевсинских мистерий двусмысленность,

спесь первородства, –

не высовывай голову! Небо светлеет, однако

время плотно сжимается и надо мною смеётся.

 

Не сливайся с пейзажем!

Он много сильней, он повяжет,

засосёт – не заметишь,

сопьёшься, сольёшься, сотрёшься

и ни слова не скажешь –

инерция пухом лебяжьим,

тихим тёплым теченьем заманит,

как кошку прохожий,

Одиссея – Калипсо. На пике любви и опалы

так легко раствориться

в усталости сиюминутной.

Утро – свежий цветок,

правда, мы в нём – какие попало,

недоспавшие зомби,

измятые в тесных маршрутках.

 

Повинуйся порывам!

Им было непросто прорваться

сквозь дремучую косность

депрессий, рефлексий, амбиций –

и затеплить свечу.

Не пугайся своих девиаций,

с Дона выдачи нет.

Изумиться, поверить, влюбиться,

частью флоры – без ягод и листьев  –

 немею и внемлю,

осыпается небо – доверчиво, бережно, хрупко,

и летят лепестки на прощённую грустную землю,

укрывая нежнейшим покровом нарывы и струпья.

 

* * *

 

Сколько звёздочек-листьев нападало!

Спи, дворняга, успеешь набегаться.

Так хозяев никто не обкрадывал –

видишь, солнышка нету, и деревца

золотого. Не лай вслед за утками –

высоко… Не догонишь, умаешься…

Им – за долгими лунными сутками

в антимир зазеркалья, за Манычем.

 

Воздух лакомый, терпкий, отчаянный,

тучи ластятся, шитые гарусом,

где-то в них наши взгляды встречаются,

преломляются и разбегаются.

Листьев нет – у деревьев каникулы.

Бисер ягод да прутья зелёные –

весь боярышник. Будь, что бы ни было –

толерантность к неопределённости.

 

Город смотрит в глаза кошкой палевой –

чуть надменно, но в целом доверчиво,

как подросток. Листва между шпалами –

однозначно к зиме, гуттаперчевый,

осторожный намёк, откровение.

Но душа, в эйфории беспочвенной

не вкусившая лотос забвения,

не отпустит фантомного поручня.

 

В странный цвет небеса загрунтованы –

ненадёжности, бренности, табора,

с подкупающей трезвостью тоники

и воды, как древнейшей метафоры.

Мысли спутаны тонкими нитями,

льётся прана из пряного воздуха,

где старательно, неукоснительно

догорают кленовые звёздочки

 

* * *

 

Твои диктанты всё короче – Ты больше стал мне доверять?

А может, меньше? Между прочим, я разучилась повторять

слова молитвы. Паранойя терзает эпигонов всласть,

те, кто спасён в ковчеге Ноя, хотят ещё куда попасть,

да забывают от азарта, о том, что человек не зверь,

что золотому миллиарду не уберечься от потерь,

что голодающие дети нам не простят своей судьбы,

и много есть чего на свете, что не вмещают наши лбы –

упрямые от страха смерти и робкие от страха жить.

Не для меня планета вертит Твои цветные витражи,

В мозгу искажены масштабы – пыталась верить, не любя,

а без задания генштаба так сложно познавать себя,

не отвратит Твой гневный окрик от эйфории, от нытья,

и я сама себе апокриф, сама себе епитимья,

сложнее пуританских правил нескромное Твоё кино,

порой Твой юмор аморален, но – что поделаешь – смешно.

 

* * *

 

Транспорт мечется в пробках, как шахматный конь,

испугавшийся визга, гламура и блеска,

ты вдали протекаешь осенней рекой,

отправляешь себе самому смс-ки,

преломляя во мне и хлеба, и лучи,

и цветного дождя косоглазый стеклярус,

мы увидимся в этой искристой ночи,

приручим ненадолго пугливый солярис

моих токов и бликов, и снов, и слова

обретут, право слово, свободу молчанья,

этот вечер коряв, мелковат, узловат,

ты один прозреваешь живое начало, –

и чего же нам больше – совпасть и идти,

и чего же в нём больше – огней или листьев,

или капель в безропотном их конфетти,

или глаз заполошных в несложном пути,

или звёзд-невидимок в сиянии мглистом.

Аппетит не приходит во время еды –

видно, корм не в коня. Поднимите мне веки,

что ли, или избавьте от этой узды,

или тихо направьте в иные бразды –

и запишемся в маленькие человеки.

Я сквозь воду дышать без тебя не могу,

эквалайзер частоты сведёт постепенно,

от меня до тебя – только сон на бегу,

только дождь, соразмерный ноктюрну Шопена.

 

 

* * *

 

управляем каждый третий –

я, наверное, вторая,

но с поправками – на ветер,

несговорчивость баранью,

на слабо и на обиды,

недоверчивость и страхи,

утром – церковь, днём – коррида,

вечером – …делить на страты

звуки строки, смс-ки

с дребезжащим тембром блюза,

бессистемно, неуместно,

медленно – так шар до лузы

не докатится, иссякнет

и впадёт в свою нирвану,

где китайским артефактом

капает вода из крана.

 

чувствую себя не очень –

сквозь песок ли, через воду,

через этот хвост павлиний –

не расслышать, душат маски.

там, внутри подкорки, точно –

я бессмертна и свободна,

там ликует мой Эль Ниньо

тихопсихоокеанский.

 

* * *

 

Утешься, без эмоций.

Что ж, лучше не бывает.

Волна придёт и смоет,

и камни обкатает

китайским крепким чаем

с мелиссой, с мятой, с мёдом.

А человек для счастья –

как рыба для полёта.

 

Хотел сказать красиво –

а вышло гениально,

но ты ж неприхотливый,

тебя не баловали.

Тут каждый лбом о стену

себе на радость бьётся.

Он знает себе цену.

Она не продаётся.

 

Как нитка за иголкой,

как драка за обмолвкой,

по зеркалу дороги –

в калейдоскоп заката.

С кем изменяет память?

Утешься пустяками.

Ты помнишь слишком много.

И так трещит башка-то.

 

Утки

 

…отражая, нести молчаливый

невербальный утиный восторг,

осознанье прилива, отлива,

томный запад и нежный восток

узнавая, тянуться над морем

на уютных послушных волнах,

по транзитной ликующей флоре

различая места, времена

года, века, сличать очертанья

берегов с джи-пи-эсом в крови,

пренатально и перинатально

чуять древнее эхо любви…

 

их немыслимый дар –

возвращаться

на знакомые с детства моря.

 

…вот теперь начинается счастье –

приготовься и сразу ныряй!

Там, наверное, пахнет озоном,

дышат свежестью поры земли.

 

…Ничего, кроме сердца и зова,

пары крыльев и тысячи ли…

 

* * *

 

Утром спать до восьми – это редкостный дар,

мне, похоже, уже недоступный,

он закончился с детством. Какая звезда

подмигнула с утра, или спутник,

медитация – или слегка торможу –

сбитый пафос на завтрак полезен,

утро красит граффити наскальная жуть

вдоль сиянья дороги железной.

 

Можно даже в маршрутке остаться людьми,

это – родина, мы ж не скитальцы.

…Шёл по улицам солнечный луч, преломив

о трамвай музыкальные пальцы,

от искристых allegro крепчали крыла,

улыбались нам статуи в нишах,

а ночами лунища какая была –

а сегодня – такая лунишка,

 

несерьёзная, право – трущобы небес,

где-то слева пробился лиловый…

Постоянно скучаю сама по себе

и забыла, как звать моё слово.

 

Ушедшему лету

и новому фонтану на набережной

 

Слабо?

О том, как мириады…

нет, много, ладно, миллионы –

лианы, радуги, дриады,

в твоём сознанье воспалённом –

здесь, наяву, потрогать можно

и не обжечься – но – не примут

в свой светлый танец

весь промокший

будь даже балериной-примой –

смешно и думать. Просто внемли,

благоговей, вбирай,

 наполни все капилляры,

жилы, нервы.

…вольны – дискретны –

снова волны…

 

О том, что не фонтан – умеешь,

а тут – фонтан!

 И ты бессилен

взгляд оторвать

гипноз

важнее нет ничего

вот разве синью пунцовой 

вглубь чернеет небо

чего ж ещё? – вода струится

сливается,  дробится в небыль

и возвращается сторицей

как те слова…

сто леопардов

лиловых золотых зелёных –

их ловят дети – прыгать, падать,

глотать осколки брызг солёных

 

спеши, пиши его с натуры

насколько хватит ямбов, красок,

его сложнейшей партитуры

не исчерпать речёвкой страстной,

и этот хор – его кантаты,

их бесконечное кипенье –

вода – пылающие кудри,

 о, детвора на карусели

вот так смеётся, пенье статуй,

огня, занявшегося пеной,

всем водопадом перламутра

в тебя впадает

воскресенье

 

* * *

 

Функция этих балконов –

беречь старину,

смысла иного в них нет,

да они и не ропщут.

Так налетевшему ветру

былинку – струну

не отдаёт

в пух и прах разорённая роща,

так остаются на память

слова без корней,

только из суффиксов

с ролью утраченной неги,

так исчезают просветы вверху,

в глубине,

непроницаемо плотной

до первого снега.

 

Точку поставить – успеется.

Точка ловка,

зла и конечна –

щелчок на замке сундука,

выстрел контрольный –

растаю, сверну лепестки,

просто исчезну в рассвете

к исходу строки.

 

* * *

 

Что ни осень – болдинская. В тучах

что-то стонет, просится наружу,

в слово. Я каштана шар колючий

расколю – но тайны не нарушу,

унесу в руке… И полнолуний

непочатый край – в свою воронку

тянет море, мысли, слёзы, струны,

врёт альтернативно-благородно,

вынимает душу графоманью

и творит фальшивого кумира…

привожу в порядок мирозданье

в меру сил и смелости. И с миром

засыпаю. Но ему не спится,

мир вершит свою слепую волю,

кормит птиц с руки духовной пищей,

а меня духовным алкоголем

спаивает – за упрямство, дикость

и за аморальные издержки.

…Сапоги облезли, прохудились,

ни дождя, ни критики не держат.

Сквозь плотину ручейком – привычка

расколоть каштан, поймать на спуске.

Веселит народ косноязычно

надпись «тише едешь – меньше русский»

на капоте. Но спешить? По хляби,

по листве, которой надышаться

невозможно. Золотой октябрь

с варварскою роскошью ветшает.

Человек, зомбированный степью –

застегну на молнии все чакры –

холодно. Восточный ветер треплет

обещанья чад и домочадцев.

Ты в аптеку? Принеси мне яду!

Надо же к зиме готовить душу.

Лягушачья кожа авокадо

и хрустальный вкус китайской груши –

до весны дотянем. Лёд облезлый,

злобная метель в пустых аллеях…

Мало не покажется им, если

Ты ко мне глобально потеплеешь.

 

 

* * *

 

Что от меня останется – брешь в пространстве,

стылый сквозняк да негромкий протяжный свист.

Ближе к утру вдоль перрона маленькой станции

ветром протянет случайный тетрадный лист –

 

можно скачать с потрохами и брать руками,

острых краёв коснуться – и полоснёт,

снизишь порог – и капля отточит камень,

дробным отточьем коснётся первооснов,

 

пусть нелогично, тропами Хо Ши Мина,

дикорастущий зов побеждает долг,

месяца честная звонкая половина

властно и весело выправит твой глагол.

 

* * *

 

Что эту вишню делает японской?

Изломанность пушистой гибкой кроны?

Как у адепта, принявшего постриг –

в слепом порыве головы склонённой.

Крым – в инородной пластике растений,

в мифологизмах битвы света с тенью,

в пейзажах – не с берёзкой да савраской,

а с безоглядной страстью самурайской.

 

Так неохотно почки раскрывались –

простая дань пустому ритуалу.

Как робок расцветающий физалис.

Ты прав – у моря женское начало –

взять берегов изогнутость и плавность,

невинный сон в сиянье безмятежном…

Давай сосредоточимся на главном –

как утро осязаемо и нежно.

 

Так что ж, теперь дежурным поцелуем

день начинать, едва заголубевший?

Боюсь, наш мир стоит не по фен-шую.

Я не опасна, но не бесхребетна.

Лоза струится вниз со всех карнизов.

Я тоже – жизнь, и я бросаю вызов.

Вливается глубокий альт озона

в сопрано свежескошенных газонов.

 

Я прогоню дурное ци – умею.

Не доверять себе – ну сколько ж можно?

Дракона Капчика обнять за шею,

не отягчая больше карму ложью.

Разбереди мне снова эту рану –

шаманская болезнь три года кряду.

Нарву имеретинского шафрана

и конопли – для колдовских обрядов.

 

* * *

 

Это февральский Ростов. Это Кафка.

Серое мутное жидкое небо.

Город бессилен, контакт оборвался

оста и веста, и севера с югом.

Мерзко, но цельно зияет подсказка

в грязных бинтах ноздреватого снега:

всё завершится сведённым балансом –

жадность и страх уничтожат друг друга.

 

Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.

Под сапогом мостовая в движенье

кобры шипучей. Портовые краны

кромку заката изрезали в раны.

Тот, кто взошёл на Голгофу – нисколько

не нарушает закон притяженья.

Можно об этом поспорить с Ньютоном

запанибродским этаким тоном.

 

Почерк врача неразборчив – подделай

всё, от анамнеза до эпикриза:

может, дозиметры и не зашкалят,

только повсюду – приметы распада.

Выпить цикуту? Уйти в декаденты?

В партию «Яблоко?» В творческий кризис?

Я ухожу – я нашла, что искала –

в сказочный город под коркой граната.

 

* * *

 

Этот город накроет волной.

Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы –

перед вольной летящей стеной

побледневшие нервные гномы?

Наши статуи, парки, дворцы,

балюстрады и автомобили…

И коня-то уже под уздцы

не удержим. Давно позабыли,

как вставать на защиту страны,

усмирять и врага, и стихию,

наши мысли больны и странны –

графоманской строкой на стихире.

Бедный город, как в грязных бинтах,

в липком рыхлом подтаявшем снеге,

протекающем в тонких местах…

По такому ль надменный Онегин

возвращался домой из гостей?

Разве столько отчаянья в чае

ежеутреннем – было в начале?

На глазах изумлённых детей

под дурацкий закадровый смех

проворонили землю, разини.

Жаль, когда-то подумать за всех

не успел Доменико Трезини.

Охта-центры, спустившись с высот,

ищут новый оффшор торопливо,

и уже нас ничто не спасёт –

даже дамба в Финском заливе,

слишком поздно. Очнувшись от сна,

прозревает последний тупица –

раз в столетье приходит волна,

от которой нельзя откупиться.

Я молчу. Я молчу и молюсь.

Я молчу, и молюсь, и надеюсь.

Но уже обживает моллюск

день Помпеи в последнем музее,

но уже доедает слизняк

чистотел вдоль железной дороги…

Да, сейчас у меня депрессняк,

так что ты меня лучше не трогай.

Да помилует праведный суд

соль и суть его нежной психеи.

Этот город, пожалуй, спасут.

Только мы – всё равно не успеем.

 

* * *

 

Я глазами люблю. Ты мне на уши вешай-не вешай

серпантин и спагетти – тебя я не вижу пока.

(Посмотри «Аватар»!) Я приму этот вечер на веру

и беспечно сгорю в травоядном огне языка.

Я волнуюсь всегда. У меня волновая природа,

не прими на свой счёт. Я почти не бываю собой,

я ведь многое знаю о страхе. Тапёр, не юродствуй,

постыдись, приглуши, лучше вовсе по-русски не пой.

Ты красиво хрипишь – хоть фальшиво, зато неритмично,

и не мне тут камнями кидаться – я, что ли, не вру?

Я смирюсь с негативной модальностью этого китча,

Устаканится наше цунами, отпустит к утру.

Взгляд направлен на юг, как китайского компаса стрелка.

Там сейчас водопады и крокусы – глубже дыши!

Я глупею на солнце – до искренней радости мелкой,

до песчаного дна непрактичной славянской души.

Всё идёт под откос – хоть замешено серо и прочно.

Мир причешет беззубой гребёнкой, стремясь к простоте.

Только я ну никак не впишусь в пищевую цепочку.

Всё идёт под откос, но пока… Говори, что хотел.

 

* * *

 

Мой городок игрушечный сожгли,

И в прошлое мне больше нет лазейки.

                                                                      Анна Ахматова

 

Я родилась в игрушечном раю.

Порой он, правда, притворялся адом.

Там в голову беспечную мою

назойливо ввинтилось слово «надо»,

такое инородное. Реки

изгибы в балке прятались без счёта,

казались высоки и далеки

цветные двухэтажные хрущёвки.

 

Я родилась поддерживать очаг

и Золушкой копаться в мелочах,

учиться чечевицу от гороха

хотя бы понаслышке отличать.

И да минует случай страховой

лоскутный свет – и ласковый, и ладный,

где с миром был надёжный уговор

у детства – в каждой клеточке тетрадной.

 

Рука слегка в чернилах – это я

теряюсь от сложнейшего вопроса –

какого цвета спинка воробья?

И бантики в горошек держат косы.

 

Тут раньше было дерево. Оно

пило корнями, возносилось в небо,

листвой светилось и цвело весной,

в ликующей головке быль и небыль

сплетая в пряди, дождевой водой

промытые, змеилось сквозь тетрадки.

Теперь тут только крыши чередой

и дымоходы в шахматном порядке.

 

Мы гаснем долго, искрами во тьме –

вдруг занявшись и описав кривую,

немыслимую, сложную – взамен

луча, стрелы, мы проживаем всуе

и неумело…  Но горим пока.

Как только отпущу своё начало –

я стану тенью в роговых очках,

как все, кто больше свет не излучает.

 

* * *

 

Я спрошу сегодня у менялы,

что даёт за двадцать гривен сто рублей,

отчего по первому каналу

президент и Рада чёрта злей?

Как достался им медовый пряник

Родины моей и почему

их буксирчик, севший на корму,

тянет за собой и весь «Титаник»?

 

 

* * *

 

Я тогда умерла, я всегда умираю по-честному,

не рисуюсь, не прячу надежду в прикрытых глазах,

не подсматриваю. Ведь и впрямь ничего интересного –

как он там без меня отпускает свои тормоза.

С наслажденьем использую всё превосходство неведенья,

оба метра его обаяния глубже загнав

в подсознание. Лысый пейзаж из бетона, созвездия

в перевёрнутой бочке вселенной – до склизкого дна.

 

Ты меня не хвали, я не сильная, это инерция

воспитанья и страха – меня наградили волхвы

щедрым даром притворства. Послушай – секунды и терции

рассекают эфир с космодрома моей головы.

Овладеть мелкой техникой шага и сердцебиения,

есть одну чечевицу и яйца – учиться молчать

даже в мыслях. Чтоб мир не взорвался – принять с упоением

ежедневной кровавой развязки заката печать.

 

Наковальнями да колокольнями близится раннее,

беспризорное утро. И вижу, очнувшись от сна –

что-то выше распятия, выше святого сияния,

выше сетки паучьей в небеленом своде окна…

 

* * *

 

Я – то, что слепит парикмахер

с его критерием «красиво»,

я – то, что думает философ

и то, что скажет телевизор,

с патриотическим размахом

жжот диктор – что твоя крапива,

и доктор задаёт вопросы

и пульс считает с важным видом.

 

Чума на оба ваши сайта.

Трезвею. За окном светает.

Как пахарь, битва отдыхает,

аптека на углу закрыта.

Угрюмый дворник из горсада

сказал незначащую фразу,

и я его узнала сразу –

японский Фауст Ёсихиде.

 

Так дышат углекислым газом,

так совершают харакири,

так окончательно и сразу

выводят – дважды два четыре,

когда кончается кассета –

и нервно щуришься от света…