* * *
Диктат языка начинается с табула расы
и школьной привычки обгрызть то, что держишь в руках,
с невнятной, крылатой, едва оперившейся фразы, –
стряхнув твои вздохи, эпитеты, блёстки и стразы,
лучом неподкупным и строгим ложится строка.
Симфония звуков, оттенков и запахов лета,
тебе одному предназначенный смайлик луны…
На лживый вопрос не бывает правдивых ответов,
и снова вернётся с жужжащим нытьём рикошета
унылая правда твоей ницшеанской страны.
В глубинах фрактальной мозаики листьев каштана
проступит на миг – что сумею, в себе сохраню,
увижу, где хуже – да видимо, там и останусь.
Сбегу – мир не выдаст однажды открытую тайну,
она не случайно доверена мне – и огню.
Но сколько ни лей эталонную мёртвую воду,
ничто не срастётся – и дальше пойдём налегке.
Ни Чёрная речка, ни Припять, ни Калка, ни Волга
нас не научили – что ж толку в той музыке колкой,
тревожным рефреном пружинящей в каждой строке?
Порталы закрыты, здесь каждый в своей параллели,
но слабенький звон несквозной переклички имён…
Со скрипом немазаным тронется жизни телега,
востребован стих некрещёным моим поколеньем,
как тонкая ниточка рвущейся связи времён…
Диктует язык – и уже раскрываются створки
моллюска души – ну, дыши, будь живее, чем ртуть,
и выпусти джинна пружину из тесной подкорки, –
я знаю, как надо, я здесь ничего не испорчу!
…Забудь о свободе. Придумай другую мечту.
Откуда свобода у тех, в чьём роду крепостные?
Дурная генетика в нас – и бессильны волхвы.
Безмолвствуют гроздья акации предгрозовые,
всё тише пасутся стада на просторах России,
планета Саракш разместилась внутри головы.
Язычество многим даётся само, от природы,
а для христианства не вызрели свет да любовь.
Подняться над собственным опытом робкие пробы –
и есть твой полёт, твоё поле, твой вектор – за строгий
диктат языка, и что это случилось с тобой.
Колхида. Апрель
Лес сырой и доверчивый, рослый и взрослый,
смотрит примула прямо и пристально – как ты?
По камням, по корням ухожу от вопроса,
от простой непреложности робкого факта –
ни во мне, ни вовне солнца нет – и не надо,
лишь бы ливень слегка моросил, а не лился,
лишь бы обувь покрепче – и можно исчезнуть,
затеряться чаинкой в листве под ногами
пастухов, под копытами крепких лошадок,
проходящих над бурной рекой по карнизу
этой кряжистой сказки, раскидистой песни
с валунами, корягами и баб-Ягами,
со ступенями к мокрой сосновой избушке
по вихляющей тропке вдоль дерева-змея,
впрочем, ни колобка, ни царевны-лягушки,
у Кавказа хватает своих берендеев.
Я простая паломница, здесь моя Мекка,
бессловесный источник единого смысла.
Веер… – нет, фейерверк золотого с зелёным,
эти скалы – слоёного сизого теста,
мутных рек цвета хаки крутые замесы
и тоннеля портал у высокого мыса
однозначно, естественно и непреклонно
составляют основы иного контекста.
Для воды понастроили много игрушек –
перепады, лотки, ливневые колодцы, –
аквапарк! – и смеётся, и к морю несётся,
и звенят водопады светло и упруго.
Море белой кисельной подёрнется рябью –
все градации серого плюс бирюзовый,
и бегут серпантины, гремят эстакады,
всё течёт, всё меняется, с роком не споря,
остаются далёкие снежные гряды,
пожилого адыга негромкое слово,
и ребристое скальное дно водопада –
цвета мокнущих дров на крестьянском подворье.
Мамедова щель
Лес апрельский, твоим изумрудам гроза нипочём –
зажурчат родники, запоют ливневые колодцы.
Оплети мои мысли своим малахольным плющом –
ведь ему всё равно, он в любой голове приживётся.
Под зигзагами тисовых молний гремит водопад,
только ложе его – цвета детской ольховой кроватки.
Прихожу – причаститься. Кривые мостки невпопад,
жёлтый свет валунов, неуклюжих и ласково-гладких.
Саркастичен весёлый листок молодой крапивы.
Духи этого места вселяются в ящериц юрких.
Запах скошенных трав, фимиам прошлогодней листвы,
быстрый шорох по камню резной малахитовой шкурки.
Цвета чёрного чая ручья каменистое дно –
оттого ли я так по тебе ненасытно скучаю?
Горьковатой воды зачерпнуть, наиграться с волной,
Инфантильным, языческим, светлым наполниться счастьем…
* * *
Что ни осень – болдинская. В тучах
что-то стонет, просится наружу,
в слово. Я каштана шар колючий
расколю – но тайны не нарушу,
унесу в руке… И полнолуний
непочатый край – в свою воронку
тянет море, мысли, слёзы, струны,
врёт альтернативно-благородно,
вынимает душу графоманью
и творит фальшивого кумира…
привожу в порядок мирозданье
в меру сил и смелости. И с миром
засыпаю. Но ему не спится,
мир вершит свою слепую волю,
кормит птиц с руки духовной пищей,
а меня духовным алкоголем
спаивает – за упрямство, дикость
и за аморальные издержки.
…Сапоги облезли, прохудились,
ни дождя, ни критики не держат.
Сквозь плотину ручейком – привычка
расколоть каштан, поймать на спуске.
Веселит народ косноязычно
надпись «тише едешь – меньше русский»
на капоте. Но спешить? По хляби,
по листве, которой надышаться
невозможно. Золотой октябрь
с варварскою роскошью ветшает.
Человек, зомбированный степью –
застегну на молнии все чакры –
холодно. Восточный ветер треплет
обещанья чад и домочадцев.
Ты в аптеку? Принеси мне яду!
Надо же к зиме готовить душу.
Лягушачья кожа авокадо
и хрустальный вкус китайской груши –
до весны дотянем. Лёд облезлый,
злобная метель в пустых аллеях…
Мало не покажется им, если
Ты ко мне глобально потеплеешь.
* * *
Транспорт мечется в пробках, как шахматный конь,
испугавшийся визга, гламура и блеска,
ты вдали протекаешь осенней рекой,
отправляешь себе самому смс-ки,
преломляя во мне и хлеба, и лучи,
и цветного дождя косоглазый стеклярус,
мы увидимся в этой искристой ночи,
приручим ненадолго пугливый солярис
моих токов и бликов, и снов, и слова
обретут, право слово, свободу молчанья,
этот вечер коряв, мелковат, узловат,
ты один прозреваешь живое начало, –
и чего же нам больше – совпасть и идти,
и чего же в нём больше – огней или листьев,
или капель в безропотном их конфетти,
или глаз заполошных в несложном пути,
или звёзд-невидимок в сиянии мглистом.
Аппетит не приходит во время еды –
видно, корм не в коня. Поднимите мне веки,
что ли, или избавьте от этой узды,
или тихо направьте в иные бразды –
и запишемся в маленькие человеки.
Я сквозь воду дышать без тебя не могу,
эквалайзер частоты сведёт постепенно,
от меня до тебя – только сон на бегу,
только дождь, соразмерный ноктюрну Шопена.
* * *
куда ты денешься, проснёшься и пойдёшь
по снегу, снегу, под деревьями в воронах
вдоль вечности в подробных воробьях…
А куда ты денешься – нальёшь в стакан молока –
погасить отраву простым, имманентно чистым.
Все фрагменты истинны – небо, грачи, река, –
но неверно склеены, пазл не получился,
инородным, лишним ты в нём торчишь звеном
и звенишь от боли звоночком велосипедным –
на проспекте, в пробке. Заладил опять одно –
молока, свободы, воздуха… не успеешь,
что ли, шестнадцатый твой черёд.
Жди пока, бормочи стихи, до тебя ли, право,
завтра будет суббота, утро, свобода – вот
и подышишь, и выплеснешь на листки отраву.
Никуда не денусь – сверну от реки наверх,
И спиной к рассвету – в набитый битком троллейбус, –
к монитору. Винтик, колёсико, интроверт,
обучаем, активен, – годен. Твоя валентность
позволяет и то, и это, – и только дух
корпораций ты не переносишь на дух.
Боливар спокоен, но он не выносит двух
ипостасей, он – лошадь. Есть слово – надо.
Никуда не денусь, всё будет, как в прошлый раз,
Колесо сансары не зря проходили в школе.
Богу – душу, кесарю – нефть и газ,
Мне – слова и рифмы на радостном минном поле.
* * *
Я тогда умерла, я всегда умираю по-честному,
не рисуюсь, не прячу надежду в прикрытых глазах,
не подсматриваю. Ведь и впрямь ничего интересного –
как он там без меня отпускает свои тормоза.
С наслажденьем использую всё превосходство неведенья,
оба метра его обаяния глубже загнав
в подсознание. Лысый пейзаж из бетона, созвездия
в перевёрнутой бочке вселенной – до склизкого дна.
Ты меня не хвали, я не сильная, это инерция
воспитанья и страха – меня наградили волхвы
щедрым даром притворства. Послушай – секунды и терции
рассекают эфир с космодрома моей головы.
Овладеть мелкой техникой шага и сердцебиения,
есть одну чечевицу и яйца – учиться молчать
даже в мыслях. Чтоб мир не взорвался – принять с упоением
ежедневной кровавой развязки заката печать.
Наковальнями да колокольнями близится раннее,
беспризорное утро. И вижу, очнувшись от сна –
что-то выше распятия, выше святого сияния,
выше сетки паучьей в небеленом своде окна…
* * *
День такой, что, возможно, случится –
сбросить ношу и встать в полный рост.
Странным зрением видишь жар-птицу –
и хватаешь за радужный хвост,
ускользающий. Пёрышко вьётся
на ветру, исчезает в заре,
но сиянье в тебе остаётся –
ты был нужен ей в этой игре,
завербован, уже несвободен –
зреет плод в изумлённой душе,
может, только на это и годен,
не скупись, ты ведь понял уже –
изначальный посыл неприемлем,
мир под нас не заточен никем,
но особый твой месседж не дремлет –
что-то вертится на языке,
чуть горчит, будто корень имбирный,
забирает щенячьей тоской,
а потом прирастает – сибирью,
ниагарой, судьбой, лепестком…
Из пелёнок, сомнений, простуды
вырываешься на полчаса,
на просторах нетяпанной тундры
разведёшь полыхающий сад.
Планете
Говорят, ты прекрасна из космоса.
Я не помню. Я скоро увижу.
Неизвестное, вечно искомое
станет лишним, зато станет ближе.
Ясным морем разлитый Ответ
навсегда отменяет вопросы.
Счастья нет. Смысла нет. Только свет.
Я – никто. Знаю – всё. Только проза.
Я увижу – и не задохнусь
от восторга, любви. Не заплачу –
уловлю световую волну
и пойму, что решила задачу.
Разбегаюсь лучами раскосыми,
обретая спокойствие будды.
Говорят, ты прекрасна из космоса.
Я тебя никогда не забуду.
* * *
День в золоте – из тех, что напоследок.
Не вынесу. Оставь мне хоть пырей…
Не уходи, моё большое лето,
нанизывай на нить календарей
свой крупный жемчуг – лозы над рекой,
созвездия иссиня-чёрной хвои.
Моя задача – сохранить покой.
Мне драгоценен каждый квант покоя
и вечности. Не донесу тепла
до марта – но унынья не приемлю.
Я не одна – за то, что умерла,
зерном пшеничным проронившись в землю.
* * *
Здесь раньше был мой дом, теперь – чужой,
всё вымели, и духа не осталось,
здесь аура моя дрожит ежом
свернувшимся, и сетует на старость.
Не насолю чужому киселю
в его уют, который не умею,
хоть и люблю. Я заложу петлю
и вынырну в зенит воздушным змеем.
Мы так похожи были – в горле ком;
я от клише, как от чумы, сбежала,
а ты погнался вслед за ним, влеком
естественным рефлексом подражанья.
Не забросаю мячиками слов –
ты в этот теннис хорошо играешь
и отобьёшься. Нет, прямым узлом –
не бабьим – завяжу попытку рая
в одной отдельно взятой напрокат
дурной башке, зацикленной на мелком
щенячьем счастье. Не сказав «пока»,
проеду под кирпич с табличкой «Welcome».
Меня вспоили козьим молоком.
Куда ты, голубь, не сорвись с карниза.
Пусть вам поможет сохранить покой
высокое искусство компромисса.
* * *
Я глазами люблю. Ты мне на уши вешай-не вешай
серпантин и спагетти – тебя я не вижу пока.
(Посмотри «Аватар»!) Я приму этот вечер на веру
и беспечно сгорю в травоядном огне языка.
Я волнуюсь всегда. У меня волновая природа,
не прими на свой счёт. Я почти не бываю собой,
я ведь многое знаю о страхе. Тапёр, не юродствуй,
постыдись, приглуши, лучше вовсе по-русски не пой.
Ты красиво хрипишь – хоть фальшиво, зато неритмично,
и не мне тут камнями кидаться – я, что ли, не вру?
Я смирюсь с негативной модальностью этого китча,
Устаканится наше цунами, отпустит к утру.
Взгляд направлен на юг, как китайского компаса стрелка.
Там сейчас водопады и крокусы – глубже дыши!
Я глупею на солнце – до искренней радости мелкой,
до песчаного дна непрактичной славянской души.
Всё идёт под откос – хоть замешено серо и прочно.
Мир причешет беззубой гребёнкой, стремясь к простоте.
Только я ну никак не впишусь в пищевую цепочку.
Всё идёт под откос, но пока… Говори, что хотел.
* * *
Говоришь, Тебя нет?
Тогда чей это след на воде?
Чей упрямый отрывистый почерк на белом листе?
Я пройду, отражаясь, по зеркалу веры, паркету
мелких волн и сомнений, стараясь не думать – а где
твердь расступится и рассмеётся в глаза мои, где
уличишь меня в тягостном непониманье предмета?
Это город детей.
Их хотел погубить Крысолов,
только Ты не позволил.
Вдали от унылости взрослой
начинается детство пленительной негой цветов –
что же злым стариком вырастает твой трудный подросток?
Этот город не страшный.
Он просто смертельно устал
от возни мародёрской в его ослеплённых кварталах.
И глаза изумлённых оттенков тускнеют, как сталь
на морозе, в себя принимая смиренье и старость.
Победила неправда.
А правда в дырявом пальто
шла по голому лесу за скудным своим интересом.
Роковую бездарность к пленительной жизни цветов
в словаре целомудренном мы называем прогрессом.
* * *
Когда проходит время сквозь меня,
ему покорно открываю шлюзы –
не стоит перемычками иллюзий
задраивать отсек живого дня,
и ламинарный лимфоток столетий
не заслонится частоколом дел,
а время растворяется в воде,
качает мёд – наверно, в интернете…
Я покорюсь – и вот простой узор
читается цветной арабской вязью,
двумерный мир взрывается грозой,
дорогой, степью, неба органзой,
причинно-следственной необъяснимый связью.
Такой диалектический скачок –
забыть себя – чтобы собой остаться.
…Подсолнухов – не меньше, чем китайцев,
и все влюблённо смотрят на восток.
Когда пытаюсь время удержать,
используя истерики, торосы,
пороги, слёзы – ни одна скрижаль
не даст ответа на мои вопросы.
Смятенье турбулентного потока
порвёт, как тузик грелку, мой каприз.
Во мне живёт латентный террорист,
и я за это поплачусь жестоко.
Домой! Мой дом древнее Мавзолея.
Жизнь удалась. Хай кволити. Кинг сайз.
Спасибо, время, что меня не лечишь,
не утешаешь меткой в волосах.
И в позе аскетической, неброской –
подсолнухи в гимнастике тайдзи.
Мне ничего плохого не грозит
с такой самодостаточной причёской.
© Ольга Андреева, 2009–2011.
© 45-я параллель, 2011.