Олег
Тупицкий

* * *

Алчущим хлеба и масла,

ищущим неба и смысла

плыть одинаково мало –

до ближайшего мыса,

за которым всё то же.

Несущественно даже –

то ли мигом подольше,

то ли милей подальше.

* * *

Без угомону мятётся и мечется,

вспять напирает и встречь

за перекаты и плёсы ответчица –

реченька-речица-речь.

То горячей нуклеарного демона,

то холодна, как змия,

только собою ведома и ведома

только себе самоя.

* * *

В дебрях цивилизаций,

в сумерках эволюций

праведников, мерзавцев,

постников, сластолюбцев

не уничтожил вирус,

не доконала плесень.

Мир кроился на вырост,

но оказался тесен.

Он по вытачкам лезет,

он трещит по живому,

обращаем железом

к доброму или злому.

Значит – новые войны,

ужасы эпидемий,

значит – боли и стоны

будущих возрождений.

Или чрево земное

тайно приняло семя

межпланетного Ноя,

звёздного Моисея?

* * *

В западне казуальности, 

в дебрях нет или да 

вероятность реальности 

существует всегда. 

Но пути магистральные – 

только вниз головой, 

и стихи многостранные 

мне писать не впервой. 

А другие деяния, 

будь то в нечет иль чёт, 

на путях мироздания 

не берутся в расчёт. 

* * *

В неверном свете ночника

что можно знать наверняка?

Что речь, как русская верста,

немногим – песней на уста.

Что старый спор добра со злом

не надо делать ремеслом.

* * *

В этих диких краях

нужно быть элементом рельефа –

драгоценную плоть

растерзают, и, может быть, бросят,

а копаться в душе

никому недостанет ума.

2–3 апреля 1995

* * *

Век от вдоха и до сдоха 

не копейкой дорожу, 

а как нищий выпивоха 

слов на паперти прошу. 

Дело доброе – копейка 

и сойдёт на чёрный день, 

только свой эдем и пекло 

под ребром куда же деть?

Где спасение и выход? 

Разве – милости молить,

чтобы тяготы, увы, хоть 

мне на время умалить.

* * *

Верни мне слово – я тоскую,

я задыхаюсь в тишине.

Не вою в поле при луне,

не щёлкаю и не токую.

Я молча ухожу в глухую

защиту, пью напропалую,

не чаю о грядущем дне ‒

и не сменяю на другую

судьбу свою, пускай немую,

но предназначенную – мне.

* * *

Водки ведро не допито,

недополучено опыта –

где уж тут помирать.

Всё ещё молодо-зелено.

Основное не сделано –

с телом дух помирить

не удалось.

Они по-прежнему врозь.

10 октября 2012

* * *

Восстанут племена иные,

но повторится, как закон –

во тьме исчезнет Ниневия, 

падёт великий Вавилон,

высокомерный Персеполис

горячим пеплом заметёт,

сию стремительную повесть

потомок будущий прочтёт,

отложит в сторону учебник,

урок ответит в двух словах

и своевременно исчезнет

в геологических слоях.

* * *

Временами сидел в луже,

никогда – в долговой яме

и не знаю, что в жизни лучше

равновесного состояния.

Когда мысли в башке – по полкам,

когда дети в дому – по лавкам,

когда всё и с чувством, и с толком,

когда всё ладком и порядком.

И тверда в кошельке валюта,

и не рвёт в непогоду крышу –

только я себя почему-то

в этом чине совсем не слышу.

* * *

Вы спины гнули до седьмого пота

и рук не отрывали от сохи,

а у меня бессонная забота

одна была – писались бы стихи.

Вы родились в смирительной сорочке

и прибыли тащили в закрома,

а я вносил рифмованные строчки

в худые рукописные тома.

У вас в ажуре всё и шито-крыто.

Я маюсь у разбитого корыта –

взыскующий искомое нашёл.

На берегу, испив шеломом Леты,

регалии отбросим, эполеты

и подадим паромщику обол.

* * *

Дали голос, но не дали хлеба

для продления жизни земной.

Кто делился насущным со мной?

Ты да небо.

И за каждое слово

мне сторицей воздастся в раю

или том безмятежном краю,

где увидимся снова.

* * *

До чего ж непросто

зоревать – зато

перейду по мосту

на речной затон,

распугаю уток,

обобью росу,

малый промежуток

времени спасу

от узды рутины.

Эх, ядрёна вошь!

Благостней картины

в мире не найдёшь.

К небу против солнца

напрягу зрачок,

из бычка до донца

выбью табачок.

Но лимит свободы

вмиг истает весь.

С добрым утром, город!

Хлеба дай нам днесь.

* * *

Дождь всю ночь стучал по подоконной жести,

напоминал о том, кто без всякой видимой цели

подыскал мне место в своём проходном сюжете,

предусмотрел мой бенефис на местечковой сцене

то ли в локальном конфликте семьи – премьером,

то ли в глобальных масштабах планеты – статистом,

чтобы я в конце концов явился живым примером

результата эксперимента, который зовётся чистым.

* * *

Дух самаркандской дыни

нежнейшего нежней

ласкает и поныне

отверстия ноздрей.

Брусники магаданской

не едено вкусней

и всей крови напрасно

там пролитой красней.

Что в памяти осталось

на самом тёмном дне,

чтобы утешить старость?

Одни харчи, а не

вмороженные навзничь

в Чукотку и Таймыр,

необратимо напрочь

забытый Гур-Эмир.

Животные инстинкты,

лихой адреналин

по венам и транзитный

неумолимый сплин

оправданы единым

законом бытия:

и пейте, и ядите –

се кровь и плоть моя.

* * *

Если я по доброй воле

тешу душу лабудой,

то душа моя, как поле,

зарастает лебедой,

лопухом, чертополохом,

чем-нибудь и как-нибудь

скопом, гамузом и чохом.

Ей бы надо отдохнуть.

Сколько лет она рожала

хоть не тучные хлеба,

но хлеба же. И дрожала

в теле божьего раба.

Сколько раз она встречала

супостата в топоры.

Истощилась, обнищала,

запросилась под пары.

Душу можно на распашку

после отдыха пустить,

чтобы снова, как рубашку

нараспашку, износить.

Но мечты недостижимы

всем расчётам вопреки –

до того неистребимы

и живучи сорняки.

* * *

Ещё в утробе мы заболеваем. 

Пожизненно поэт неизлечим. 

Годами словохарканьем страдаем 

при свете электрических лучин. 

Но только тот блажен, кому до гроба 

чинила перья и карандаши 

поэзия – тяжёлая хвороба, 

чахотка неустроенной души.

* * *

Живи по гамбургскому счёту

и мерь на собственный аршин,

свою рутинную работу

спеши, как подвиг, совершить.

Коль будут все твои попытки

безрезультатны и робки,

не паникуй и до калитки

шагай себе и не ропщи.

Тогда сомнение заронишь

о сиром поприще своём

и вдруг на дне души занорыш

отыщешь с горным хрусталём,

тогда судьбы не будет жалкой,

и не загнёшься ни за грош,

а просто пьезозажигалкой

светила новые зажжёшь.

* * *

Жил да был бы художник

птице певчей под стать,

кабы хлебом подножным

мог себя напитать.

Жил бы в мире иллюзий,

в Эльсиноре своём,

кабы не многолюдный

божий мир за окном,

для которого муза –

не сестра, не жена,

а на шее обуза

и за грош не нужна.

Только многое ль надо

паладину ея,

кроме райского сада

дольнего бытия?

Здесь он полная чаша

и спектральней, чем свет.

Он эндемик, но чаще –

тупиковая ветвь,

непредвиденный случай,

злополучный мутант,

изначально не лучший

для судьбы вариант.

* * *

Здесь нестерпимо грозно и морозно,

здесь не кабак и не концертный зал,

а всё до отвращения серьёзно.

Заклятый мой, ты понял, что сказал?

От слов твоих меня аж зазнобило.

Без разницы – и баба, и мужик –

болтаемся, как в колоколе било,

подвешенные к небу за язык.

* * *

Из былого в грядущее

переправа понтонная,

жизнь моя загребущая,

жизнь моя беспонтовая

и не то чтобы кинула,

и не то чтобы канула

на «Ракете» до Киева,

«Метеором» до Канева,

но сулила серьёзную

перспективу, ярчайшую,

обещала амброзию

наливать полной чашею,

а случилась обычная,

на другие похожая – 

вся такая привычная 

и такая пригожая.

* * *

Испокон и доколе

будет веять зефир,

у любого свой колер,

минерал и цифирь.

Вот и я, может статься,

вышел к морю лицом

не рассеянным старцем –

желторотым юнцом,

чтоб увидеть не просто

воду, парус и чёлн,

а мерцающий фосфор

набегающих волн

под покровом кромешной

киммерийской ночи

и найти от неспешной

ипостаси ключи.

* * *

Итак, сентябрь очередной,

как участковый, не за мной

пришёл на вызов.

У гражданина за стеной,

как зазывала записной,

врёт телевизор.

Перемывание костей

пустопорожних новостей

ловлю вполуха.

При изобилии сластей

и карамели всех мастей

твержу: непруха.

Но, скажем, в средние века

я б угодил наверняка

не в кавалеры

и благородные умы,

а просто помер от чумы

или холеры.

Недаром люди говорят:

чем ежедневно многократ-

но хаять случай –

скажи спасибо, что живёшь

и всуе лихо не тревожь,

вкушай и слушай.

* * *

Как и во время оно, при Горохе,

в мирском существовании своём

блаженные, шуты и скоморохи

пророчим, балагурим и поём.

Нас вечности бездонный водоём

поит и хлеба выдаёт по крохе,

чтоб сдуру не загнулись по дороге,

которой мы бредём или ведём

под солнцем, снегопадом и дождём

согласных мыкать горе вместе с нами.

И намертво зажатые делами,

кто сам с собой, любимым, кто вдвоём,

а чаще, по традиции, втроём

сидим до ночи и от страха пьём.

* * *

Когда приходит понимание,

что мимо воли, не нарочно

за каменной стеной сознания,

как валуны, слова ворочаются –

тогда летят к чертям условности,

соображения идейные,

и глубоко начхать на склонности,

и побоку дела семейные,

тогда стихами, как недугами

неизлечимо начинают

страдать, тогда стихами думают.

А кажется, что сочиняют.

* * *

Когда стихами говорим 

от сердца своего, 

то преднамеренно творим 

ничто из ничего. 

И если в рифму речь ведём 

о зле и о добре, 

то вновь иллюзию плетём, 

как в шахматной игре. 

Мысль – отраженье бытия 

зеркальное, до дна. 

Кто скажет, какова ея 

реальная цена, 

когда она не вещество, 

не поле, не вода, 

не свет?.. И что есть существо 

поэзии тогда?.. 

* * *

Когда я навещу Ростов,

пять барбарисовых кустов

там посажу в саду конвертом.

Затем, когда я стану ветром,

очередной Екклесиаст

внесёт меня в свою тетрадку,

которую листать никто

не станет. Дальше по порядку

пройдут века. И Вы в пальто

демисезонном в сад войдёте,

на куст засохший набредёте,

последний из того конверта.

И назовете имя ветра.

И Вам за это Бог воздаст.

1993

* * *

Красноречивый, как сорока,

лесной костёр мне натрещал:

– Не забывай своих начал,

чтоб не раскаяться жестоко.

Несвоевременно, до срока

зачем оставил свой причал,

где ненавязчиво и строго

родной прибой тебя качал?

По глупости? По воле рока?

Теперь плетёшься одиноко

в неведомо какую даль.

Там нет ни Бога, ни пророка – 

лишь бесконечная дорога

и беспредельная печаль.

7–8 ноября 2009

* * *

Крест Лебедя над городом ночным,

провинциальным, глупым, сволочным,

скрывающим за сотнями замков

унылых баб и пьяных мужиков,

навязчивым, как папиросный дым,

и – никуда не денешься – родным.

27–28 апреля 1994

* * *

Кто бы как ни прославил

ход светил и планет,

исключений из правил

в нашем случае нет:

чужеродны и странны

мы всегда и везде ‒

и в незнаемых странах,

и в родимом гнезде,

потому что не клянчим

у фортуны пятак,

а голубим и нянчим

шар земной на руках.

* * *

Кто стихов не читает, 

тот стихов и не пишет. 

Кто на рифму чихает – 

тот её и не слышит. 

Супротив – не дерзает 

и на благо намерен, 

он доподлинно знает 

и железно уверен, 

что стихи не решают, 

а ни мало ни много 

только делу мешают 

и в беде не подмога. 

Я ж – по жизни везучий 

и с удачей в ладони – 

верю чуду созвучий 

и упёрто долдоню, 

что в эпоху плохую 

и в хорошую эру 

никого ни в какую 

не склонить в эту веру. 

Ведь в неё не рядятся 

и в неё не играют. 

С ней не только родятся – 

от неё умирают. 

Но рассудят потомки 

наши споры пристрастно, 

разделяя итоги 

на триумф и фиаско. 

* * *

Лишь только для того, чтобы извлечь

или смарагды, или изумруды

(что суть одно, но не об этом речь),

ворочать слов немыслимые груды.

Перемывать отвалы. Плавить руды

железные. Хлеба и булки печь.

А после в одночасье от простуды

скончаться и под памятник залечь.

Мы на планете – плесень и парша.

Нам через поколение едва ли

поверит кто-то, что и мы пылали

и стоили поболее гроша.

– Да, – скажут, – было тело. А была ли

взыскующая вечности душа?

29 ноября – 3 декабря 2009

Макаров блюз

Макар погнал телят за речку

погнал пастись телят за речку

пересыхающую речку

ему навстречу Серый Волк

Макар сорвал с плеча двустволку

свою охотничью двустволку

великолепную двустволку

Макар в двустволках знает толк

могли пролиться капли крови

могли пролиться реки крови

могло пролиться море крови

но Волк с позором убежал

он скрылся с глаз за горизонтом

прочь за далёким горизонтом

да навсегда за горизонтом

Макар там сроду не бывал

вы не ищите здесь морали

вы не найдёте здесь морали

здесь и не может быть морали

я поучать вас не берусь

чтобы отвлечь вас от раздумий

вас от безрадостных раздумий

от унизительных раздумий

я вам пою Макаров блюз

11–16 января 1993

* * *

Маленькие поэты,

заключённые в быт,

как маленькие планеты

в кольцах своих орбит –

по городам и весям

между плетней и стен

удерживают равновесие

социальных систем,

ибо, что б ни вертелось,

а без малых планет

в планетарных системах

равновесия нет.

* * *

Мировое, столичное,

местное, наконец, 

время, на вид цикличное,

катит в один конец.

Не берёт на дорожку

ни рубля за провоз,

скорое, словно дрожки,

мешкотное, как воз.

Но внесём по тарифу

каждый во что горазд: 

кто в унисон, кто в рифму,

кто – чем Господь подаст.

* * *

Мне дефицит познаний

не даёт разобраться:

тело – лишь резонатор

для вселенских вибраций?

Или чудо гармоний

лирников и поэтов –

порожденье гормонов

и произвол секретов?

Я до озноба трушу

от того, как бесстрастно

время колеблет душу

в данной точке пространства.

Импульс не передаётся,

но вызывает жженье,

словно на дне колодца –

звёздное отраженье.

* * *

Мучимые жаждою исконной,

приступами страха и тоски,

мы взыскуем истины посконной

до последней немощной строки.

Но она – посконной не бывает,

а она бывает – золотой.

И она, бывает, убивает

каждой буквой, каждой запятой.

Зная – обречённые на гибель,

всё равно дерзнувшие посметь,

истину приветствуют нагие

ратники, идущие на смерть.

* * *

Мы себе придумали чёрта

потому, что не видим бога,

и сомнениям нету счёта,

а уверенности немного.

Не хватает утех небесных,

и довлеют дела земные –

вот и мечемся в наших безднах,

огорошенные и чумные.

Если знаем: дорога к цели

визуально непроходима –

забываем, что в самом деле

и достаточно, и необходимо

не божиться, не чертыхаться,

не заискивать о подмоге,

спотыкаться, но всё ж пытаться

самому идти по дороге.

* * *

Мысли лгут, глаза пугаются, 

руки делают, слова 

врассыпную разбегаются, 

словно в дельте рукава,

юность университетская 

шансы выгрести дарит. 

Позади – калитка тесная 

в персональный лабиринт, 

впереди – воспоминания, 

срок оплаты по счетам, 

время знаки препинания 

все расставить по местам. 

Постигаю с опозданием 

задним разумом скупым – 

первородный грех познания 

сладок и неискупим. 

* * *

На беду ли, удачу жалкую,

не приверженный куражу,

я по жизни не попрошайкою,

не ходатаем прохожу.

Не водительствую над шайкою –

из других наитий грешу.

Ни у щедрого, ни у жадного

подаяния не прошу.

Не прихрамывая, не шаркая,

с запрокинутой головой

я походкой иду не шаткою

по нелёгкой да по кривой,

контролируемый пошагово

в бело-чёрном пути своём –

неразменной фигуркой шахматной,

самоназванным королём.

* * *

На холмы Грузии я не вернусь уже.

Мир сжался, как шагреневая кожа.

Мой рай обосновался в шалаше

на правом берегу родного Сожа.

Года не те, и прыть давно не та.

Бывало, путь стремительно и браво

бежал с высот Кавказского хребта

и от Зугдиди уходил направо

в пределы вожделенные Апсны.

Теперь иные помыслы и сны

диктуют обязательства по дому,

которым ни названий, ни числа.

Прощай, Мтацминда! Молодость прошла.

Стань музыкой кому-нибудь другому.

* * *

Не дождёмся, но подождём...

Убеждён –

откопают историки

меж бумажной трухи

доказательства

версии:

что народу истерики,

то поэту стихи

и по гроб обязательства

перед вечностью.

* * *

Не желаю принимать на веру

то, что многолицый мир людей

состоит из равных по размеру

и материала кирпичей.

Легионы смехотворных мифов

и несостоятельных причин

отрицают проявленья мнимых

с этой точки зренья величин.

Добивая раненых ранимых,

каркает глумливо вороньё.

И враньё, что нет незаменимых –

самое постылое враньё.

* * *

Не мочёной морошки

попрошу принести,

жизни жалкие крошки

зажимая в горсти,

но такую же мелочь

назову, дребедень,

что в достатке имелась

у меня каждый день,

чтобы стало понятно,

как любил его я –

этот грубый, приятный, 

вечный вкус бытия.

Октябрь 2002

* * *

Еккл. 1, 8. 

Не насытится око зрением, 

не наполнится ухо слушаньем, 

как пытливый ум – озарением, 

а пустая утроба – кушаньем. 

Так и жить бы до самой старости,

душу живу что было сил нести 

преисполненной благодарности 

к пожирающей ненасытности. 

* * *

Не поносите лицедея,

плещите не жалея рук:

ему равно, кто – Иудея

сидит в партере или Русь.

Кто, как не вы, его оценит,

и кто приветит, господа!

Ему равно играть на сцене

что душегуба, что Христа.

Вы плачете или смеётесь,

когда он мечет страсти в масть,

и с отвращением плюётесь,

когда лажает, заносясь.

Не осуждайте лицедея

за вседозволенность его.

Да что вы, право, в самом деле!

Он раб таланта своего.

* * *

Не сулит откровений

каждый новый рассвет,

и привычный осенний

апельсиновый цвет

не мятёт, не тревожит,

даже наоборот –

понимание множит 

и спокойно зовёт

кануть в обморок зимний,

чтобы дольше уже

не болеть увозимой

на пароме душе.

* * *

Небесные цветы дворов и пустырей

влекут меня к себе невнятно и тревожно.

Я сделал первый шаг. Я вышел из дверей.

Я не могу сказать, вернусь ли. Невозможно

предвидеть результат внезапных перемен,

стремительный итог уходов без прощаний.

Искусство быть вдвоём не знает ни времён,

ни комнат, где скелет напрасных обещаний,

скрываемый в углу от посторонних глаз,

не хочет присмиреть и цокает костями.

Его немой укор, его истошный глас

не значат ничего для движимых страстями

по вечному пути. Незваными гостями

им так легко идти с худыми новостями.

* * *

Неподвластно, неподсудно,

безрассудно, низачем

зарождаются подспудно,

как руда из гидротерм,

по законам тех тектоник,

что неведомы почти

и которые никто не

в состоянии постичь,

в неположенные сроки

потаённые слова –

и тогда молчат сороки,

и не ухает сова.

Непричастный

Мат. 1, 18.

Тихо жил, помаленьку плотничал –

пропитание добывал

для семьи. Никогда не подличал

и упавшего не добивал.

Как-никак, а сыночка вырастил,

обучил ремеслу его.

Может быть, и надежду выразил,

что сгодится то ремесло.

Только взрослого не наставишь,

не управишь следами ног –

и пошёл, тридцати достав лишь,

по другому пути сынок.

А кем выкормлен был и вспоен

при участии долевом –

про того мало кто и вспомнит.

Непричастен – и поделом.

* * *

Ни биндюжнику, ни поэту 

ни ответу ждать, ни привету 

ни с того, ни с этого свету 

не приходится. Дорогой, 

тут и там порядок тугой. 

Тут удавятся за копейку,

без копейки на этом – пекло. 

А на том в законе обол, 

там Харону заботы нету – 

ты в прикиде по этикету 

или прибыл гол как сокол. 

Битый фраер, гони монету! – 

хоть за Дон свезёт, хоть за Лету, 

хоть за Каму, хоть за Тобол. 

* * *

Ни конного, ни пешего 

на залетейской сцене ведь 

никто не станет взвешивать 

достоинств и оценивать. 

Когда завеса падает – 

неведомо заранее. 

Отрадно, если ада нет… 

Досадно, если рая нет, 

чтоб дорожить потерями 

из бывшей жизни горькими – 

блаженствовал в партере ли, 

ютился на галёрке ли. 

* * *

О, если бы мне пофартило

и взяли бы деды своё –

каким небывалым бы было

счастливое детство моё!

Я ими до слёз бы гордился,

махорку у них бы таскал.

Не вышло. Когда я родился,

то дедов уже не застал.

Один от костлявой не бегал –

пехота, гвардейский стрелок,

без почестей под Кёнигсбергом,

в немецкую землю залёг.

Другой был везучим солдатом,

но тоже не имущим срам –

израненный под Ленинградом,

валялся по госпиталям.

Спасибо, покойные деды,

за каждый мной прожитый май –

бойцы, рядовые победы

дед Фёдор и дед Николай.

* * *

О, ты, которая меня

пленила и не оставляешь

своими ласками, храня

святой порядок струн и клавиш!

Блюла черёмуху, сирень,

слыла распутницей бездомной

и взор туманила, сиречь

была отравной белладонной.

Со дна морского позвала

на ловлю раковин жемчужных

и от рассудка отвела

гармонией созвучий чуждых.

Окно

1.

Я от рождения одной

надеждой движим, что напрасно

небритая щека пространства

в окне нависла надо мной.

2.

Конечно, я в Исайи не гожусь,

но всё же ты останешься вдовою.

Ты мне не веришь, ну да Бог с тобою –

я на тебя за это не сержусь.

Я только покачаю головою

и сяду рядом. А теперь спроси,

зачем в окно заглядывают Псы

Большой и Малый и тоскливо воют.

Ноябрь–декабрь 1993

* * *

Осколок зеркала – растущая луна –

пускает зайчиков на полуночный город.

Чумацким Шляхом неба свод распорот –

и звёзды густо падают за ворот,

и звёздами исколота спина.

Вам этого не видно из окна.

18–19 августа 1994

* * *

Откуда только лезет эта ересь?

Бегут, как тараканы из углов,

порою соль земли и звёздный перец,

но чаще череда напрасных слов.

С упорным трудолюбием ослов – 

лежу, сижу, хожу – всегда рифмую.

Поэзия (я так сказать рискую)

моя, не знаю, из каких основ.

Руины Древней Греции и Рима,

быть может, только тем и хороши,

что всё там осязаемо и зримо – 

два пишешь в строку, три в уме держи.

А тёмная материя души

неуловима и неизмерима.

11 марта 2010

* * *

Отрава, отрада уму,

прозрение и озаренье,

ненужное никому

напрасное стихотворенье

не стоило разве трудов,

сомнений, обид, заблуждений?

Вкушай от незрелых плодов

своих сновидений и бдений.

Смирись и возблагодари

судьбу, провидение, Бога

за то, что дожил до зари,

хоть это как будто немного,

что самозабвенно плясал

на проволоке без проволочки

и всё ещё не написал

последние строчки.

* * *

Ох, не накликать бы беды

своими дерзкими словами

и не отведать бы с мольбами

мне вместо хлеба лебеды.

Теку дорогою воды,

стены построить не пытаюсь,

как несгибаемый китаец, – 

неблагодарные труды.

И мавзолеи, и дворцы – 

всё обращается в руины.

От времени, как от лавины,

ни увернуться, ни уйти.

Не затеряется в пути

лишь только посвист соловьиный.

21 марта 2010

* * *

Под окнами боярышник-барышник

сам-друг цветёт и падалью разит,

а воздух неподвижный, как булыжник

на плечи давит и грозой грозит.

Где рисовальщик, что без линий лишних

весеннюю тоску изобразит?

9–12 мая 1994

* * *

Пока в гордыне за константу тщусь

принять одно из множества значений,

любовь уходит за пределы чувств

и попадает в область ощущений.

Мне ход вещей советует: забей, –

командует: не делай обобщений, –

твердит: при многосложности своей

мир изначально просит упрощений.

Но как забить? Попробовать забыть

или беду верёвочкой завить,

когда трещит и рвётся там, где узко?

Угомониться, руки опустить

и модус операнди упростить

до первобытной глупости моллюска?

* * *

Пока рассчитывать возможно

тебе склониться на плечо –

всё далеко не безнадёжно,

не всё потеряно ещё.

И я не промотаю в безднах

души божественный аванс –

пока с высот своих небесных

взирают ангелы на нас.

Пока над нами голубое

купают в белом облака –

со мною ты, а я с тобою.

Пока...

18 мая 2012

* * *

Постаревшим, в несвежем исподнем

на последнем своём рубеже

мне стоять перед ликом Господним,

где немыслимо будет уже

суетиться, надеясь пуститься

в одиссею за длинным рублём,

и простится святое бесстыдство

ремесла – душу править стихом.

* * *

Поэт везде не больше чем поэт.

Как церковь отделён от государства –

равно поборник нищенства и барства

по мере поступления монет.

Не спорю, временами он эстет,

и гражданин, и вечности заложник.

Что за толпа трясёт его треножник

и в год какой – ему заботы нет.

Он иссушаем паче ожиданья

не жаждой пониманья и вниманья,

а в основном радеет об одном –

о собственной модели мирозданья,

о месте в нём и цели пребыванья,

всё норовя поставить кверху дном.

* * *

Распахни своё окошко

поскорее – посмотри,

как качается серёжка

в мочке розовой зари.

Здравствуй, взбалмошная вера

ни с погоста, ни с села,

в то, что это не Венера –

капля чешского стекла.

Декабрь 1994

* * *

Со дня печали не сравнялся год.

Харон уплыл. Стою у переправы.

Пейзаж не изменился. Боже правый,

всё, как Тобой заведено, идёт – 

в апреле мать-и-мачеха цветёт,

набухли почки, в рост пустились травы.

У смерти никакой на них управы

нет, и пускай не разевает рот.

Мне некого подёргать за рукав – 

никто не виноват, никто не прав

в том, что почила не в своей постели.

Зачем гадать, что было бы, кабы…

Я на могилу веточку вербы

тебе принёс. И пчёлы прилетели.

11 апреля 2010

* * *

То, что иму – имущество, 

если даже в долгу. 

То, что могу – могущество, 

если точно могу. 

Се не предмет радения 

многих докучных лет – 

или есть от рождения, 

или до смерти нет. 

Вспыхнешь – костром ли, свечкою, 

раз уж дано в удел, 

сколько бы сиднем за печкою 

прежде не просидел. 

Будешь в оправе ониксом 

или куском угля, 

но возродишься фениксом, 

только сгорев дотла. 

* * *

Тот, кто выбирает дорогу,

которой пристало идти,

себе выбирает тревогу,

которой томиться в пути.

Что ведомо мне о тревоге,

терзавшей задолго до нас

пылившего по дороге

в Дамаск.

Июль 1995

* * *

Туманная осенняя суббота

расставила стрелков на номера,

и началась азартная игра

со смертью под названием – охота.

А я ещё не вызубрил урок

и в жизни своего не занял места,

и плохо знаю, из какого теста

меня лепил небесный хлебопёк.

Сшибаю ветви тонкие рогами

или в одной шеренге со стрелками

стою в тирольской шляпе набекрень?

Не знаю ни о шкуре, ни о славе,

и в этой упоительной забаве

кто я? Охотник или же олень?

21 марта 2010 

* * *

Ты бросил семя, и взошёл росток,

по нашим временам довольно странный,

без явной тяги к почве иностранной

и с влажными глазами на восток.

Твой голос я. Твой глиняный свисток.

Простая, незавидная музыка.

Уж лучше так, чем вовсе безъязыко.

Удел немых заведомо жесток.

Пусть отвернутся други и родня,

преследуют обиды о напасти,

кошмары ночи и заботы дня

терзают тяжело и рвут на части – 

не оставляй очаг мой без огня

и в день седьмой не забывай меня

4–5 февраля 2010

* * *

Ты вручил мне свою крамолу.

Ты мне голос вернул, немому,

и, слепому, вернул глаза.

Ты меня, взошед на Голгофу,

обучил своему глаголу – 

мне теперь замолчать нельзя.

* * *

Уж полдень пробило на башенных часах.

День пятится к условностям преданья.

Планета, как яйцо, на полюсах

баланса ищет в недрах мирозданья.

Последний в этом августе уикенд

погож, покоен, ветром не тревожим,

и я, не понукаемый никем,

окуриваю лавочку над Сожем.

Но мой на фоне города портрет

немного попоздней, часу в четвёртом,

по целой совокупности примет

пейзажем станет или натюрмортом.

26 августа 2012

* * *

Услышать соловья, когда звенят синицы

и девяносто дней свиваются в спираль –

заветная мечта. Мне это будет сниться

всю зиму напролёт – декабрь, январь, февраль.

И после – март, апрель, до середины мая,

пока не запоют на сотни голосов

заречные кусты. О, как же надо мало –

синицам вопреки, дожить до соловьёв.

18– 19 октября 2012

* * *

Хочу ли я о главном говорить,

рискую ли интимным поделиться –

искусно сочиняю небылицы.

Себя же не могу перехитрить.

Такую часом проявляю прыть,

о коей услыхав, не удивиться

способен только пень. И нечем крыть

всем навсегда безликим третьим лицам.

Откроется ли истина когда?

Сказал бы: нет, когда б ни знал, что: да.

Какие б ни теснили нас оковы –

разрушим храм и разобьём кумир.

Евангелисты расшатали мир,

сказав о том, к чему не все готовы.

* * *

Хряк не сожрал, господь не выдал, 

судьба-злодейка довела: 

стихи не бродят с умным видом 

вокруг да около стола. 

И не колотят, словно грушу, 

так называемый талант, 

а то ли тело, то ли душу 

зело мурыжат и томят. 

По подсознанию намаясь, 

приходят, как срамные сны, 

но никакой психоанализ 

природы их не объяснит. 

* * *

Цены не зная бедам и победам,

молчу о чём и что сказать хочу,

каких закономерностей ищу

я проявлений, кто бы мне поведал

и проклятым вопросом одолжил:

зачем не колдовал, не ворожил,

а мимоходом забавлялся речью

и, не считая времени и сил,

окольными путями колесил,

когда земля летела мне навстречу?

* * *

Человек не разумеет, 

почему живёт… 

Солнце греет, ветер веет 

и вода течёт. 

Производит, строит, сеет, 

блага создаёт… 

Солнце греет, ветер веет 

и вода течёт. 

Ничего не уцелеет, 

прахом всё пойдёт… 

Солнце греет, ветер веет 

и вода течёт. 

* * *

Чернильные капли 

с какого пера? – 

не типа, не как бы: 

мы брат и сестра. 

Скажи-ка на милость: 

ни для, ни назло – 

как это сложилось, 

что нам повезло 

в согласии тесном 

парить и дурить? 

Кого, неизвестного, 

благодарить, 

что лихо и весело 

нас пронесло 

иметь не профессию, 

а ремесло? 

* * *

Что я хочу найти в ночном окне,

когда смотрю на небо сиротливо?

Себя? Или вселенную во мне,

рождённую огнём большого взрыва?

Живу порой на медные гроши,

всегда готовый к выходу с вещами.

Какие бесконечности вмещаю

в матрёшке неприкаянной души?

Невзгоды принимаю со смиреньем.

Вы незнакомы с пятым измереньем?

Я тоже, к сожаленью, незнаком.

Как бал весенний в проклятой квартире,

так макромир, возможный в микромире,

скрывается от мысли под замком.

16 мая 2010

* * *

Это чудо и таинство,

и блаженство, и гнёт,

сколько бы ни пытался,

никогда не поймёт,

кто меж правдой и ложью

равновесья достиг.

Ибо замыслом  Божьим

всяк поэт – еретик,

и сердца очищают

только те письмена,

чьи костры освещают

тьму во все времена.

3–4 декабря 2011

* * *

Я в ударе, я в угаре,

я токую и пою.

Я толкаю на базаре

по дешёвке жизнь мою.

Промышляю, как лоточник

папиросами вразнос,

не шутейно, понарошку,

а взаправду и всерьёз.

Дни проходят, словно пальцы

пробегают по ладам.

Налетайте! Покупайте!

Непоценно – так отдам.

* * *

Я говорю а кто такие мы

лелеющие мелкие обиды

имеющие призрачные виды

в полшаге от сумы или тюрьмы

паломники бредущие из тьмы

во тьму и не хулящие планиды

искатели Эдема Атлантиды

и золота в бассейне Колымы

высокие и подлые умы

прекрасные творенья инвалиды

быки и матадоры без корриды

в болоте ежедневной кутерьмы

на фоне лета осени зимы

весны до жизни после панихиды

* * *

Я из тех, для кого Интернет – лабиринт Минотавра

и единый кормилец на все времена – Гуттенберг,

для кого побережье Колхиды, подножие Тавра – 

не потерянный рай, а начало дороги, ведущей наверх.

И на что уповать уроженцу имперских окраин, 

где чуть новый игумен, так следом новейший устав?

Слава Богу, не Авель ещё и, надеяться смею, не Каин,

а только Исав.

Март – апрель 2006

* * *

Я не верю в дурные приметы –

суеверия впрок не идут,

только странные люди, поэты,

неспроста на планете живут.

Настоящие и графоманы,

про космический свой неуют

необъятные пишут романы,

бесконечные песни поют.

Непригодные к правильной жизни,

благ общественных не создают,

а исчезнут – и вмиг катаклизмы

человека дотла изведут.

* * *

Я памятник воздвиг из горстки слов.

Достойный поклонения волхвов,

он интересен, судя по всему,

мне одному.

И потому непрочный, как слюда,

мой памятник исчезнет навсегда

бесследнее языческих могил.

Но всё-таки он был.

* * *

Я по первому браку заочный вдовец,

но такие потери не в счёт.

И не то, чтобы я лихой удалец,

и не то, чтоб вина гнетёт,

и пускай не попрёшь поперёк судьбы –

не закусывай удила:

вдруг, не расстанься мы – может быть,

дольше б она прожила.

* * *

Я просто разучился жить зимой

и мне теперь сложнее год от году

пускаться с непокрытой головой

в дорогу без поправки на погоду.

Всё чаще поступаю по уму,

по сути, по расчёту, по резону

и сам себе завидую – тому,

кто молод и одет не по сезону.

* * *

Я рано встал и посмотрел в окно

на небо, где последний месяц лета

за несколько мгновений до рассвета

неосторожно расплескал вино.

И я спросил тогда: – За что мне это

прекрасное мучение дано

и эта радость уронить зерно?

Но мой вопрос остался без ответа.

В конце концов, не всё ли мне равно – 

взбираться в гору, уходить на дно,

выслушивать советы и наветы,

когда всё решено и сочтено

и каждому до смерти суждено

разыгрывать библейские сюжеты.

16 августа 2009

* * *

Я себе говорю: не сметь

немо

вопить о своём

противлении приближению,

ибо смерть –

последняя проблема,

которую мы создаём

окружению.

* * *

Я тот самый безвестный прыгун в высоту,

для кого на сто первую в небо версту

встала радуги планка,

кто по шару земному шагал на руках,

словно вечный Шагал, пронося в облаках

свою душу, увязшую в малых грехах,

постоянную, как

постоянная Планка.

Не пристало рядить и рубить сгоряча,

если впору кольчужка с чужого плеча

и солёная влага в четыре ручья

по лицу персональный Эдем орошает,

а неверия змей, 

непомерный являя размер,

искусать не спеша, искушает.