Aestus
Как райский сад, исполнено пустоты,
Разлив прозрачный говор безмолвия
Над мертвенной громадой мира,
Дремлет во славе младое лето.
На долгий миг забывшаяся земля
Путями плоти входит в незримое:
Следят заворожённо души
Бездны свои в светоносных ликах.
И снежно веют явью небытия,
В небесной неге праздно рассеяны,
Подобно мыслям о минувшем,
Призрачных жизней седые тени.
* * *
Татьяне Берфорд
Из пыльной тишины, из тени схолий
вот-вот похищен будет праздный слух
вакхическою вереницей фолий:
опишет в забытьи за кругом круг –
и вдруг очнётся там, где, смертной долей
увенчанный, вознёсся Капитолий
над лепетаньем призрачных старух.
И каждый звук, что невозвратно прожит,
безумства мук и снов стократ умножит,
литоту обращая в литию.
Не так ли мысль, творенью соначальна,
благовестит по-жречески печально,
что бытие равно небытию?
Июнь
Лилии Александровской
Споёшь ли вновь, мой вещий Гамаюн,
златую песнь о сбывшемся мираже?
Там, высоко, у райских врат на страже
стоит июнь, божественен и юн,
там душу оплетают, словно вьюн,
из детских грёз прозябшие пейзажи
и облако волнисто-сонной блажи
под вечер насылает Кот Баюн.
Там станет песнь предвечна и чиста,
что забытьё похищенных царевен,
чей дольний смех до времени утих, –
и вновь сомкнутся вещие уста:
так замирает мир, дремуч и древен,
пока летит над ним волшебный стих.
* * *
Сергею Александровскому
Невнятным сном, что снится вещей лире,
нечаянной освобождён весной,
до времени исчезнет где-то в мире
печальный джинн, однажды бывший мной,
и, как мираж, войдёт в амарнский зной,
и станет мглой, почившей на менгире,
и взвеет пыль в заброшенной Стагире ‒
всему причастный и всему иной.
О той ли доле грезил в рабьем зраке
провидец Ариэль? По чьей вине
мы немы, как магические знаки,
и древле Одиссей страдал вдвойне,
не ведая, что ближе всех к Итаке
он был, когда встречал её во сне?
Однажды
Однажды, в неизбывно поздний час,
что упадёт сквозь опустевший воздух,
ты пробудишься, словно бы от света
(так, верно, воскресает плоть из праха),
вглядишься в первозданный, ранний сумрак
и вспомнишь золотые грёзы Климта,
пророчившие нам о том, как чудно
любовники, закутанные в ночь,
сливаются с торжественностью мира
и кажутся на свет подобны мёртвым –
их ликам, истончившимся до яви,
их тихим, опрозрачненным движеньям
и бесконечно молчаливой речи,
которая втекает нам в уста,
минуя слух.
И будет близок, внятен,
как никогда, любовный этот шёпот,
связующий навек живых и мёртвых,
исполненный немых ангелогласий
и сладких тайн; и, как игла, пронзая
непостижимой для бессмертных болью
узорчатую ткань существованья,
он станет весь тобою, чистым вздохом,
и тишиной, и тенью поцелуя…
* * *
Вадиму Молодому
От первой до последней немоты
пройти межой молчания и речи,
до древней глины в сказочном Двуречье,
где время обрело свои черты,
где вещи утешающе просты
и тишью веет их ночное вече,
и звёзды говорят по-человечьи,
и внемлют вести камни и кусты.
И посвящённым сделаться, когда,
свой клинописный облик узнавая
в наречьях, не оставивших следа,
душа пресуществится ‒ и, живая,
не призраком покинет плоть мою,
но словом, возвращённым бытию.
* * *
Юрию Лукачу
Пора, мой римский призрак, нам уйти
туда, где тлеет свет на камне узком,
швырнуть останки сердца трясогузкам
и впредь к бессмертью не искать пути,
но, пепел тишины храня в горсти,
смиренным уподобиться этрускам ‒
и, может быть, в глухом напеве русском
спустя столетья душу обрести.
Безумной паркой брошенную нить
колдунья-жизнь подцепит ветхой спицей,
вплетёт в узор из потайных узлов, ‒
и будет нас незримое манить
опять, как даль полдневных ауспиций,
где немотой сокрыты судьбы слов.
Психее
Мне чудится: ты странствуешь одна,
сама себе играя пантомиму,
несчастная, как поздняя весна,
что в половодье слёз хоронит зиму,
и тонет каждый жест, касаясь дна
холодной думы, неподвластной гриму.
Какому ледяному херувиму
от века ты бесстрастно предана?
Мне чудится: пустынный тает свет
над безднами, которым ты не рада,
и претворится речь в немотный бред,
и мне от мира ничего не надо:
достанет лишь отпущенного взгляда –
скользить поодаль за тобой вослед.
* * *
С пустого неба звёзды падали
Во мглу, где мы как боги жили,
И птицы, падкие до падали,
В недвижном воздухе кружили.
Порой являлись нам из темени
Развоплотившиеся лики,
И рвал старик с больного темени
Власы, что стебли повилики,
И ворожил, и заговаривал
Чужую смерть, молча о чуде,
И тайну чёрную заваривал
В покрытом плесенью сосуде.
Но умер волхв, и позабыли мы,
Бичами времени разимы,
Как млели сказочными былями
Божественные наши зимы.
Поныне, в ту же стынь беззвездную
С мольбами руки простирая,
Мы носимся над снежной бездною
Подземного, немого рая.
И даль влечёт путями санными,
И души ропщут: явь иль сон мы?
А твердь нептичьими осаннами
Взорвали ангельские сонмы.
Смедеревский триптих
Вере Хорват
1
Лунный серп сияет над стеной Твердыни.
Ветер стылой тенью бродит вдоль Дуная,
словно скорбный деспот: бредя и стеная,
внемлет издалёка горклый дух полыни.
А наутро осень в золотой гордыне
сызнова уронит, от судьбы шальная,
капли слов, что, верно, молвила Даная:
разве только в Смерти Жизнь осталась ныне.
Разве только в Смерти? Лепотой осенней
венчаны от века сонмы воскресений,
о которых помнят берега и виры.
Поздний гость, предавший душу снам и мукам,
пропою отсюда самым сербским звуком,
что извлечь способен я из русской лиры.
2
Чистый свиток полдня. Пред немотным взглядом
потаённой речью осребрились воды:
говор вечно юной и больной природы
вновь течёт беспечно вдаль, с душою рядом, ‒
к тем краям, где, внемля канувшим обрядам,
в камне тихо тлеет след лепенской оды
и винчанской мглою овевает годы
чья-то весть, что станет снадобьем иль ядом...
Чист поныне свиток. Точно дуновенье,
к пустоши полдневной льнёт благословенье
смедеревской сени. В странной той прохладе
я вдыхаю терпкий аромат из джезвы
и слежу, как брезжат, ревностны и резвы,
ласточкины мысли на предвечной глади.
3
Лунный серп остынет. Ночь коснётся стали
нежно и тревожно, точно старый воин ‒
верного оружья. В песенной печали
звёздный голос ветра будет строг и строен.
Ночь коснётся сердца. Кем, скажи, мы стали
за века забвений, смут, любовей, боен?
С думой о прощенье, с грёзой о начале
брежу древней тайной, коей недостоин.
Серебристых былей мреет вереница...
Я вернусь, и въяве снова мне приснится
Сербия, как сердце, слёзная, больная.
И на млечных тропах памяти и веры,
в дуновенье мира, что не знает меры,
я услышу спевы светлых дев Дуная.
* * *
Я странником себя не назову:
Из года в год, покоя полн иль гнева,
Слежу, как за окном одно и то же древо
Роняет и рождает вновь листву.
Но тайный взор в разрыве бытия
Разверзся, будто целым миром ранен, ‒
И прозреваю вдруг, что целый мир мне странен
И, точно призрак, миру странен я.