Олег Блажко

Олег Блажко

Четвёртое измерение № 13 (13) от 10 сентября 2006 года

хроники Кали Юги

 
не вешай трубку…
 

Не вешай трубку – всё равно

заполнить вечер больше нечем.

Я не скажу, что лёг на дно,

и что лишился дара речи.

И жизнь прошла.

И видно мне –

прошла бездарно и без смысла.

Окно открыто и в окне

напротив, в сумерках, повисла

невозмутимая луна –

желтушно смотрит

прямо в спальню,

а в спальне бродит тишина,

вздыхая скучно и нахально.

 
Я не скажу тебе о том,

что днём пока терпимо.

В целом.

А к ночи – кризис и дурдом,

остохрене…

осточертело

листать бездумно интернет,

TV, журналы и – сначала.

Покоя нет.

В природе – нет.

И лишь к утру вползёт, устало,

бессильно ноги волоча

мой сон,

хихикающий пошло,

и возле левого плеча

нашепчет, что-нибудь о прошлом.

 
Не надо трубку…

Пять минут…

Любая тема для беседы –

дожди, которые идут,

похолодание на среду –

любая сплетня на «ура».

Я не скажу о том, что завтра

мне будет видимо пора

пройти осмотр у психиатра.

Или напиться.

Буду рад –

хоть так, но только б перемены,

поскольку пару дней назад

едва опять не резал вены.

 
Я не скажу об этом.

Пусть

всё остаётся неизвестным.

 
Мы роли помним наизусть:
 
- Алло? Как жизнь?
- Вполне. Чудесно.
 

Государь
 

Хороша изба, старик, всё в ней так, как надо,

есть в углу пречистый лик, а под ним - лампада.

Ей не гаснуть никогда - хоть дожди, хоть стужа...

тем красна, старик, беда - что не будет хуже.

 

...Выйдешь к лесу по дрова - дышит леший в спину,

глухо ухает сова - сядет на осину,

всюду гиблые места, чьи-то тени в чаще,

коли вышел без креста - встал в ряды пропащих.

Бродит Тёмный Государь топями и сушей,

у него в избе алтарь украшают души

заплативших головой, заплутавших в сопках,

Государь за упокой любит выпить стопку.

У него плетёный кнут - рукоять из липы,

он в высокие обут сапоги со скрипом,

а кафтан - блестит парча, вышивка искрится,

к государевым плечам шубой льнут лисицы.

У него рубин-серьга, вспыхнет да погаснет,

озаряется тайга светом густо-красным.

Белый волк бежит за ним по следам глубоким,

в небе облаком седым вьётся белый сокол.

У него в руках ларец - яшма с малахитом,

ожерелье из сердец в нём навек сокрыто –

не лежится на печи тем, кто сердце отдал,

не живётся, хоть кричи, хоть бросайся в воду.

 

...Хороша, старик, изба - на века поставил,

да треклятая судьба знать не знает правил –

Государь на огонёк вечером заглянет –

утром выйдет за порог, а в его кармане

и твоя душа. Теперь будет долго тело

выть ночами словно зверь и оледенелой

жёлтокаменной луне о тоске расскажет:

 

- Тот кто чистым был во мне - стал чернее сажи...

 

...Начинать ли новый путь старому навстречу,

я бы штопал себе грудь, штопал бы - да нечем...

светлый ангел смотрит в дом молча, с укоризной –

снова всё здесь непутём, снова будет тризна.

 

...Хороша изба, старик - в горнице, у спальни

по весне забил родник, зажурчал хрустально,

дальше - степь, леса, моря, горы и равнины...

Занимается заря, в реках тают льдины.

По углам забилась тьма, замерла от страха,

старый бог сошёл с ума - побыл росомахой,

обернулся журавлём в небесах безбрежных,

да пошёл плясать огнём на сухой валежник...

 

...Бродит Тёмный Государь - день вчерашний ищет,

а вокруг сплошная гарь, дым над пепелищем,

вместо гор, полей и рек - ночь в песчаных дюнах,

и летит колючий снег, как зимой - в июне.

И ложится на песок, скоро станет белым

мир, где сумасшедший бог будет занят делом –

нарисует, как и встарь, оживут картины...

Выйдет Тёмный Государь погулять. С осины

ухнет чёрная сова, белый волк завоет,

ляжет чья-то голова в землю под сосною...

 

...Хороша изба, старик, надо ли другую –

над лампадой чистый лик, домовой балует,

по ночам глядит в окно ангел златокрылый...

 

...Несмешное, дед, кино.

...Несмешным и было.
 
он смотрел ей в глаза…
 

Он смотрел ей в глаза, молча пил её имя,

он сжигал каждой ночью не год и не два,

и луна на куски распадалась над ними,

сквозь асфальт прорастала

густая трава,

словно змеи дома оплетали лианы,

терпко пахло полынью, и цвёл зверобой,

он смотрел ей в глаза -

из глубин океанов

поднималась волна и солёной водой

с берегов всё сметала и билась о скалы

где-то там,

далеко,

за эпохой смертей...

Ночь, расправив крыла, поднималась, взлетала,

и алел горизонт,

становилось светлей...

 
Дьяк читал заунывно:

«Ом намах шивайя»,

с алтаря поминали Купалову Ночь,

он смотрел ей в глаза - умирал, исчезая,

и стучали сердца,

повторяя точь-в-точь,

каждый такт и неровности рваного ритма,

и туман укрывал ряд печальных икон,

когда блики свечей, незнакомой молитвой,

заиграли камнями венчальных корон,

что держали над ними в цепи воплощений

то ли бесы времён, то ли ангелы льда...

Он смотрел ей в глаза.

Он искал там спасенья

от привычного,

будто тоска,

«никогда».

 
Завершался обряд неподвижным закатом

и судьба замерла у церковных ворот,

настоятель в тот вечер

подался в архаты,

бесконечно уверовав в новый приход

этой ночи,

где время идёт стороною

незаметно, и встретить его -

не дано...

 
Он смотрел ей в глаза,

и их не было двое.

 
Потому что теперь
они были -
одно.
 
истопник
 

На площадях говорят о тебе –

вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе

и в кочегарку захлопнулись двери.

Время посева – в гудящую печь

бросить угля семь лопат или восемь,

лязгнуть заслонкой.

Курнуть, да и лечь,

вновь померещится – прошлая осень

стала весной, отменив холода,

бродит в зелёных и ярких одеждах…

 
…Странная сказка в безмолвии льда

с ясным отсутствием всякой надежды.

 
Здесь у печи – не уют,

но тепло,

там, за стеною – не знают об этом,

иней в окне укрывает стекло,

врёт календарь –

заявляет про лето.

Надо бы выйти сегодня во двор –

хлеб на исходе, на небо бы глянуть…

Только за дверью – пустой коридор

щерит клыки плотоядно и пьяно,

и никогда никуда не спешит –

смотрит, глаза по-змеиному сузив,

на неизбежность поимки души –

жертву своих бесконечных иллюзий.

 
…Как говорил гражданин Ланцелот,

череп дракону ломая прикладом:

 
– Каждому хочется жить, только вот –

есть тут такие, которым не надо.

 
Пыльная лампа и ворох газет,

рваный бушлат на казённой постели,

кашель с утра от плохих сигарет,

хуже всего, что достали метели –

воют и воют. И ниже нуля

градусов тридцать.

И сорок.

И двести.

Слышно, как насквозь промёрзла земля,

слышно, как ветер взлетает и крестит

город косым и корявым крестом –

тем, на котором распяли Андрея…

 
Спит позабытый, заброшенный, дом –

нет никого.

Но теплы батареи.
 
если хочешь…
 

...И, если хочешь, расскажи, как растерял себя весною,

как стекленеют миражи, как сердце раненое ноет

на непогоду, на рассвет, на строчек вязь в твоей тетради,

затем, что нас на свете нет – мы отражения на глади

зеркальной бледности озёр, и в них вода не шелохнётся,

когда со склонов дальних гор легко соскальзывает солнце

и остывает на века, а ночью век не будет долог,

ему длина – одна строка, и в нём сверкающий осколок,

ещё невиданных никем тех областей, обратных, лунных,

где чертит знаки на песке копьём серебряным Арджуна,

где из камней растили сад, и камни строились по рангу,

и неприкаянный Пилат шептал беззвучно: «Банга... Банга...», 

и остроухий чёрный пёс бежал задворками вселенной,

чтоб ткнуть холодный влажный нос в плащом укрытое колено.

Давно истлевшая рука привычно гладила за ухом...

...А над землёю в облаках неслись блуждающие духи,

куда-то дальше, за предел, за грань туманную реала,

а кто лететь не захотел – те начинали всё сначала...

...И, если хочешь, завари покрепче чай со зверобоем,

мы проиграли нам пари, теперь не справиться с собою.

Мы оба пили эту смесь весны, и осени, и лета,

и коротали зимы здесь, и в лабиринтах интернета

искали сдуру синих птиц, а там лишь копии свободы –

стоят ряды пустых таблиц и ровный строй машинных кодов.

Я также топал в том строю, был только адресом и ником,

и слушал песни, что поют глухим отряды безъязыких...

...Нет ничего. Земля пуста. И только светят мониторы

в бескрайних видеомостах вдоль бесконечных коридоров,

где перемножен дубликат – модель загадочного рынка...

Оригинал – давно распят, и стал в сети одним из линков.

...И если хочешь – расскажи, как много ставилось на карту.

Как подбирались типажи, чтоб соответствовали старту

ночных фантазий, бегуны, и как стрелял из револьвера

лихой судья с той стороны ненаступившей новой эры,

в которой падал белый снег на нарисованной странице,

и начинали свой забег, чтоб никогда не возвратиться,

беспечно брошенные дни, на откуп отданные секте,

тех, кто ночами жжёт огни и всё мечтает о коннекте.

...И если хочешь – будь собой. А хочешь – мною. Всё неважно.

Мы проиграли этот бой – забиты в склеп многоэтажный,

типичный брежневский барак – не лучше сталинских бараков,

и тут, и там – сейчас аншлаг под скачки знаков зодиака.

Мы бестелесны и равны, и отголосок мезозоя

на фоне вялой тишины одарит каждого шизою,

и я проснусь, но тот же сон – он не отпустит, не отстанет –

среди античности колонн, на голубом телеэкране,

мне говорит про то, что жив, и ухмыляется старуха:

– Теракт в столице. Сильный взрыв. – и еле слышно: – Блин, непруха...
И скалит мокрый красный рот:
– Вчера спецслужбы расстреляли

врагов, что целились в народ, стрелявшим дали по медали...

...Без изменений, тот же текст, что я выслушивал когда-то,

но он помечен словом «next» и позазавтрашнею датой...

...И всё забыть. И навсегда. Ночь, эфемерным, но – покоем

по окнам плещет как вода, мы озабочены строкою,

и рукописный сладкий яд разлит в пылающей тетрадке...

...А говорили – «...не горят».
...Горят.
...И даже без остатка.
 
сезон дождей
 

И дело явно дрянь. И дождь стеной –

он холоден настолько, что о снеге

невольно призадумался бы Ной,

решившись покататься на ковчеге.

В окрестностях созвездья Гончих Псов

вполне безлюдно. Заперты ворота

на тридцать три замка

и на засов

покрытый полустёртой позолотой.

 
Заброшен храм Верховного Суда,

привратник запил горькую украдкой,

в сторожке затворившись от стыда…

Я слышал, пресловутые осадки

кого угодно могут доконать –

всё кончится

банальным нервным срывом…

 
…ложится вечер в мокрую кровать

и скалится невесело и криво

возникшей ниоткуда темноте.

 
…Опять стучат в проклятую калитку –

и, как всегда, наверное – не те,

угрюмые, промокшие до нитки,

и сгинут

к наступлению утра –

за полчаса до серого рассвета,

упомянув какого-то Петра,

не давшего желанного ответа.

 
Хреново мне.

Не ладится никак.

Зарос мой сад по пояс сорняками…

Я слышал, что сейчас везде бардак.

Внизу – понятно.

Но – за облаками?..

 
И всё-таки идут четвёртый год –

дожди…

дожди…

Ещё лет пять и – море.

Хронически с погодой не везёт.

А главное – ведь с нею не поспоришь.

И завтра будет то же, что вчера.

Крылатые попрятались по гнёздам –

со скуки спят.

Нелётная пора.

Но им, по крайней мере, снятся звёзды,

 
а мне что делать?

Бледная тоска

сидит напротив, радостно зевая,

и кажет кукиш. Крутит у виска.

Реальна до того, что – как живая.

 
Свихнусь.

И не иначе.

Где сосед?

Ситар в углу – от прошлого визита

пылится сто, а может двести лет…

ну вот – не помню…

Многое забыто.

Оно понятно, там у них – Восток,

который: «…дело тонкое, Петруха…»

Другой сосед – на Западе.

Итог:

когда нужны – их не дождаться.

 
Глухо.

…Лежит свет тусклой лампы на столе,

ни строчки,

ни намёка на полслова…

…окончится всё тем, что на Земле

прочтут про взрыв очередной сверхновой.
 

старый скрипач
 

Странник усталый, присядь у огня,

ночь заливается вещею птицей –

той, что поёт про тебя и меня

песню, которая не повторится,

эта мелодия – глубже чем сон,

мы далеки и неясно похожи,

просто носители странных имён,

сжатые тесной шагреневой кожей.

 
Кожа сгорит, освещая камин,

ставший для вечера адскою сценой,

нюхает старый скрипач кокаин,

чтобы платить непомерную цену

за ненадёжный и призрачный шанс,

что-то сыграть –

и услышат глухие,

как затихает, впадающий в транс,

ветер –

владелец холодной стихии,

что закружила в бесцветной тоске

листья, как кадры немой киноленты...

 
Где мы, ушедшие, где мы и с кем?..
 
…Горечь полыни в бокале абсента

перетекает в прогорклый нектар,

в жилах бредёт сумасшествием вялым,

мир был ещё до рождения стар,

он обезлюдел ещё до начала.

 
Улиц запутанных плотная сеть,

в окнах витрин отражаются звёзды,

можно бежать –

невозможно успеть,

можно спешить, но всегда будет поздно,

или поверить увиденным снам,

встать у черты,

глянуть вниз, а оттуда –

прямо в зрачки себе смотришь ты сам –

то ли апостол,

а то ли – иуда.

 
Бледные лица, мешки возле глаз –

это мои отражения, или

то, что случится со мной через час

за сто-последней

непройденной милей,

где в янтаре повелителя вин

время становится горькой настойкой,

нюхает старый скрипач кокаин

сидя в больничном халате на койке,

слушает запах степного костра,

а из него,

простучав каблучками,

тенью в палату войдёт медсестра,

снимет с души прикипевший к ней камень,

снимет, уйдёт,

и – за мутной стеной

нервные пальцы на лаковом грифе

чувствуют как, прижимаясь струной,

время вибрирует.

В призрачном Склифе

маслом в палату течёт тишина…

 
Странник усталый, сегодня приснится,

что улетит навсегда от окна,

 
так надоевшая
вещая птица.
 
© Олег Блажко, 2006.
© 45-я параллель, 2006.