Нина
Злаказова

Акварель Коровина

За рекою Симонов монастырь
и закат – дал же Бог красоту такую!
На покатом берегу трава и кусты,
ничего не думает мальчик, просто рисует.

Рисует, акварельные краски у брата взял,
как получится, так и выйдет,
и если б много об этом он думал сам,
не рисовал бы, верно, и ничего не видел.

Закат, Москва-река, бережок в траве,
Симонов краснеет вдали, а возле
человек – купец, наверно, на голове
картуз, и смотрит, и вдруг спросит:

– И сколько стоит картинка твоя?
Мальчик смотрит в ответ, не понимает.
День растает сейчас, не останется дня.
Позапрошлый век и конец мая.

На месте остались река и май.
Оказалось, эти двое самые прочные.
Мальчик на берегу, монастырский рай
и картинки высшие полномочия.

Александровы акведуки

День навылет пройдёт, на простор

неохватный – ни глазом, ни грудью, ни духом,

надвигается пауза в мире,

хронически долгий простой.

В Азии где-то римляне прокладывают акведуки.

Что там дальше, за Персией?..

конь не замочит копыт.

Знает старый оракул: близок конец Александра.

Нет покоя ни ночью, ни днём, и колено болит,

из времён ощутимо последнее куцее завтра.

Он тебе не поверит и конницу не повернёт,

и ладьи понесут на руках, багровеющих выях,

и печалится старая гвардия: какой-то по счёту год

мы не видели Рима!.. и срок ожидания выйдет.

...Акведуки, дороги, каналы, за больною спиной города,

минет тысяча лет – и журчит в нестареющих трубах

всё такая же чистая, недопитая мною вода.

...Смуглолицая Таис не красит бесцветные губы.

Что-то было ещё, кроме сотен походов и войн,

и в молочном, неокровавленном Риме

начинается буднично утро. Я знаю, вот-вот

мы вернёмся домой, как ушли – молодыми, живыми.

Вольга

Узенькой Вольге укрыться эоловым звоном,
более нечем – ни листвы вокруг, ни снегов.
Одиннадцатая луна, сестра моя, удивлённо
спросит – твоя ли землица? –
и в ответ не услышит слов.

Вольгины песни подспудные, не разберёшь,
не весна – разжурчаться на воле, распеться сладко.
Кто живёт здесь, дорожит дребезжаньем берёз,
слабым знаком, что сбудется всё без остатка,
до последней лягушечьей буквы, до ржавого листика,
две доски через лужу, тени выцветших деревень,
обгорелые старые книги, неопалимая истина,
что держаться за землю иных преимуществ верней.

Может, этот последний, на закраине льда задремавший,
синий с водки, с морозу ль, стылый, как рыба, мужик –
где ему до Спасителя, но шаткие душеньки наши
подберёт с магистрали московской, нальёт:
на-ко грейся давай, не дрожи...

Вольноотпущенник

в подарок будет сухопарый лист –
вольноотпущенник, от всяких обязательств
свободен, и поджарист, и пятнист,
и многообещающ, столько за день
он видел солнца – в темноту, в ладонь
в покой земли скорей,
уж он ему обещан
за жаркий плеск ветвей,
за пышногрудых женщин,
за спрятанный внутри
задумчивый огонь

а мне за что?.. певучий дальний звук,
подкожная волна, усилье узнаванья,
порыв навстречу –
знак, что там, внизу,
неважно где,
ты будешь в центре моего вниманья

так мне – за что?..
сухая пыль в горсти,
колючие иголочки под кожей
как озарение: и это мне простишь –
что плоть и пыль –
простишь и душу тоже

* * *

Готовность к бегу: и араб, и конь,

дичится глаз, и сорвана уздечка,

и спрятанное слово 

жжёт ладонь,

бумажный лист – язык огня над свечкой.

Как прерыванье истинных немот,

как полубред обветренного сада,

так в грудь ночную падать – сквозь него –

горячим звёздам

путь иной не задан.

Пустая клеть, когда бы не свеча!..

не дар едва понятного призванья –

разглядывать в упор, и отвечать

на немоту чернильницы – слезами.

Февраль заплачет, дуб заговорит

не истреблённым корневищем слова,

и к небожителю судьба благоволит,

от смерти заговаривает снова.

Гусиное перо

Верста за верстою – ни облака, ни пера,
ни птице прикрыться, ни перину наполнить,
ни у конторки, которой пользовались вчера,
за Музой – пером гусиным...

что не мешает вспомнить
поэта, чинившего перья, как карандаш,
как все в ту пору...
бывало, пользовался зубами...

скверные перья! гусей, что ли, город наш,
больше не держит?.. ушли, улетели, пропали.

Мальчик курчавый к кипящему солнцем июлю
относился не очень – всё комары, мол, да мухи.
Солнце восьмёрку огненным пальцем рисует,
рыба ушла на дно и зевает от скуки.

В беспамятстве дня, бесписьменности небес
поэзии столько же, сколько в дороге долгой...
вёрсты, шлагбаумы, лица и редкий крест –
пометка гусиным пером – колокольни церковной.

Девочка и кисель

я ещё погощу в синеве, измеряемой сутками

выплываю в окно напрямик – так удобней вернуться
здесь люди, привычные жить такими же штуками,
первыми сумерками заполняют чайные блюдца

отзывает черникой на вкус синева кисельная
девочка-девочка, почему ты не любишь кисель?
поешь киселька моего густого, почти весеннего,
не смотри, что февраль распускает ловчую сеть

вышел на промысел – ловит заплывших затемно,
обещает им горы золотых промысловых звёзд
и – ничего не будет, он выразился иносказательно
он не врёт им ни капельки – горемычный, рядом плывёт

синева моя, синева, не ухватимая в пригоршни,
про запас не захватишь, в мешочек с родимой землёй
не уложишь, не спрячешь – под ноль этот луг выкошен
такими же летунами, небо сворачивающими за собой

* * *

земля несёт фрагмент небесной фрески,

и трещины, края разъединившей,

нет и следа, и небо плещет ниже,

чем горизонт,

и пахнет свежим лесом,

и сыростью, и временем, какого

ещё на свете нет и не бывало,

и звук не ожидает пьедестала –

и божий мир отыскивает слово

невзвешенное где-то рядом бродит

на уровне груди

и ничего не весит,

и ходит беспрепятственно сквозь вещи,

и белый свет от вечности свободен,

и ни в какие руки не даётся

осколок зеркала луны

на дне колодца

Зеркальные мастерские

колодезный март подливает горячий воск,

стережёт подо льдом плакучее-летнее-синее

ты не любишь зеркальные зябкие мастерские:

время бежит с карниза,

пробивая защитный лоск

тебе бы понравились старинные зеркала,

те, что почти невинны, текучи и беззащитны

бесполезный век, который прошлому не засчитан,

выглядит как подарочный серебряный шоколад

заверните красиво! пускай увидят потом

седые дорожки вытертой амальгамы,

потревоженный дамский профиль, целый, как яблоко, дом –

между стеной и зеркалом, между двумя веками

зеркальная фабрика марта: осколки плывут, дрожат

тысячи солнечных зайцев пляшут и бьются,

и самый ловкий в тени соседнего гаража

чумазый мороженый снег выкладывает на блюдце

осколки зеркала в мусорных баках – ищи-свищи –

свет мой, зеркальце! может, из тех осколков

сложится синее счастье...

голубятни, старые гаражи

и солнечным кружевом голуби – не сосчитать, сколько

Зимняя недостача

Обломанные пальцы старых лип
хватают за рукав на повороте.
Конец зиме, и если позовёте –
ответит эхо гулом стёртых рифм.

Конец зиме, конец поводырю.
Вокруг слепцов, за нитки рук распятых,

прозрачный свет и звук – вперёд, ребята! –
отходную поёт по февралю.

Последняя зима, теснее жмись к другой,
сомкни ряды, ощерься частоколом,
и как сказать моим ущербным словом,
что падаю
и небо под рукой.

… Ушли, ступив на синий скользкий лёд,
уже весенний, следуя порядку,
не ими заведённому, и в прятки
тут не играют, и не кончен счёт.

Потом, когда составлен свод потерь,
пойду по краю, обходя прорехи,
и в пустоте
сквозь сомкнутые веки
приотворённую
увижу дверь.

* * *

и тысячи упрямых зайцев

из баков мусорных глядят,

ряды неправильных китайцев,

воскресных утр киношный ряд

и дремлет мир фабричных стёкол,

девчачьих брошенных зеркал –

и отражают неба столько,

что если б мог, нарисовал

и облачным недомоганьем

перед грозою полон бак,

и небо круглыми боками

готовит бешеный набат –

скажи мне, свет мой, кто, какую... –

и зеркало дрожит в ответ

полоской света и тоскует,

и зайчик прячется в траве

* * *

к весне ангина, воспаленье дёсен,

шалфей, всегда горячий самовар,

и бесполезно звать, когда уносит

дым папиросный в сторону слова -

бормочет под зелёным абажуром...

живи дитя дитём, не вырастай

и береги слова: однажды сдуру

окликнешь – и придёт ответ:

отстань

Как ветка

жизнь вырастет, как ветка, в тишине
давным-давно заброшенного сада,
в глуши безбожной, непролазной тьме,
но, может быть, так надо

и дом забытый чист, как пустота,
фланель листвы, сорочья рыхлость твида,
и столько вишен, что не видно дна,
куда упасть, не видно

бог бережёного и дальше бережёт
и укрывает небом, чащей, дымом, 
ладонями – всё будет хорошо
в рассказе длинном

Капля нежности

1

то ли деревья затеяли ветры гонять по земле –
из конца-то в конец, от востока до самого запада,
то ли стылые айсберги, плачущие по зиме,
пробиваются к югу как к дому, выходят затемно

слышишь – это земля совершает нечаянный вздох,
перестав опасаться людей как случайных свидетелей,
и на небе вечернем не встретиться со звездой,
слишком тесно в толпе облаков, суетливо и ветрено

синий воздух раздвинет грудную окружность земли,
отпуская на волю пространства сердечных печалей,
и толкнёт, как часы, моё сердце

время вползает в зенит –
как по самому первому слову,
которое было вначале

2

и дорога проляжет розовой – не от розовых лепестков –
розовеет земля,
каменистая и сухая,
истекает с востока к западу небесное молоко,
перистых кобылиц заката не приласкать руками

обжигают ладони жалостью – приподними на просвет,
солнце и кровь – ты же видишь, очевидно одно и то же.
розовеет дорога домой, расходясь на две,
и какую ни выберу – я ничего никому не должен

ни на небе, ни на земле, ни в этом просвете меж ними
только кому от этого легче, и меньше всех мне
это так просто – глазами смотреть голубыми
и верить в лучшее на любой из увиденных стороне

всё держится – невероятно! – на капле нежности,
на бирюзовом, сопливом, оплёванном и так далее,
восторженном и оплаканном – Боже, какого лешего! –
сожалении всем живущим,
сочувствии, сострадании

Марбург

История становится землёю,

готический когда-то прерван май,

недомалёван... выцветшим собою

уже легко хватает через край.

И крыши острые – для верного безумства,

опрятные торопят вечера

полуистлевших сумерек коснуться –

и на органном бархате играть.

Затихни, Марбург!

Знаю эти песни –

и клавиш глубь, распаханную вдаль,

и очевидно времени, что здесь мы

как тени всё же есть...

Какая в том беда,

что мы с тобой не проявились в краске?..

Печать луны на шахматном полу

свидетельством заверенным – не гаснет –

и незаметна глазу поутру.

* * *

на фунт помолу нужен фунт навозу...

Н. Асеев

на фунт помолу нужен фунт навозу –

и песенная детская игра,

а песенка о жизни невозможной,

о розовом коне, ет цетера

сочтёмся славою – по смерти слава ближе,

но как представишь: Англетер, петля...

ещё один искал любовь в Париже,

не из соблазна, только жизни для

Облако, озеро, башня

Я понимаю, что вижу в последний раз –
я всегда это знаю – озеро, башня, облако,
прищуренное окно, комната без прикрас.
Вот бы жить в этом доме – или около.

Пегий дом, черепичное веко крыши,
нарисованные ромашки, озеро там, в окне.
Эй! я хочу здесь жить! кто-нибудь услышит?..
Старый хозяин говорит непонятное мне.

Здесь и живёт неподвижное, верное счастье,
в совершенном слиянии зелёного и голубого.
Наверное, часто бывает солнце – и часто
дождь по глиняным черепкам – не от горечи,
от другого.

Опять я прощаюсь – окно моё, озеро, облако,
старый хозяин, ветер, крадущийся по траве...
и за случайной озёрной слезою мигнувшего ока –
горький, счастливый, безумный,
мгновенный привет.

Порт

кто-то выдумал ресторанчик
в чужеземном порту,
воздух наполнен нежностью захолустных будней,
притомлённые души ангел подхватывает на лету,
дует в лицо им и возвращает людям

нет никакой Франции – выгляни, это обман!
наше, уездное место, тут русские любят обедать
на вошедшего в дверь хозяйка взглянет, как мать –
константинопольский, кажется...
кой-что изведал...

пахнет прелыми розами,
мухи жужжат тяжело,
медовое солнце горит на блестящих бутылках,
в каждом проёме серебряным битым стеклом
море – плотное, синее
время гудит в затылках

я не хотел о прошлом, думал, хватит о нём,
особенно о мелочах, закладках на долгую память
память стыдлива: главное не выплывает днём,
ночью живёт за веками и сомкнутыми губами

пусть дальше стыдится
так легче кинуться в жизнь
могу кочегаром на большом каботажном судне

плыть себе в Индокитай – под солнцем дрожит
море,
и я понятия не имею о том, что будет

кто-то нарочно придумал незначащий разговор,
барышню с низкими бёдрами,
сапфировые заливы,
на лотках золотые лимоны,
моллюски с морской травой,
возможность слышать чужие души,
пока они живы

Последний свет

Последний час, когда светло на свете.
Дыши, молчи, таись, не прекословь.
Бормочет и поёт несдержанным фальцетом
последний свет – и горизонтом бровь.

Вот тайна тайн! вот песней песнь и мука,
вот провидения взлетающий покров,
и трещинами век – как это небо сухо! –
открылся горизонт. Кто здесь искал богов?

Кто рылся в сумраке и вспенил груды книг,
кто пыль поднял до облаков и выше?
Кто ищет, тот найдёт, а свет взлетел и стих,
и ничего случайного не слышал.

Он спрятан в колбе вечного огня
томительного медленного часа,
когда в дрожащей дудочке окна
родится звук, и время стукнет часто –
здесь переезд, здесь стык земных дорог,
нивелировка знаков, плюс и минус,
и свет из темноты – как первый из даров,
ненайденных богов слепая милость.

Разговор небожителя со временем

«... а ты вошла и заняла весь горизонт и все дали...»

Б. Пастернак — И. Высоцкой, черновик письма

... Как хорошо это – няня, дуэнья, француженка,

моя геометрия не принесёт вреда...

Весёлый надзор твой – и перспектива сужена

в точку пространства, не знающую стыда.

Ничто не коснётся тайны.

Спасибо за невмешательство!

Кто не осудит, не будет подсуден сам,

и как ни разглядывай – въедливо, злобно, тщательно,

через дорогу от чувства другие растут небеса.

* * *

свобода, данная себе

как отпущение, быть может,

соблазнов слуха – сталь, хребет

и колея дороги ложной

и как не сбиться, не попасть

в такие ломки переделок,

пусть языка лишает страсть

и вольнодумство вешних веток

путём метафор мчится мысль,

сменяющих одна другую...

сначала музыка, а мы

очертим мелом тень густую

Старцы-одуванчики

Старцы-одуванчики сверкают черепами,
стриженые мальчики с голыми руками.

Лёгкие, как пепел, волосы унёс
серебристый ветер, частый в доме гость,
парикмахер верный, строгий военком.
Вырастут ли, нет ли новые потом.

Тибетские чаши

В мире, где трамваи поют,
как тибетские чаши,
есть несколько кратких минут –
и проследуем дальше.

Можно заметить мерцание
рельсовой дрожи,
слить моё инь, твоё ян,
разномастность дорожек,
высмотреть, как стеклодув
выдувает цветную пену,
утро прозрачное, на лету
твердеющий день белый –

с трубочкой посередине,
по центру вселенной,
дышащей, тёмно-синей,
бьющейся неизменно.

Чистый пересвет

Мир полон белым счастьем до краёв –
по вкусу настоящее коровье
парное молоко и музыка без слов,
и равновесье ласточкиных кровель,
береговые знаки глубины,
промеренная бакенами точность:
нырнёшь, хранимый запахом родным,
а дом целёхонек и повседневно прочен.

А что ему?.. он здесь стоял всегда,
в счастливых водах старость-привиденье
привиделось – и унесла вода,
не до того – вон сколько в доме дела –

и по воду, и грядки заждались,
и не расстаться никогда – да что там!..
и жаль уснуть, и маленькая жизнь,
и день заплатой свежею заштопан.

Когда известен запах, цвет и вкус,
исследован до бугорка наощупь,
объят, перецелован, наизусть
затвержен,
в круговой поруке общей –
загадка, белизна, сплошной секрет,
слепые пятна, и никто не выдал...
стоишь на солнце – чистый пересвет!
слепит глаза, и ничего не видно.

* * *

что-то вспомнит зеркало, отразит

день, дорогу ветхую, рябь осин,

небо в мелких оспинах ветровых,

под дождём не выпрямить головы

век который, Господи? долгий век,

не разыщешь звёздочек в синеве

Я про счастье, мой друг

Объяснить невозможно – иду и несу своё счастье
серой улицей вдоль канала, мимо каменных львов...
сырость, промокшая обувь, посмотришь вокруг – никого,
кто бы в милую эту погоду по городу шастал.

Я про счастье, мой друг!
ты поймёшь очень скоро:
только счастье останется – навсегда, как звезда,
или очень надолго... пусть сумерки льнут к глазам,
быть иначе не может!..
голубоокий осколок
неба Божьего на разноцветной земле... всё пройдёт,
но останется мокрый блеск фонарей и каналов,
повороты ступеней к воде – ты что-то сказала?.. -
отзвук синего голоса
превратится в прозрачный лёд...

Одинокая, верная ночь, ты любимейшая из спутниц!
В чёрных водах канала, в улыбке танцующих линий
столько ясных огней, драгоценных щедрот ювелирных.
Улыбается счастливо ночь:
то ли будет ещё, то ли будет...