Кёнигсберг
Здесь в переулках сложно напрямик
пройти, и я блуждаю вроде зайца…
Лисица-готика, чей башни острый клык
привык под вечер в небеса вонзаться,
меня случайно нынче пощадит,
лишь кровь из брюха облака прольётся.
Застыну, наблюдая этот вид
со дна двора – гранитного колодца –
уже не зайцем, мухой в янтаре
луча, где оказалась пленена у
ворот Закхаймских или на горе,
в садах осенних Амалиенау…
Готова, кем угодно становясь,
то покидать себя, то возвращаться,
с привычной жизнью разрывая связь,
и не подозревать, что это – счастье.
Играй со мною, Гофман, обратив
кем пожелаешь, лишь бы не вороной,
долбящей дидактический мотив
голодным клювом в кирхе разорённой:
«Спасибо старой сказке, что дала
преображенья драгоценный дар нам»…
Обманчив блеск витражного стекла
в прищуре тучи – лисьем и янтарном.
* * *
Тлей, да не выгорай
дачный пейзаж, эскиз –
серая баня, сирень, сарай,
и протянувший из
сумрака губку ты,
детский шампунь «Кря-кря»…
Туча в окне полощет кусты
пеною сентября.
Возле крыльца люпин
мокнет, полураздет.
В озере вынырнул из глубин
невероятный свет.
И разливается
странная благодать.
Вот бы в тебе обрести отца
и на груди возрыдать,
детским капризным ртом
жалобно шевеля,
стать новорожденной, а потом
смылиться до нуля.
Слышен снаружи гул –
это тебе сигнал.
Ты встрепенулся, пену сморгнул,
наважденье прогнал,
И на обратный отсчёт
ты – ещё молодой –
не согласился, и время течёт
вслед за мыльной водой.
Волны встают на дыбы,
землю язвит разлом.
Нас разлучают ради борьбы
с гипотетическим злом.
Цвета сырой трески
надвигается мгла.
Не были мы близки, от тоски
я тебя не спасла.
Ты, безусловно, прав.
Руку пожать позволь,
и попрощаться, недоиграв
нехарактерную роль.
Другу-стихотворцу
Ты вещал: «Доживём до пенсий,
да напишем нетленку».
Нынче времени – хоть упейся,
хоть убейся об стенку.
Мы пыльцу собирали с лилий
в поэтический улей.
Нынче слили нас, обнулили,
как детей, обманули.
Обещая устроить праздник
с конфетти из черёмух,
превратили нас всех в заразных,
праздных, малознакомых.
Все приметы мне подсказали –
до тебя не доеду,
и не включат нам в кинозале
старый фильм про победу,
где, медалями весь увенчан,
щурясь мудро и зорко,
ты спускаешься в чёрном френче
мне навстречу с пригорка,
не пополнивший список сбитых,
позабытых, отпетых,
и вручаешь мне белый свиток,
где в печальных сонетах
ты воспел, как поэт когда-то,
житие в карантине.
Только кашля сухая вата
в горле пухнет и стынет.
Немоты ледяная маска
губы склеила скотчем…
Мне не нравится эта сказка.
Лучше мимо проскочим!
Новая Алиса
Здравствуй, подруга! Кто тут у нас Алиса?
Кто в Зазеркалье нынче вдруг провалился?
Нет, не в нору – калитку толкнув легко
с надписью полустёртой «ЦПКиО».
Парк незнаком. В аллеях его покатых
кролики-веганы мчатся на самокатах,
вейпы зажав в салатных своих зубах,
детства пыльцу вбивая в бетонный прах.
Не поспешай за ними вслед – это зомби
носятся по асфальтовой катакомбе,
будто их тянут за проводки в ушах…
Белая королева делает шах,
чёрною тучей став, разверзая выси.
Парк обезлюдел… холодно в нём Алисе.
Кровь, замерзая, белкой скользит в дупло
сердца, в надежде там обрести тепло.
Кануло время, где могла насладиться
пышкой с какао. Лишь картонная пицца
солнца в меню над пепси-кольным прудом.
И ради этого ты покидала дом,
где бы росла разумной и суетливой,
чуть похотливой половозрелой сливой,
для женихов – загадкой, чёрной норой.
Эту чужую книжку скорей закрой!
Сколь не передвигай вдоль стола посуду,
сальный налёт подстережёт повсюду.
Не всколыхнёт болотную мглу зеркал
взгляд изумлённый, что волшебство искал.
Нынче, как крот, скребётся во мгле Алиса.
А ведь могла весенним дождём пролиться
в этот мещанский плюшевый перегной,
в сказочном детстве, где ты была иной.
* * *
Бледное солнце, на миг позволь
мне прикоснуться к лету.
Я по пруду скольжу, словно моль
по меховому жилету.
Леса стена очертит маршрут
средь островков-проплешин.
Мир – это шкаф, который сожгут,
скажут, что грязен и грешен.
Так что навстречу спеши, семеня,
друг мой почти посторонний.
Пусть не прихлопнет тебя и меня
облако пухлой ладонью.
В этих краях отдохнуть хоть так
счастлив любой северянин.
Морщится пруд в тополиных бинтах,
тяжко вздыхает – ранен…
Северный цветок
Кабы знать заранее мог ты судьбу свою,
не пророс, как бледный цветок в ледяном краю,
не впитал подземных вод неизбывный яд,
обращая в мёд. За это не извинят.
Не простят и дерзость – дескать, зацвёл не там,
где положено произрастать цветам,
не плясал на клумбе, кланяясь в унисон,
не вершину незаслуженно вознесён.
И вообще посмел расти в стороне не той,
отделён от всех невидимою чертой…
Не дрожи, как стрелка, время пронзив не то.
Над тобой грохочут тучи в стальных авто.
Ненавидим всеми – как ты доселе жив?
Атмосфера сжата, в ней назревает взрыв.
Скоро хлынет град, тебя расстреляв до дыр,
но сомкнутся листья, жёсткие, как мундир.
Ты, в скалу вцепившись, встанешь, обледенев –
так из недр земли порой прорастает гнев.
Ты ещё взовьёшься – тонок и одинок,
оцарапав небо, словно стальной клинок.
Воспоминание о Таллинне
С балкона глядишь на кардиограмму крыш,
не предполагая, где она оборвётся,
себя в перспективе воспринимая лишь
монеткою сувенирной на дне колодца.
Здесь воздух так сладок, будто не дышишь – ешь
тумана суфле, припудренное корицей.
То хочется вольной птицей резвиться меж
бойниц, то монахом безлицым в саду укрыться.
Блуждать в переулках, помня любой изгиб,
ждать возле ворот, когда распахнутся двери
стальные, и хлынет улица стайкой рыб,
блестя чешуёй камней, торопясь на нерест.
Захлопают тенты на площади вроде жабр,
листва затрепещет сорванной занавеской.
И в Niguliste поманит на «Данс Макабр»
скелет, ускользнувший с фрески, с улыбкой детской.
Промолвишь ему: «Оставь меня, отойди!
Я не поспешу в хоровод, чтобы стать золою.
Тоской костяной не надо сжимать в груди
мне сердце, как яблоко – падшее и гнилое.
Так не вовлекай меня в этот ад и мёд.
Я повеселюсь ещё, без тебя танцуя,
любуясь на небо, с которого солнце льёт
в стекло витража косые цветные струи.
Весенний полёт буревестника
Над кровавой картой мира
робко реет Буревестник.
Он пинает тучу ножкой волосатой и босой.
А капелла, без клавира
он протест сливает в песнях,
деловито воспаряя над голимою попсой.
Возбуждение в гагарах –
молодых и даже старых
вызывает это пенье. Стонут все: «Вещай ещё!».
Отвечает: «Вдохновенье
ощущаю каждый день я!», –
в дымном воздухе расправив элегантное плечо.
Глупый пингвин вопрошает:
«Уважаемый, а надо ль
ради хайпа, ради лайков нас до срока отпевать?».
Но трубит трибун пернатый:
«Падлой буду – чую падаль!
Ради битвы я покинул холостяцкую кровать.
Я давно дремал в скорлупке,
как кремень от зажигалки,
а теперь я жгу глаголом – для души, не за оклад.
Говорили: «Кости хрупки,
рифмы жалки, стих – для свалки».
Обзывали балаболом, а теперь твердят: «Крылат!
Не продажен, но проворен,
он нашёл себе хозяев.
Инсталляцию устроить он готов из мёртвых тел.
Не гнуси в усы Чапаев:
«Ты не вейся, чёрный ворон».
Заклинанье не поможет – наш птенец уже взлетел!»
Он щебечет: «Я вангую!
И прицельно – по фэн-шую
я с презреньем озираю догорающий пейзаж.
Я обрёл страну другую.
Я – орёл! Теперь смогу я
разгуляться на свободе. Чёрный ворон я не ваш!».
Мелким шрифтом в рифму гадя,
пишет он: «Скажи-ка, дядя,
ведь недаром эту песню я в Фейсбуке разместил?
С этой песней толерантной
на ковчег мне выдаст грант Ной»…
И стремительно слетает на спасительный настил.
Дом
Если бы Бог был поэт,
он бы для нас сочинил
дом деревянный, чей цвет
школьных лиловых чернил
от непогоды поблёк,
словно листок дневника.
Тексты сжевал уголёк
в сумрачной печке, пока
мы любовались на дождь,
тени ветвей, полумрак.
Если меня ты найдёшь,
всё будет именно так.
Мы позабудем стихи,
осточертеют слова.
Сломанной веткой ольхи
в вазочке горла едва
прошелестит наша речь,
ясная только двоим.
Скажем друг другу: «До встреч!»,
зная, что не воплотим
весь этот старческий бред
и пасторальный декор…
Если бы Бог был поэт,
он бы нас ластиком стёр.
Булочка
Я плачу при слове «Булочка»,
не то, чтобы голодней
нет никого на свете.
Это из прошлых дней,
где с улыбкой ехидной
ты называл меня так…
Память мелеет, но дна не видно,
только один пустяк
вспыхнет порой, как вывеска
неоновая желта,
и жизнь рассыплется булочкой,
не донесённой до рта,
воробышками плешивыми
раскрошенной по временам.
Покажется, были живы мы,
когда доводилось нам
тянуть процесс чаепития,
лениво сахар толочь.
Как часто из кухни выйти я
тогда порывалась в ночь.
Мечтала, борясь со скукою, –
вот-вот от тебя уйду
без звука я,
или стукая
каблуками по льду…
А нынче мне хочется, чтоб уют
в озябший твой дом проник,
когда небеса заштопают
сосульки зимних портних.
Но ты уже за туманами,
где в прорубь, словно в экран
глядишь глазами стеклянными,
как будто бы там погран-
застава, откуда выбегут
проворные чудаки,
реальность новую выпекут
нам из костяной муки…
В той кухне тебя напротив не
увижу я, не найду.
Отдельно лежать на противне
мы будем в одном аду,
где позже затянет чёрт свою
частушку, чей смысл нелеп,
зубами впиваясь в чёрствую
скулу твою, словно в хлеб.
В саду
Отвяжитесь от нас, – мы желаем смотреть на люпины,
и на дождь, что, как скотч, залепил нам снаружи стекло,
Мы друг друга нашли – одиноки, никем не любимы,
ни о ком не заплачем. Пожалуй, нас это спасло.
Нас винят в безразличье. Однако, попробуй, устрой-ка
уголок, что созвучен душе и приятен для глаз…
На окраине сада смердит и вздыхает помойка,
как собака бродячая. Ждёт, кто скомандует: «Фас!».
Мы закрыли окно, чтобы в дом не летел этот сор нам.
Мы замкнули уста, чтоб хранить незапятнанной речь.
Мы не смотрим кино с суетливым коварным ковёрным –
это вовсе не то, что сегодня способно развлечь.
Погасите экран, я глаза подниму к полнолунью.
Не мешайте дышать. Кто вас властью такою облёк?
Не транслируйте цирк – ни шута, ни кукушку-вещунью,
чьё продажное горло звенит, словно ваш кошелёк.
Заполошные песни кровавой кончаются рвотой…
Зря обиду свою расчесали вы, словно лишай.
Прыщеватый бастард, безмятежность сперва заработай,
а затем уже чернь привилегии этой лишай.
Зиму переживём, и останемся здесь по весне жить.
Это – наша берлога, мы в ней окопались вдвоём.
А почудится вдруг, что снаружи беснуется нежить,
сплюнув через плечо, перекрестим оконный проём.
Осенняя капитуляция
«Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?
...Это был сон»
(Из оперетты «Сильва»)
Помнишь, закат пламенел, как арбузная мякоть,
и силуэты чернели, как косточки, в нём?
Сколько стихов мы успели с тех пор накалякать...
Август назад укатился, его не вернём.
Помнишь террасу в кафе? Сквозь витражные соты
храм за рекой прорастал золочёным грибом.
Жаль, растворился пейзаж, и скукожилось фото:
не присобачить на стенку, не вставить в альбом.
Дома не будет у нас – мы его недостойны.
Мы – генетический мусор, гнилая листва.
Дуй в перегной, отдыхай… Так кончаются войны
за справедливость… (Ты помнишь такие слова?)
Рюмки звенят…. Так мы ищем друг друга во мраке.
Не за победу – за полный провал наливай!
Наш генерал проиграл, разбежались вояки –
видно, от скуки. В окопах не ловит вай-фай.
Ржавый туман наплывает, как танк, беспощаден.
Клён пожелтевший дрожит – у него гепатит.
Скоро нас вьюга засыплет до сумрачных впадин.
От немоты и забвения кто защитит?
Помнишь ли ты, как нам дышать разрешалось –
в обе ноздри, – это щедро по тем временам.
В море мечты розовеет не парус, но фаллос.
Это не сон, это всё, что останется нам.
© Нина Савушкина, 2019-2023.
© 45-я параллель, 2023.