Николай Заболоцкий

Николай Заболоцкий

Все стихи Николая Заболоцкого

Болезнь

 

Больной, свалившись на кровать,

Руки не может приподнять.

Вспотевший лоб прямоуголен –

Больной двенадцать суток болен.

Во сне он видит чьи-то рыла,

Тупые, плотные, как дуб.

Тут лошадь веки приоткрыла,

Квадратный выставила зуб.

Она грызёт пустые склянки,

Склонившись, Библию читает,

Танцует, мочится в лоханки

И голосом жены больного утешает.

 

«Жена, ты девушкой слыла.

Увы, моя подруга,

Как кожа нежная была

В боках твоих упруга!

Зачем же лошадь стала ты?

Укройся в белые скиты

И, ставя богу свечку,

Грызи свою уздечку!»

 

Но лошадь бьётся, не идёт,

Наоборот, она довольна.

Уж вечер. Лампа свет лиёт

На уголок застольный.

Восходит поп среди двора,

Он весь ругается и силы напрягает,

Чугунный крест из серебра

Через порог переставляет.

 

Больному лучше. Поп хохочет,

Закутавшись в святую епанчу.

Больного он кропилом мочит,

Потом с тарелки ест сычуг,

Наполненный ячменной кашей,

И лошадь называет он мамашей.

 

1928

 

Вечерний бар

 

В глуши бутылочного рая,

Где пальмы высохли давно,

Под электричеством играя,

В бокале плавало окно.

Оно, как золото, блестело,

Потом садилось, тяжелело,

Над ним пивной дымок вился...

Но это рассказать нельзя.

 

Звеня серебряной цепочкой,

Спадает с лестницы народ,

Трещит картонною сорочкой,

С бутылкой водит хоровод.

Сирена бледная за стойкой

Гостей попотчует настойкой,

Скосит глаза, уйдёт, придёт,

Потом с гитарой на отлёт

Она поёт, поёт о милом,

Как милого она любила,

Как, ласков к телу и жесток,

Впивался шёлковый шнурок,

Как по стаканам висла виски,

Как, из разбитого виска

Измученную грудь обрызгав,

Он вдруг упал. Была тоска,

И всё, о чём она ни пела,

Легло в бокал белее мела.

Мужчины тоже все кричали,

Они качались по столам,

По потолкам они качали

Бедлам с цветами пополам.

Один рыдает, толстопузик,

Другой кричит: «Я – Иисусик,

Молитесь мне, я на кресте,

В ладонях гвозди и везде!»

К нему сирена подходила,

И вот, тарелки оседлав,

Бокалов бешеный конклав

Зажёгся, как паникадило.

Глаза упали, точно гири,

Бокал разбили, вышла ночь,

И жирные автомобили,

Схватив под мышки Пикадилли,

Легко откатывали прочь.

 

А за окном в глуши времён

Блистал на мачте лампион.

Там Невский в блеске и тоске,

В ночи переменивший краски,

От сказки был на волоске,

Ветрами вея без опаски.

И, как бы яростью объятый,

Через туман, тоску, бензин

Над башней рвался шар крылатый

И имя «Зингер» возносил.

 

1926

 

 

Возвращение с работы

 

Вокруг села бродили грозы,

И часто, полные тоски,

Удары молнии сквозь слёзы

Ломали небо на куски.

 

Хлестало, словно из баклаги,

И над собранием берёз

Пир электричества и влаги

Сливался в яростный хаос.

 

А мы шагали по дороге

Среди кустарников и трав,

Как древнегреческие боги,

Трезубцы в облако подняв.

 

1954

 

* * *

 

Вчера, о смерти размышляя,

Ожесточилась вдруг душа моя.

Печальный день! Природа вековая

Из тьмы лесов смотрела на меня.

И нестерпимая тоска разъединенья

Пронзила сердце мне, и в этот миг

Всё, всё услышал я – и трав вечерних пенье,

И речь воды, и камня мёртвый крик.

И я, живой, скитался над полями,

Входил без страха в лес,

И мысли мертвецов прозрачными столбами

Вокруг меня вставали до небес.

И голос Пушкина был над листвою слышен,

И птицы Хлебникова пели у воды.

И встретил камень я. Был камень неподвижен,

И проступал в нём лик Сковороды.

И все существованья, все народы

Нетленное хранили бытиё,

И сам я был не детище природы,

Но мысль её! Но зыбкий ум её!

 

1936

 


Поэтическая викторина

Гроза

 

Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница,

Тень от тучи легла и слилась, и смешалась с травой.

Всё труднее дышать, в небе облачный вал шевелится.

Низко стелется птица, пролетев над моей головой.

 

Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь вдохновенья,

Человеческий шорох травы, вещий холод на тёмной руке,

Эту молнию мысли и медлительное появленье

Первых дальних громов – первых слов на родном языке.

 

Так из тёмной воды появляется в мир светлоокая дева,

И стекает по телу, замирая в восторге, вода,

Травы падают в обморок, и направо бегут и налево

Увидавшие небо стада.

 

А она над водой, над просторами круга земного,

Удивлённая, смотрит в дивном блеске своей наготы.

И, играя громами, в белом облаке катится слово,

И сияющий дождь на счастливые рвется цветы.

 

1946

 

Движение

 

Сидит извозчик, как на троне,

Из ваты сделана броня,

И борода, как на иконе,

Лежит, монетами звеня.

А бедный конь руками машет,

То вытянется, как налим,

То снова восемь ног сверкают

В его блестящем животе.

 

1927

 

Дождь

 

В тумане облачных развалин

Встречая утренний рассвет,

Он был почти нематериален

И в формы жизни не одет.

Зародыш, выкормленный тучей,

Он волновался, он кипел,

И вдруг, весёлый и могучий,

Ударил в струны и запел.

И засияла вся дубрава

Молниеносным блеском слёз,

И листья каждого сустава

Зашевелились у берёз.

Натянут тысячами нитей

Меж хмурым небом и землёй,

Ворвался он в поток событий,

Повиснув книзу головой.

Он падал издали, с наклоном

В седые скопища дубрав.

И вся земля могучим лоном

Его пила, затрепетав.

 

1953

 

Ивановы

 

Стоят чиновные деревья,

Почти влезая в каждый дом.

Давно их кончено кочевье,

Они в решетках, под замком.

Шумит бульваров темнота,

Домами плотно заперта.

Но вот все двери растворились,

Повсюду шёпот пробежал:

На службу вышли Ивановы

В своих штанах и башмаках.

Пустые гладкие трамваи

Им подают свои скамейки.

Герои входят, покупают

Билетов хрупкие дощечки,

Сидят и держат их перед собой,

Не увлекаясь быстрою ездой.

А там, где каменные стены,

И рёв гудков, и шум колёс,

Стоят волшебные сирены

В клубках оранжевых волос.

Иные, дуньками одеты,

Сидеть не могут взаперти.

Прищелкивая в кастаньеты,

Они идут. Куда идти,

Кому нести кровавый ротик,

У чьей постели бросить ботик

И дёрнуть кнопку на груди?

Неужто некуда идти?

О мир, свинцовый идол мой,

Хлещи широкими волнами

И этих девок упокой

На перекрестке вверх ногами!

Он спит сегодня, грозный мир:

В домах спокойствие и мир.

Ужели там найти мне место,

Где ждёт меня моя невеста,

Где стулья выстроились в ряд,

Где горка – словно Арарат –

Имеет вид отменно важный,

Где стол стоит и трёхэтажный

В железных латах самовар

Шумит домашним генералом?

О мир, свернись одним кварталом,

Одной разбитой мостовой,

Одним проплёванным амбаром,

Одной мышиною норой,

Но будь к оружию готов:

Целует девку – Иванов!

 

1928

 

Купальщики

 

Кто, чернец, покинув печку,

Лезет в ванну или тазик –

Приходи купаться в речку,

Отступись от безобразий!

 

Кто, кукушку в руку спрятав,

В воду падает с размаха –

Во главе плывет отряда,

Только дым идёт из паха.

 

Все, впервые сняв одежды

И различные доспехи,

Начинают как невежды,

Но потом идут успехи.

 

Влага нежною гусыней

Щиплет части юных тел

И рукою водит синей,

Если кто-нибудь вспотел.

 

Если кто-нибудь не хочет

Оставаться долго мокрым –

Трёт себя сухим платочком

Цвета воздуха и охры.

 

Если кто-нибудь томится

Страстью или искушеньем –

Может быстро охладиться.

Отдыхая без движенья.

 

Если кто любить не может,

Но изглодан весь тоскою,

Сам себе теперь поможет,

Тихо плавая с доскою.

 

О река, невеста, мамка,

Всех вместившая на лоне,

Ты не девка-полигамка,

Но святая на иконе!

 

Ты не девка-полигамка,

Но святая Парасковья,

Нас, купальщиков, встречай,

Где песок и молочай!

 

1928

 

 

Лебедь в зоопарке

 

Сквозь летние сумерки парка

По краю искусственных вод

Красавица, дева, дикарка,

Высокая лебедь плывёт.

Плывёт белоснежное диво,

Животное, полное грёз,

Колебля на лоне залива

Лиловые тени берёз.

Головка её шелковиста,

И мантия снега белей,

И дивные два аметиста

Мерцают в глазницах у ней.

И светлое льётся сиянье

Над белым изгибом спины,

И вся она как изваянье

Приподнятой к небу волны.

Скрежещут над парком трамваи,

Скрипит под машинами мост,

Истошно кричат попугаи,

Подняв перламутровый хвост.

И звери сидят в отдаленье,

Приделаны к выступам нор,

И смотрят фигуры оленьи

На воду сквозь тонкий забор.

И вся мировая столица,

Весь город сверкающий наш.

Над маленьким парком теснится.

Этаж громоздя на этаж.

И слышит, как в сказочном мире

У самого края стены

Крылатое диво на лире

Поёт нам о счастье весны.

 

1948

 

Меркнут знаки Зодиака

 

Меркнут знаки Зодиака

Над просторами полей.

Спит животное Собака,

Дремлет птица Воробей.

Толстозадые русалки

Улетают прямо в небо,

Руки крепкие, как палки,

Груди круглые, как репа.

Ведьма, сев на треугольник,

Превращается в дымок.

С лешачихами покойник

Стройно пляшет кекуок.

Вслед за ними бледным хором

Ловят Муху колдуны.

И стоит над косогором

Неподвижный лик луны.

 

Меркнут знаки Зодиака

Над постройками села,

Спит животное Собака,

Дремлет рыба Камбала.

Колотушка тук-тук-тук,

Спит животное Паук,

Спит Корова, Муха спит,

Над землёй луна висит.

Над землёй большая плошка

Опрокинутой воды.

Леший вытащил бревёшко

Из мохнатой бороды.

Из-за облака сирена

Ножку выставила вниз,

Людоед у джентльмена

Неприличное отгрыз.

Всё смешалось в общем танце,

И летят во все концы

Гамадрилы и британцы,

Ведьмы, блохи, мертвецы.

 

Кандидат былых столетий,

Полководец новых лет,

Разум мой! Уродцы эти —

Только вымысел и бред.

Только вымысел, мечтанье,

Сонной мысли колыханье,

Безутешное страданье, —

То, чего на свете нет.

 

Высока земли обитель.

Поздно, поздно. Спать пора!

Разум, бедный мой воитель,

Ты заснул бы до утра.

Что сомненья? Что тревоги?

День прошёл, и мы с тобой —

Полузвери, полубоги —

Засыпаем на пороге

Новой жизни молодой.

 

Колотушка тук-тук-тук,

Спит животное Паук,

Спит Корова, Муха спит,

Над землёй луна висит.

Над землёй большая плошка

Опрокинутой воды.

Спит растение Картошка.

Засыпай скорей и ты!

 

1929

 

Метаморфозы

 

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь,

На самом деле то, что именуют мной, –

Не я один. Нас много. Я – живой

Чтоб кровь моя остынуть не успела,

Я умирал не раз. О, сколько мёртвых тел

Я отделил от собственного тела!

И если б только разум мой прозрел

И в землю устремил пронзительное око,

Он увидал бы там, среди могил, глубоко

Лежащего меня. Он показал бы мне

Меня, колеблемого на морской волне,

Меня, летящего по ветру в край незримый,

Мой бедный прах, когда-то так любимый.

А я всё жив! Всё чище и полней

Объемлет дух скопленье чудных тварей.

Жива природа. Жив среди камней

И злак живой и мёртвый мой гербарий.

Звено в звено и форма в форму. Мир

Во всей его живой архитектуре –

Орган поющий, море труб, клавир,

Не умирающий ни в радости, ни в буре.

Как всё меняется! Что было раньше птицей,

Теперь лежит написанной страницей;

Мысль некогда была простым цветком,

Поэма шествовала медленным быком;

А то, что было мною, то, быть может,

Опять растёт и мир растений множит.

Вот так, с трудом пытаясь развивать

Как бы клубок какой-то сложной пряжи,

Вдруг и увидишь то, что должно называть

Бессмертием. О, суеверья наши!

 

1937

 

* * *

 

Не позволяй душе лениться!

Чтоб в ступе воду не толочь,

Душа обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь!

Гони её от дома к дому,

Тащи с этапа на этап,

По пустырю, по бурелому

Через сугроб, через ухаб!

Не разрешай ей спать в постели

При свете утренней звезды,

Держи лентяйку в черном теле

И не снимай с нее узды!

Коль дать ей вздумаешь поблажку,

Освобождая от работ,

Она последнюю рубашку

С тебя без жалости сорвёт.

А ты хватай её за плечи,

Учи и мучай дотемна,

Чтоб жить с тобой по-человечьи

Училась заново она.

Она рабыня и царица,

Она работница и дочь,

Она обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь!

 

1958

 

Некрасивая девочка

 

Среди других играющих детей

Она напоминает лягушонка.

Заправлена в трусы худая рубашонка,

Колечки рыжеватые кудрей

Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,

Черты лица остры и некрасивы.

Двум мальчуганам, сверстникам её,

Отцы купили по велосипеду.

Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,

Гоняют по двору, забывши про неё,

Она ж за ними бегает по следу.

Чужая радость так же, как своя,

Томит ее и вон из сердца рвётся,

И девочка ликует и смеётся,

Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого

Ещё не знает это существо.

Ей всё на свете так безмерно ново,

Так живо всё, что для иных мертво!

И не хочу я думать, наблюдая,

Что будет день, когда она, рыдая,

Увидит с ужасом, что посреди подруг

Она всего лишь бедная дурнушка!

Мне верить хочется, что сердце не игрушка,

Сломать его едва ли можно вдруг!

Мне верить хочется, что чистый этот пламень,

Который в глубине её горит,

Всю боль свою один переболит

И перетопит самый тяжкий камень!

И пусть черты её нехороши

И нечем ей прельстить воображенье, –

Младенческая грация души

Уже сквозит в любом её движенье.

А если это так, то что есть красота

И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

 

1955

 

Новый быт

 

Восходит солнце над Москвой,

Старухи бегают с тоской:

Куда, куда идти теперь?

Уж Новый Быт стучится в дверь!

Младенец, выхолен и крупен,

Сидит в купели, как султан.

Прекрасный поп поёт, как бубен,

Паникадилом осиян.

Прабабка свечку зажигает,

Младенец крепнет и мужает

И вдруг, шагая через стол,

Садится прямо в комсомол.

 

И время двинулось быстрее,

Стареет папенька-отец,

И за окошками в аллее

Играет сваха в бубенец.

Ступни младенца стали шире,

От стали ширится рука.

Уж он сидит в большой квартире,

Невесту держит за рукав.

Приходит поп, тряся ногами,

В ладошке мощи бережёт,

Благословить желает стенки,

Невесте крестик подарить.

«Увы, – сказал ему младенец, –

Уйди, уйди, кудрявый поп,

Я – новой жизни ополченец,

Тебе ж один остался фоб!»

Уж поп тихонько плакать хочет,

Стоит на лестнице, бормочет,

Не зная, чем себе помочь.

Ужель идти из дома прочь?

 

Но вот знакомые явились,

Завод пропел: «Ура! Ура!»

И Новый Быт, даруя милость,

В тарелке держит осетра.

Варенье, ложечкой носимо,

Шипит и падает в боржом.

Жених, проворен нестерпимо,

К невесте лепится ужом.

И председатель на отвале,

Чете играя похвалу,

Приносит в выборгском бокале

Вино солдатское, халву,

И, принимая красный спич,

Сидит на столике Ильич.

 

«Ура! Ура!» – поют заводы,

Картошкой дым под небеса.

И вот супруги, выпив соды,

Сидят и чешут волоса.

И стало всё благоприятно:

Явилась ночь, ушла обратно,

И за окошком через миг

Погасла свечка-пятерик.

 

1927

 

Ночной сад

 

О сад ночной, таинственный орган,

Лес длинных труб, приют виолончелей!

О сад ночной, печальный караван

Немых дубов и неподвижных елей!

Он целый день метался и шумел.

Был битвой дуб, и тополь – потрясеньем.

Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,

Переплетались в воздухе осеннем.

Железный Август в длинных сапогах

Стоял вдали с большой тарелкой дичи.

И выстрелы гремели на лугах,

И в воздухе мелькали тельца птичьи.

И сад умолк, и месяц вышел вдруг,

Легли внизу десятки длинных теней,

И толпы лип вздымали кисти рук,

Скрывая птиц под купами растений.

О сад ночной, о бедный сад ночной,

О существа, заснувшие надолго!

О вспыхнувший над самой головой

Мгновенный пламень звёздного осколка!

 

1936

 

 

Офорт

 

И грянул на весь оглушительный зал:

«Покойник из царского дома бежал!»

 

Покойник по улицам гордо идёт,

Его постояльцы ведут под уздцы,

Он голосом трубным молитву поёт

И руки вздымает наверх.

Он в медных очках, перепончатых рамах,

Переполнен до горла подземной водой.

Над ним деревянные птицы со стуком

Смыкают на створках крыла.

А кругом громобой, цилиндров бряцанье

И курчавое небо, а тут –

Городская коробка с расстёгнутой дверью

И за стёклышком – розмарин.

 

1927

 

Портрет

 

Любите живопись, поэты!

Лишь ей, единственной, дано

Души изменчивой приметы

Переносить на полотно.

 

Ты помнишь, как из тьмы былого,

Едва закутана в атлас,

С портрета Рокотова снова

Смотрела Струйская на нас?

 

Её глаза – как два тумана,

Полуулыбка, полуплач,

Её глаза – как два обмана,

Покрытых мглою неудач.

 

Соединенье двух загадок,

Полувосторг, полуиспуг,

Безумной нежности припадок,

Предвосхищенье смертных мук.

 

Когда потёмки наступают

И приближается гроза,

Со дна души моей мерцают

Её прекрасные глаза.

 

1953

 

Признание

 

Зацелована, околдована,

С ветром в поле когда-то обвенчана,

Вся ты словно в оковы закована,

Драгоценная моя женщина!

 

Не весёлая, не печальная,

Словно с тёмного неба сошедшая,

Ты и песнь моя обручальная,

И звезда моя сумасшедшая.

 

Я склонюсь над твоими коленями,

Обниму их с неистовой силою,

И слезами и стихотвореньями

Обожгу тебя, горькую, милую.

 

Отвори мне лицо полуночное,

Дай войти в эти очи тяжёлые,

В эти чёрные брови восточные,

В эти руки твои полуголые.

 

Что прибавится – не убавится,

Что не сбудется – позабудется…

Отчего же ты плачешь, красавица?

Или это мне только чудится?

 

1957

 

Сон

 

Жилец земли, пятидесяти лет,

Подобно всем счастливый и несчастный,

Однажды я покинул этот свет

И очутился в местности безгласной.

Там человек едва существовал

Последними остатками привычек,

Но ничего уж больше не желал

И не носил ни прозвищ он, ни кличек.

Участник удивительной игры,

Не вглядываясь в скученные лица,

Я там ложился в дымные костры

И поднимался, чтобы вновь ложиться.

Я уплывал, я странствовал вдали,

Безвольный, равнодушный, молчаливый,

И тонкий свет исчезнувшей земли

Отталкивал рукой неторопливой.

Какой-то отголосок бытия

Ещё имел я для существованья,

Но уж стремилась вся душа моя

Стать не душой, но частью мирозданья.

Там по пространству двигались ко мне

Сплетения каких-то матерьялов,

Мосты в необозримой вышине

Висели над ущельями провалов.

Я хорошо запомнил внешний вид

Всех этих тел, плывущих из пространства:

Сплетенье ферм и выпуклости плит,

И дикость первобытного убранства.

Там тонкостей не видно и следа,

Искусство форм там явно не в почёте,

И не заметно тягостей труда,

Хотя весь мир в движенье и работе.

И в поведенье тамошних властей

Не видел я малейшего насилья,

И сам, лишённый воли и страстей,

Всё то, что нужно, делал без усилья.

Мне не было причины не хотеть,

Как не было желания стремиться,

И был готов я странствовать и впредь,

Коль то могло на что-то пригодиться.

Со мной бродил какой-то мальчуган,

Болтал со мной о массе пустяковин.

И даже он, похожий на туман,

Был больше материален, чем духовен.

Мы с мальчиком на озеро пошли,

Он удочку куда-то вниз закинул

И нечто, долетевшее с земли,

Не торопясь, рукою отодвинул.

 

1953

 

Старая сказка

 

В этом мире, где наша особа

Выполняет неясную роль,

Мы с тобою состаримся оба,

Как состарился в сказке король.

Догорает, светясь терпеливо,

Наша жизнь в заповедном краю,

И встречаем мы здесь молчаливо

Неизбежную участь свою.

Но когда серебристые пряди

Над твоим засверкают виском,

Разорву пополам я тетради

И с последним расстанусь стихом.

Пусть душа, словно озеро, плещет

У порога подземных ворот

И багровые листья трепещут,

Не касаясь поверхности вод.

 

1952

 

* * *

 

Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворешнике.

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники.

И свистит и бормочет весна.

По колено затоплены тополи.

Пробуждаются клёны от сна,

Чтоб, как бабочки, листья захлопали.

И такой на полях кавардак,

И такая ручьев околесица,

Что попробуй, покинув чердак,

Сломя голову в рощу не броситься!

Начинай серенаду, скворец!

Сквозь литавры и бубны истории

Ты – наш первый весенний певец

Из берёзовой консерватории.

Открывай представленье, свистун!

Запрокинься головкою розовой,

Разрывая сияние струн

В самом горле у рощи берёзовой.

Я и сам бы стараться горазд,

Да шепнула мне бабочка-странница:

«Кто бывает весною горласт,

Тот без голоса к лету останется».

А весна хороша, хороша!

Охватило всю душу сиренями.

Поднимай же скворешню, душа,

Над твоими садами весенними.

Поселись на высоком шесте,

Полыхая по небу восторгами,

Прилепись паутинкой к звезде

Вместе с птичьими скороговорками.

Повернись к мирозданью лицом,

Голубые подснежники чествуя,

С потерявшим сознанье скворцом

По весенним полям путешествуя.

 

1946

 

Цирк

 

Цирк сияет, словно щит,

Цирк на пальцах верещит,

Цирк на дудке завывает,

Душу в душу ударяет!

С нежным личиком испанки

И цветами в волосах

Тут девочка, пресветлый ангел,

Виясь, плясала вальс-казак.

Она среди густого пара

Стоит, как белая гагара,

То с гитарой у плеча

Реет, ноги волоча.

То вдруг присвистнет, одинокая,

Совьётся маленьким ужом,

И вновь несётся, нежно охая, –

Прелестный образ и почти что нагишом!

Но вот одежды беспокойство

Вкруг тела складками легло.

Хотя напрасно!

Членов нежное устройство

На всех впечатление произвело.

Толпа встаёт. Все дышат, как сапожники,

Во рту слюны навар кудрявый.

Иные, даже самые безбожники,

Полны таинственной отравой.

Другие же, суя табак в пустую трубку,

Облизываясь, мысленно целуют ту голубку,

Которая пред ними пролетела.

Пресветлая! Остаться не захотела!

Вой всюду в зале тут стоит,

Кромешным духом все полны.

Но музыка опять гремит,

И все опять удивлены.

Лошадь белая выходит,

Бледным личиком вертя,

И на ней при всем народе

Сидит полновесное дитя.

Вот, маша руками враз,

Дитя, смеясь, сидит анфас,

И вдруг, взмахнув ноги обмылком,

Дитя сидит к коню затылком.

А конь, как стражник, опустив

Высокий лоб с большим пером,

По кругу носится, спесив,

Поставив ноги под углом.

Тут опять всеобщее изумленье,

И похвала, и одобренье,

И, как зверёк, кусает зависть

Тех, кто недавно улыбались

Иль равнодушными казались.

Мальчишка, тихо хулиганя,

Подружке на ухо шептал:

«Какая тут сегодня баня!»

И девку нежно обнимал.

Она же, к этому привыкнув,

Сидела тихая, не пикнув.

Закон имея естества,

Она желала сватовства.

Но вот опять арена скачет,

Ход представленья снова начат.

Два тоненькие мужика

Стоят, сгибаясь, у шеста.

Один, ладони поднимая,

На воздух медленно ползёт,

То красный шарик выпускает,

То вниз, нарядный, упадёт

И товарищу на плечи

Тонкой ножкою встаёт.

Потом они, смеясь опасно,.

Ползут наверх единогласно

И там, обнявшись наугад,

На толстом воздухе стоят.

Они дыханьем укрепляют

Двойного тела равновесье,

Но через миг опять летают,

Себя по воздуху развеся.

Тут опять, восторга полон,

Зал трясётся, как кликуша,

И стучит ногами в пол он,

Не щадя чужие уши.

Один старик интеллигентный

Сказал, другому говоря:

«Этот праздник разноцветный

Посещаю я не зря.

Здесь нахожу я греческие игры,

Красоток розовые икры,

Научных замечаю лошадей, –

Это не цирк, а прямо чародей!»

Другой, плешивый, как колено,

Сказал, что это несомненно.

На последний страшный номер

Вышла женщина-змея.

Она усердно ползала в соломе,

Ноги в кольца завия.

Проползав несколько минут,

Она совсем лишилась тела.

Кругом служители бегут:

– Где? Где?

Красотка улетела!

Тут пошёл в народе ужас,

Все свои хватают шапки

И бросаются наружу,

Имея девок полные охапки.

«Воры! Воры!» – все кричали.

Но воры были невидимки:

Они в тот вечер угощали

Своих друзей на Ситном рынке.

Над ними небо было рыто

Весёлой руганью двойной,

И жизнь трещала, как корыто,

Летая книзу головой.

 

1928

 

 

Часовой

 

На карауле ночь густеет.

Стоит, как башня, часовой.

В его глазах одервенелых

Четырёхгранный вьется штык.

Тяжеловесны и крылаты,

Знамёна пышные полка,

Как золотые водопады,

Пред ним свисают с потолка.

Там пролетарий на стене

Гремит, играя при луне,

Там вой кукушки полковой

Угрюмо тонет за стеной.

Тут белый домик вырастает

С квадратной башенкой вверху,

На стенке девочка витает,

Дудит в прозрачную трубу.

Уж к ней сбегаются коровы

С улыбкой бледной на губах...

А часовой стоит впотьмах

В шинели конусообразной,

Над ним звезды пожарик красный

И серп заветный в головах.

 

Вот в щели каменные плит

Мышиные просунулися лица,

Похожие на треугольники из мела,

С глазами траурными по бокам.

Одна из них садится у окошка

С цветочком музыки в руке.

А день в решетку пальцы тянет,

Но не достать ему знамён.

Он напрягается и видит:

Стоит, как башня, часовой,

И пролетарий на стене

Хранит волшебное становье.

Ему знамёна – изголовье,

А штык ружья: война – войне.

И день доволен им вполне.

 

1927

 

* * *

 

Читайте, деревья, стихи Гезиода,

Дивись Оссиановым гимнам, рябина!

Не меч ты поднимешь сегодня, природа,

Но школьный звонок над щитом Кухулина.

Ещё заливаются ветры, как барды,

Ещё не смолкают берёзы Морвена,

Но зайцы и птицы садятся за парты

И к зверю девятая сходит Камена.

Берёзы, вы школьницы! Полно калякать,

Довольно скакать, задирая подолы!

Вы слышите, как через бурю и слякоть

Ревут водопады, спрягая глаголы?

Вы слышите, как перед зеркалом речек,

Под листьями ивы, под лапами ели,

Как маленький Гамлет, рыдает кузнечик,

Не в силах от вашей уйти канители?

Опять ты, природа, меня обманула,

Опять провела меня за нос, как сводня!

Во имя чего среди ливня и гула

Опять, как безумный, брожу я сегодня?

В который ты раз мне твердишь, потаскуха,

Что здесь, на пороге всеобщего тленья,

Не место бессмертным иллюзиям духа,

Что жизнь продолжается только мгновенье!

Вот так я тебе и поверил! Покуда

Не вытряхнут душу из этого тела,

Едва ли иного достоин я чуда,

Чем то, от которого сердце запело.

Мы, люди, – хозяева этого мира,

Его мудрецы и его педагоги,

Затем и поёт Оссианова лира

Над чащею леса, у края берлоги.

От моря до моря, от края до края

Мы учим и пестуем младшего брата,

И бабочки, в солнечном свете играя,

Садятся на лысое темя Сократа.

 

1946

 

Читая стихи

 

Любопытно, забавно и тонко:

Стих, почти непохожий на стих.

Бормотанье сверчка и ребёнка

В совершенстве писатель постиг.

И в бессмыслице скомканной речи

Изощренность известная есть.

Но возможно ль мечты человечьи

В жертву этим забавам принесть?

И возможно ли русское слово

Превратить в щебетанье щегла,

Чтобы смысла живая основа

Сквозь него прозвучать не могла?

Нет! Поэзия ставит преграды

Нашим выдумкам, ибо она

Не для тех, кто, играя в шарады,

Надевает колпак колдуна.

Тот, кто жизнью живёт настоящей,

Кто к поэзии с детства привык,

Вечно верует в животворящий,

Полный разума русский язык.

 

1948

 

* * *

 

Я не ищу гармонии в природе.

Разумной соразмерности начал

Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе

Я до сих пор, увы, не различал.

Как своенравен мир её дремучий!

В ожесточенном пении ветров

Не слышит сердце правильных созвучий,

Душа не чует стройных голосов.

Но в тихий час осеннего заката,

Когда умолкнет ветер вдалеке.

Когда, сияньем немощным объята,

Слепая ночь опустится к реке,

Когда, устав от буйного движенья,

От бесполезно тяжкого труда,

В тревожном полусне изнеможенья

Затихнет потемневшая вода,

Когда огромный мир противоречий

Насытится бесплодною игрой, –

Как бы прообраз боли человечьей

Из бездны вод встает передо мной.

И в этот час печальная природа

Лежит вокруг, вздыхая тяжело,

И не мила ей дикая свобода,

Где от добра неотделимо зло.

И снится ей блестящий вал турбины,

И мерный звук разумного труда,

И пенье труб, и зарево плотины,

И налитые током провода.

Так, засыпая на своей кровати,

Безумная, но любящая мать

Таит в себе высокий мир дитяти,

Чтоб вместе с сыном солнце увидать.

 

1947