Николай Заболоцкий

Николай Заболоцкий

(24 апреля [7 мая] 1903 – 14 октября 1958)

 

Нет на свете печальней измены,

Чем измена себе самому.

Николай Заболоцкий

 

Николай ЗаболоцкийВ одна тысяча девятьсот двадцать девятом году сотрудник отдела детской книги ленинградского ОГИЗа Николай Заболоцкий снял комнату в Ленинграде в доме 36 на Большой Пушкарской улице.

Хозяйку квартиры звали Вера Ивановна Иеромуза.

Николаю Алексеевичу было двадцать шесть лет, он закончил пединститут имени Герцена по отделению языка и литературы, отслужил в Красной армии, был членом ОБЭРИУ (объединение реального искусства), и у него только что вышла из печати первая книга «Столбцы» тиражом 1200 экз. и ценою 1 руб. 10 коп. На 72-х страницах уместились 22 стихотворения.

Сын агронома, должно быть, знал догадку Тимирязева, что сознание природы «глухо тлеет в низших существах и только яркой искрой вспыхивает в разуме человека».

А если и не знал, то это ничего не меняет.

Потому что совершилось то, что и должно было. Семь человек, зарегистрировавших своё Объединение при Доме печати, уже опубликовали Манифест. В нём были строки, которые можно повторить и сегодня.

 

«Требование общепонятного искусства, доступного по своей форме даже деревенскому школьнику, – мы приветствуем, но требование только такого искусства заводит в дебри самых страшных ошибок. В результате мы имеем груды бумажной макулатуры, от которой ломятся книжные склады, а читающая публика первого Пролетарского Государства сидит на переводной беллетристике западного буржуазного писателя».

 

Вторую главу Манифеста писал Николай Заболоцкий.

 

«Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты “не-реальны” и “не-логичны”? А кто сказал, что житейская логика обязательна для искусства?.. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать».

 

И двадцать два стихотворения «Столбцов» – это слово, музыкальное и живописное, помогающее понять и познать. Это было не ленинское «отражение мира», а создание своей особенной Вселенной, полной красок и звуков, в которой нет хорошего и плохого, но есть вечная жизнь в вечном движении. Там мудрые лица коней и руки деревьев сплетены воедино с ворами, маклаками, лестничными котами и гулящими девками.

Это джаз-рапсодия, записанная кириллицей.

Стихотворение «Вечерний бар», которым начинались «Столбцы», – это ирреалии Невского проспекта, увиденные глазами самого проспекта. И этот свежерождённый взгляд и есть лирический герой, написанный широкими мазками. Не колонковой кистью, а мастихином:

 

В глуши бутылочного рая,

Где пальмы высохли давно,

Под электричеством играя,

В бокале плавало окно.

Оно, как золото, блестело,

Потом садилось, тяжелело,

Над ним пивной дымок вился...

Но это рассказать нельзя.

 

Глаза упали, точно гири,

Бокал разбили, вышла ночь,

И жирные автомобили,

Схватив под мышки Пикадилли,

Легко откатывали прочь.

Там Невский в блеске и тоске,

В ночи переменивший краски,

От сказки был на волоске,

Ветрами вея без опаски.

И, как бы яростью объятый,

Через туман, тоску, бензин

Над башней рвался шар крылатый

И имя «Зингер» возносил.

 

Это первые джазовые аккорды книги, напоминающие «Rhapsody in Blue» Гершвина, уже вырвавшиеся из немоты окружающего мира. Это мультипликация.

Ожившие картины Филонова с портретами мудрых лошадей.

 

И если б человек увидел

Лицо волшебное коня,

Он вырвал бы язык бессильный свой

И отдал бы коню. Поистине достоин

Иметь язык волшебный конь!

Мы услыхали бы слова.

Слова большие, словно яблоки. Густые,

Как мёд или крутое молоко.

Слова, которые вонзаются, как пламя,

И, в душу залетев, как в хижину огонь,

Убогое убранство освещают.

Слова, которые не умирают

И о которых песни мы поём.

 

Движение – вот основа жизни Вселенной Николая Заболоцкого.

Только в первом стихотворении книги «Вечерний бар» сорок две глагольные формы на сорок четыре строки.

Это мир строгой цветовой гаммы. Оттенки чёрно-белого, красного; серебряный, золотой и голубой – это любимые цвета Филонова.

В книге нет запахов, кроме кошачьего «зловонного хвостика».

 

И кот, в почётном сидя месте,

Усталой лапкой рыльце крестит,

Зловонным хвостиком вертит,

Потом кувшинчиком сидит.

Сидит, сидит и улыбнётся.

 

В книге царствует обилие еды без вкуса и запаха. Рынки, рыбные лавки, свадебные столы, пекарня и даже каша, которую помешивает младенец, – всё это театральный реквизит. Это нарисованный очаг в каморке папы Карло. Это «Книга о вкусной и здоровой пище», которую листает голодный.

Это «параллельный природе» мир Филонова, попытка уйти от реальности в изобретаемое, отвлечённое. Это сюрреализм Иеронима Босха. «Сад земных наслаждений», где фуги Баха исполняет джаз-оркестр Цфасмана.

Николай Заболоцкий любил и понимал живопись.

«Любите живопись, поэты», – пиcал он в 1953-м году.

 

«Особенно великолепен был класс для рисования. Это тоже был амфитеатр, где каждый из нас имел отдельный мольберт. Вокруг стояли статуи – копии античных скульптур. Рисование вместе с математикой считались у нас важнейшими предметами, нас обучали владеть и карандашом, и акварелью, и маслом. У нас были свои местные художники-знаменитости, и вообще живопись была предметом всеобщего увлечения».

Н. Заболоцкий, «Ранние годы».

Итак – джазовая живопись стиха, жизнь, существующая сама по себе. Авторское отношение к этой жизни – это всего лишь несколько строк. Это – когда допекло.

 

О мир, свернись одним кварталом,

Одной разбитой мостовой,

Одним проплёванным амбаром,

Одной мышиною норой,

Но будь к оружию готов:

Целует девку – Иванов!

 

Зато жизнь эта звучит, орёт, поёт и извивается в бешеном танце.

 

И, под железный гром гитары

Подняв последний свой бокал,

Несутся бешеные пары

В нагие пропасти зеркал.

И вслед за ними по засадам,

Ополоумев от вытья,

Огромный дом, виляя задом,

Летит в пространство бытия.

А там – молчанья грозный сон,

Седые полчища заводов,

И над становьями народов –

Труда и творчества закон.

 

И ленинградские дворы становятся инструментами, которые связуют реальное и виртуальное.

Это ещё непридуманный кубик Рубика, многогранный и равносторонний.

 

На что был двор? Он был трубою,

Он был тоннелем в те края,

Где был и я гоним судьбою,

Где пропадала жизнь моя.

Где сквозь мансардное окошко

При лунном свете, вся дрожа,

В глаза мои смотрела кошка,

Как дух седьмого этажа.

 

И над всем этим звучащим и движущимся многомерием железной глыбой застыл Часовой.

 

А день в решётку пальцы тянет,

Но не достать ему знамён.

Он напрягается и видит:

Стоит, как башня, часовой,

Хранит волшебное становье.

Ему знамёна – изголовье,

А штык ружья: война – войне.

И день доволен им вполне.

 

Михаил Зощенко, вылепивший образ Назара Ильича господина Синебрюхова, принял «Столбцы» восторженно. Большая часть писательской братии – враждебно.

Заболоцкого обвиняли в зауми, неклассовом подходе, искажении реальности.

 

В. Друзин:

«Гротескная манера, снижающая традиционно-высокое и превозносящая “штаны”, может быть, кем-нибудь воспримется как сатира (для этого есть основания и в подборе материала: обывательский быт, под которым, как известно, в наши дни лишь ленивый не издевается). Однако голос говорит (жалобно или с пафосом протестуя) о безысходном уродстве извращённого в пропорциях мира, и, например, тема красной казармы (“Часовой”) разработана Заболоцким так же, как и тема обывательского быта. Неужели и здесь сатира?

Мир Заболоцкого (“О мир, свинцовый идол мой…”) – это показанный острейшими современными поэтическими средствами достаточно известный в русской поэзии “страшный мир”.

Перед Заболоцким – мастером стиха, стоит очень трудная задача – преодолеть своих “идолов”, “истуканов”» и “кукол”, выйти к более широкой и ценной тематике, приблизиться к основным задачам молодой революционной поэзии».

Красная газета, 1929, 6 апреля, суббота, № 86.

 

Потекли бесконечные пародии. Арго в журнале «Крокодил» в 1933-м году называет свою пародию «Ум за разум» и жаждет принятия мер.

 

Спит Земля и силы копит,

Чтобы были у неё.

Спит различное млекопит-

ающееся Зверьё.

Спят Гиены в диком Поле.

Спят Шакалы у Воды.

Спит Звезда,

и даже боле:

Спит

Редакция

«Звезды».

 

Заболоцкий пытался объясниться. Он опубликовал в «Звезде» несколько стихотворений, дополняющих философию «Столбцов»:

 

Но я, однообразный человек,

Взял в рот длинную сияющую дудку,

Дул, и, подчинённые дыханию,

Слова вылетали в мир, становясь предметами.

Корова мне кашу варила,

Дерево сказку читало,

А мёртвые домики мира

Прыгали, словно живые.

 

«То, что я пишу, не пародия, – писал Заболоцкий, – это моё зрение. Больше того: это мой Петербург-Ленинград нашего поколения: Малая Невка, Обводный канал, пивные бары на Невском».

А на столе уже начинался перевод древнерусской поэмы о побеге под названием «Слово о полку Игореве» со строчками:

 

Малое великим называют

И куют крамолу брат на брата.

 

В одна тысяча девятьсот двадцать девятом году сотрудник отдела детской книги ленинградского ОГИЗа Николай Заболоцкий снял комнату в Ленинграде в доме 36 на Большой Пушкарской улице. А уже через год он женился и съехал от Веры Ивановны Иеромузы.

26 февраля 1929 года Наркомпрос издал распоряжение «О разграничении функций между Главреперткомом и Главискусством», по которому на Главрепертком возлагался «политический контроль за репертуаром зрелищных предприятий».

И даже Маяковский не выдержал:

 

Подмяв моих комедий глыбы,

сидит Главрепертком Гандурин.

А вы ноктюрн сыграть могли бы

на этой треснувшей бандуре?

 

А через год Введенский, Хармс и Бахтерев были арестованы и сосланы. ОБЭРИУ прекратил существование.

Но Николая Заболоцкого ценил сам Николай Тихонов, превратившийся к тому времени из незаурядного поэта в чиновника. Журнал «Звезда» охотно публиковал Заболоцкого. Да и детский «Чиж и Ёж», в котором подкармливались обэриуты, тоже не отказывал.

Уржумский мальчик Сергей Миронович Киров не мог не знать о талантливом земляке. Вряд ли они встречались, и вряд ли Хозяин Ленинграда давал какие-то указания.

В системе координат, когда оси превращаются в вертикаль, не нужно было давать указания. Достаточно было, что Хозяин обратил внимание.

Теория утверждает, что при достаточном количестве элементов сеть, образованная из функционально простых элементов, может приобрести способность к разумному поведению и даже проявить феномен само-осознания, обнаружить себя.

В начале тридцатых несколько миллионов верных и преданных бойцов, запачканных кровью Гражданской войны, начали стремительно стареть. А так хотелось, чтобы трубили трубы о том, что жизнь прожита не зря и кровь лилась не даром.

И эта социальная среда не могла быть безъязычной. Она отливалась в лозунги и призывы, она вызванивалась в строевых песнях, в пирамидах синеблузников, в киношной слащавой лжи, в славословиях пролетарских поэтов. «Шершавый язык плаката» выворачивал восприятие наизнанку.

Плакат, как и чертёж, живёт только в одной плоскости.

Величественные планы партии – это тоже всего лишь чертёж. Неподвижная виртуальная реальность, лежащая на плоскости. Многомерный мир Заболоцкого интуитивно сопротивлялся превращению в схему.

А схема была жестока, хоть и привлекательна, исполнение желаний в ней манило своей простотой. Она стирала с листа ватмана всё, что пыталось выйти за рамки и казалось оппозицией.

Поэт пытался выжить.

С 1934 по 1937 год на страницах газеты «Известия» появилось тринадцать публикаций – поэтических переводов, критических статей и стихотворений, автором которых был Николай Заболоцкий. Абсолютно плоских и раболепных стихотворений.

В 1937-м году страна истерически праздновала столетие со дня смерти Пушкина.

И Заболоцкий не остался в стороне.

 

«Лицом к народу – к его интересам, к его нуждам, к его стремлениям! Лицом к народу – к его борьбе, к его труду, к его завоеваниям! Лицом к народу – к его крепкому, мужественному, красочному языку, к его прекрасным песням, к его чудным сказкам! Пушкин, величайший наш поэт, сто лет тому назад погибший к неравной борьбе с дворцовой аристократией, жив доселе и дорог нам именно тем, что и всеми своими бессмертными творениями, и своими мыслями, разбросанными по дневникам, статьям и письмам, предвосхищает многие наши заботы, желания и помыслы, направляет наши поиски, бережёт нас, охраняет от ошибок, помогает нам выйти на широкую дорогу воистину народной советской литературы. Далеко ушли те времена, когда «учёность, политика и философия по-русски ещё не изъяснялись». Речи Ленина и Сталина служат прекрасным примером того, какой чистоты и мощи может достигнуть русский язык, прошедший через горнило революции и безраздельно устремленный к народу. Речь Сталина на VIII Съезде Советов своей железной логикой, всей своей мудрой простотой, всем своим убийственным юмором доходит полностью до любого из нас, будь то школьник или профессор, одинаково, – доходит и порождает восторженный отклик из глубины души. Нашей поэзии ещё очень далеко до этого. Поэтому не будем хныкать, а будем работать, будем работать так, чтобы каждый шаг пройденного пути освобождал нас от наших немощей и приближал нас к искусству большому, полнокровному, многообразному, понятному и дорогому массам – тому самому искусству, которое называется искусством народным».

Заболоцкий Н. «Язык Пушкина и советская поэзия (Заметки писателя)» //

Известия, 1937, № 22.

 

Самое интересное в статье – фраза об убийственном юморе Сталина.

 

«Это случилось в Ленинграде 19 марта 1938 года. Секретарь Ленинградского отделения Союза писателей Мирошниченко вызвал меня в Союз по срочному делу. В его кабинете сидели два неизвестных мне человека в гражданской одежде.

– Эти товарищи хотят говорить с вами, – сказал Мирошниченко. Один из незнакомцев показал мне свой документ сотрудника НКВД.

– Мы должны переговорить с вами у вас на дому, – сказал он».

Н. Заболоцкий, «История моего заключения».

 

Отзыв Н. В. Лесючевского (1938, по заказу органов НКВД):

«В 1929 г. в “Издательстве писателей в Ленинграде” вышла книжка стихов Заболоцкого “Столбцы”. В этой книжке Заболоцкий дает искажённое через кривое зеркало “изображение» советского быта и людей. Это – страшный, уродливый быт, это – отвратительные, уродливые люди. Их только и видит Заболоцкий. Попытка представить это “изображение” как сатиру на старый быт являлась дешёвой маскировкой. Ибо Заболоцкий, как сам он утверждал, писал о “новом быте”. И он одинаково уродливо, одинаково издевательски изображает и советских служащих, и “дамочек”, и красную казарму, и красноармейцев, и нашу молодёжь. Вот, например, “характеристика” молодёжи:

 

Потом пирует до отказу

В размахе жизни трудовой.

Гляди! Гляди! Он выпил квасу,

Он девок трогает рукой,

И вдруг, шагая через стол,

Садится прямо в комсомол.

 

Заболоцкий юродствует, кривляется, пытаясь этим прикрыть свою истинную позицию. Но позиция эта ясна – это позиция человека, враждебного советскому быту, советским людям, ненавидящего их, т.е. ненавидящего советский строй и активно борющегося против него средствами поэзии».

Снова – слово поэту:

«Первые дни меня не били, стараясь разложить меня морально и измотать физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом – сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог более переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали. Впрочем, допрос иногда прерывался, и мы сидели молча. Следователь что-то писал, я пытался дремать, но он тотчас будил меня.

По ходу допроса выяснялось, что НКВД пытается сколотить дело о некоей контрреволюционной писательской организации. Главой организации предполагалось сделать Н. С. Тихонова…

…Наконец, меня вытолкнули в другую комнату. Оглушённый ударом сзади, я упал, стал подниматься, но последовал второй удар в лицо. Я потерял сознание. Очнулся я, захлебываясь от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки и, мне показалось, начали срывать с меня одежду. Я снова потерял сознание. Едва я пришёл в себя, как какие-то неизвестные мне парни поволокли меня по каменным коридорам тюрьмы, избивая меня и издеваясь над моей беззащитностью…

…Дальше всё путается в моём сознании. Вспоминаю, что я пришёл в себя на деревянных нарах. Все вокруг было мокро, одежда промокла насквозь, рядом валялся пиджак, тоже мокрый и тяжёлый, как камень. Затем как сквозь сон помню, что какие-то люди волокли меня под руки по двору… Когда сознание снова вернулось ко мне, я был уже в больнице для умалишённых.

Н. Заболоцкий, «История моего заключения».

 

Из писем к жене:

 

27 февраля 1939 (район Комсомольска-на-Амуре)

«Родная моя Катенька, милые мои дети!

Я здоров и две недели назад отправил тебе первое письмо. Ответу ещё быть рано, но жду его с нетерпением. Мой адрес: г. Комсомольск-на-Амуре, Востлаг НКВД, 15 отделение, 2 колонна, мне.

Работаю на общих работах. Хотя с непривычки и трудно, но всё же норму начал давать. Просил послать тебя, если ты в силах, 50 рублей и посылку сала, сахару, мыла, пару простого белья, 2 пары носков и портянок. Ещё, дорогая, я нуждаюсь в витамине С (ц). Говорят, он продаётся в виде облаток рубля полтора коробка. Если есть – пошли, родная. Также хорошо бы – луку, чесноку. Вещей посылать сюда ценных не нужно.

Родные мои, не проходит часа, чтобы не подумал о вас. О детях наших тоскую я, Катя, и о тебе горюю. Жаль мне вас. Что с вами? Пиши сразу, как получишь письмо, и чаще. Я могу тебе писать 2 раза в месяц.

Будьте же здоровы, терпеливы и благоразумны.

Любящий вас папа Н. Заболоцкий».

 

25 июня 1940 (Район Комсомольска-на-Амуре):

«Моя милая Катя! На днях получил твоё письмо от 31 мая 1940 о том, что Верховная Прокуратура передала моё дело в НКВД для утверждения отмены приговора.

Я всегда твёрдо верил в то, что мой приговор будет отменён и я буду реабилитирован. Тем не менее твоё письмо так сильно подействовало на меня, что я до сих пор хожу под его впечатлением. Легче стало жить на свете. Каждую ночь вижу во сне вас, мои дорогие, и Ленинград. Верю, что уже не так долго ждать мне окончательного разрешения дела в НКВД.

Твой Н. Заболоцкий».

 

Телеграмма 31 августа 1944 (Михайловское):

Освобождён, оставлен вольнонаёмным здесь, подробности письмом.

 

(Это не пушкинское Михайловское. Это Алтайлаг в с. Михайловка Михайловского р-на.)

 

«Пишу Вам с той почтительной робостью, с какой писал бы Тютчеву или Державину. Для меня нет никакого сомнения, что автор “Журавлей», “Лебедя”, “Уступи мне, скворец, уголок”, «Неудачника”, «Актрисы”, “Человеческих лиц”, “Утра”, “Лесного озера”, «Слепого”, “В кино”, «Ходоков”, «Некрасивой девочки”, “Я не ищу гармонии в природе” – подлинно великий поэт, творчеством которого рано или поздно советской культуре (может быть, даже против воли) придётся гордиться, как одним из высочайших своих достижений. Кое-кому из нынешних эти мои строки покажутся опрометчивой и грубой ошибкой, но я отвечаю за них всем своим семидесятилетним читательским опытом».

Корней Чуковский (5 июня 1957 г.).

 

Поэтический образ, став популярным, быстро теряет свежесть, неожиданность и становится привычным и приручённым.

Образы «Столбцов» приручить невозможно.

Приручённые образы поздних стихотворений Заболоцкого запопсовели моментально.

Они были мастерски выписаны, но выписаны в одной плоскости.

Ко времени освобождения Николая Заболоцкого никого из обэриутов уже не было в живых. Он оставался один, расплющенный асфальтовым катком времени. Мастер, потерявший секрет объёмного слова.

 

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,

Остывающий лепет изменчивых уст,

 

Лёгкий лепет, едва отдающий смолой,

Проколовший меня смертоносной иглой!

 

В золотых небесах за окошком моим

Облака проплывают одно за другим.

 

Облетевший мой садик безжизнен и пуст...

Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

 

1957

 

Борис Юдин

 

Иллюстрации:

фотографии Николая Заболоцкого разных лет;

работы художника Павла Филонова, творчество которого высоко ценил Поэт

Подборки стихотворений